Осведомлённый человек

Осведомлённый человек

Марцелл — начальнику тайной службы Корнелию Урсу.

Привет!

Два года прошло с тех пор, как Валерий Фронтон покинул Рим. Ты помнишь, как много ходило разговоров о его причастности к заговору Азиния Галла и Статилия Корвина против нашего любимого принцепса. Слухи ничем не подтвердились, Валерий Фронтон тем не менее исчез, что и бросило на него тень. За два года я не получил о нём никаких сообщений.

Как ты знаешь, в сентябре я направился в Дальнюю Испанию по важному государственному делу. Приехав в Толедию, я остановился в доме Тиррона Спурния, ибо я с некоторых пор вожу с ним знакомство. В молодые годы Спурний был назначен в Риме смотрителем Аппиевой дороги и потратил много собственных денег на то, чтобы привести её в нормальное состояние. Это принесло ему широкую известность и уважение граждан. Он любил устраивать гладиаторские игры, чем всегда радовал чернь. Его издержки на театры и пиры могли сравниться с издержками на широкомасштабные военные действия. Но он понимал, что именно этим он располагал по-настоящему к себе народ. Никто из политиков не придумал ничего лучшего, чтобы добиться стремительного успеха у толпы.

Однако вот уже лет пять он не появляется в Риме, ведёт нешумную жизнь, хотя и не отказывает себе в ни в каких удовольствиях.

Каково же было моё удивление, когда в его доме я встретил Валерия Фронтона! Я, конечно, знал, что Фронтон — давний друг Спурния и что они встречались всякий раз, как представлялась возможность. Оба любили пофилософствовать. Оба любили женщин. Но я не думал, что столкнусь лицом к лицу с человеком, которого я считал уже сгинувшим. Валерий Фронтон никогда не принадлежал к числу скромников, давно заработал славу человека распутного и не знающего границ ни в погоне за телесными усладами, ни за богатством. В этом Фронтон и Спурний были схожи. Потому странно было не получать известий о Фронтоне в течение двух лет.

И вот они оба живут в провинции, далеко от столичной безудержности, наслаждаются философскими беседами! Что может быть невероятнее? Политика не интересует этих мужей. Если они и касаются вопросов государственной жизни, то с некоторой ленью. Весь облик их и манеры свидетельствуют о том, что они готовы скорее посмеяться над кипучими политическими страстями, чем принять в них участие.

Если Фронтон когда-то и мог быть втянут в какой-нибудь заговор, то теперь он живёт иными интересами. Он с удовольствием смеётся над своей прежней жизнью, не стесняясь обсуждает былые недостатки, как может обсуждать хозяин оставшиеся в прошлом неурожайные годы на его виноградниках.

— Есть ли занятие более приятное и достойное, чем непрерывные усилия избавиться от каких-то своих заблуждений? — спросил он раз меня во время застолья.

— Чтобы избавиться от них, надо их обнаружить.

— О да, друг мой. Не каждый умеет видеть собственные недостатки. Не каждый готов обратить на них внимание, даже если они губительны для души и тела. А некоторые люди никогда не согласятся признать за собой ряд качеств: никто из жадных не признает себя жадным, никто из распутных не признаёт своего распутства. Каждый считает своё поведение нормой или необходимостью. Спроси у любого римлянина, зачем ему столько честолюбия и алчности, и он обязательно ответит: «Я-то на самом деле не честолюбив и не алчен, но этого требует жизнь Города! Иначе жить нельзя! Рим требует огромных расходов! Мне-то вовсе не свойственны все эти пороки, я лишь пытаюсь вести себя так, как этого требует образ жизни нашего общества!» Сколько молодых людей обманывают себя такими рассуждениями, не понимая, что их образ жизни — это они сами, а вовсе не требования Города. Рим состоит из людей. Душу Рима составляют души римлян, — Валерий долго распространялся на эту тему, затем сходил в свою комнату, принёс свиток и сказал: — Я прочту несколько строк из письма, которое мне прислал Сенека: «Наша беда не приходит извне: она в нас, в самой нашей утробе. И выздороветь нам тем труднее, что мы не знаем о своей болезни. Начни мы лечиться — скоро ли удастся прогнать столько хворей, и таких сильных? Но мы даже не ищем врача, хотя ему пришлось бы меньше трудиться, позови мы его раньше, пока порок не был застарелым: душа податливая и неопытная легко пошла бы за указывающим прямой путь. Мы стыдимся учиться благомыслию; но, право, если стыдно искать учителя в таком деле, то нечего надеяться, что это великий дар достанется нам случайно. Нужно трудиться, и, по правде, труд этот не так велик, если только мы начнём образовывать и исправлять душу прежде, чем порочность её закостенеет».

— Ты ведёшь переписку с Луцием Сенекой? — я изумился тому, что Валерий безбоязненно произносит имя опального философа. — Сенека находится в ссылке на Корсике. Ты можешь навлечь на себя гнев принцепса, если ему станет известно об этом.

Валерий посмотрел на меня взглядом, каких я никогда не видел за всю мою жизнь, и меня словно прожгло что-то.

— Разве Сенеке запрещено вести переписку? — спросил он. — Мудрые мысли этого человека будут жить в веках. Сенека — крупнейший оратор и мыслитель. Общаться с ним — почётно. Могу ли я променять наслаждение от такого общения на страх перед наказанием за то, что не является преступлением?

— Ты сильно изменился, — сказал я. — От твоей запальчивости не осталось и следа.

— В жизни случаются повороты, — он таинственно улыбнулся.

— Ты был любвеобилен, почти ненасытен, когда дело доходило до женщин, — мне очень хотелось вытянуть из него причину: что же сделало его другим.

— Я и сейчас получаю наслаждение, принимая женские ласки.

— Но шумные пиры! О них слагались легенды!

— Человек не может съесть всего. Это следует однажды понять. Я удовлетворюсь малым, но качественным…

Мы разговаривали каждый вечер.

Признаюсь, я так и не понял, что повлияло на Валерия Фронтона, что он круто изменился.

Могу заверить тебя лишь в одном: Фронтон не является человеком, от которого может исходить угроза государству, разве что такую угрозу представляет любой философ.

Мне удалось узнать, что за последние два года Фронтон побывал в Египте, Иудее, Сирии, Греции. Может, путешествия так сильно изменили этого мужа? Я видел его и слышал его. Он выглядит на свои тридцать лет, но мне казалось, что со мной общался человек, проживший бесконечно долгую жизнь.

Однажды я спросил его, почему он бежал из Рима так поспешно, и Валерий ответил: «Не помню, чтобы я сбегал откуда-нибудь. Я никогда не скрывался и путешествовал открыто, под своим именем. Не понимаю, зачем кому-то нужно распространять обо мне клевету». Я напомнил, что он, может, и не бежал из столицы, но всё-таки покинул её внезапно. «Мало ли что люди делают внезапно. И мысли могут меняться внезапно, меняя самого человека и весь образ его жизни. И человек вдруг уезжает с насиженного места. Однако нельзя всякое перемещение по миру, непредсказуемое для посторонних людей, называть бегством».

В ближайшее время он намерен перебраться в свою виллу в Кампании[16]. Похоже, Рим совсем перестал интересовать его.

Я старательно изложил всё это, чтобы ты знал детали и мог использовать информацию на благо Рима и его безопасности.

Будь здоров!

* * *

Нарушитель жил, ни на мгновение не теряя контроля над телом, которое он занимал. Днём и ночью он наблюдал за ощущениями, возникавшими в кровеносных сосудах, в мышцах, во внутренних органах. Он впитывал в себя жизнь, как губка впитывает воду, и наслаждался ею, как не умел наслаждаться никто из обычных людей, ибо он полновесно присутствовал в каждом мгновении времени, не торопя его и не стремясь ни к чему. Он не отвлекался на постороннее, полностью сосредоточивая внимание на чём-то одном, важном для него именно в данное мгновение. Во время приёма пищи он был занят исключительно едой: всем своим существом вслушивался в её вкус, будто расчленяя его на составные части и вместе с тем ощущая букет во всём его объёме, он созерцал внутренним зрением проникновение продуктов в свой организм, испытывая физическое удовольствие от того, как пережёванная пища перемещалась в желудок, растворялась под воздействием соков, впитывалась в его ткани, превращаясь в необходимую для тела энергию…

Что бы Нарушитель ни делал, он был не участником действия, а самим действием. Он вбирал в себя все ощущения, испытывая восторг в каждой клетке своего организма. Этим и нравилась ему жизнь в человеческом теле, которую он получал благодаря своим тайным знаниям.

Как-то раз он вспомнил, что в молодости, ступив на путь неофита, когда от жреческого сана его отделяли ещё долгие годы ученичества, он мечтал прежде всего научиться покидать по своей воле телесную оболочку, чтобы почувствовать себя свободным от земных забот и тягот. Ему и в голову не могло прийти, что через много лет он будет искать путей проникнуть обратно в человеческое тело, дабы испытать те самые заботы и тяготы, которые составляют материальную жизнь. Молодому послушнику было невдомёк, что самым великолепным существованием он позже станет считать именно «тяжёлую жизнь», как выражались жрецы Тайной Коллегии, то есть обретение плотного тела, которое могло страдать, наслаждаться и — главное! — проходить через тугой узел смерти — наиболее яркий момент из всего, что связано с бытием.

Жизнь была нужна Нарушителю, чтобы испытывать то, чего лишается существо вне плотного тела.

Никому из людей он не мог поведать своих глубинных чувств, потому что не мог открыть, что он в действительности не Валерий Фронтон. Но это не тяготило его.

Его жизнь в человеческом теле была лишь частично человеческой. В отличие от людей, он обладал знаниями, дававшими ему возможность заглядывать далеко вперёд и глубоко внутрь. Нынешнего Валерия не обременяли чувства, и потому он не подвергался вспышкам гнева, ненависти, влюблённости, беспокойства, страха. Он знал о своей бесконечности и не боялся смерти — главнейшего рычага, управляющего человеческими помыслами и заставляющего людей совершать определённые поступки либо избегать их. Страсти перестали влиять на Валерия Фронтона. Он жил только для того, чтобы чувствовать. Остальное его не интересовало.

Покинув Испанию, он направился на корабле к берегам Италии, чтобы провести некоторое время на своей вилле близ Помпей. Погода стояла чудесная. Ветер был попутный, корабль шёл легко, ровно, быстро.

— Чувства, — рассуждал Валерий, сидя за обеденным столом напротив Авла Веттия, который присоединился к нему в этом путешествии, — вот первейшее и единственное, ради чего следует жить. Всё остальное не имеет значения. Всё остальное — это лишь выбираемая нами форма получения чувств.

— А как же почести, — возражал Авл, откинувшись на широкой спинке стула и оглядывая стены просторной каюты, покрытые изображениями цветов и рыб, — как же деньги и власть? По-твоему, не они составляют истинную ценность? Ты отказываешь деньгам в их значимости?

— Деньгами нельзя наслаждаться, ими можно только пользоваться. Слава, почёт, уважение и всё остальное, что занимает наши умы и отнимает наше время, не имеют ничего общего с жизнью, биением сердца, осязанием, обонянием.

— Но говоря о чувствах, ты забываешь, Валерий, что они не всегда доставляют приятность. Боль — тоже чувство. Разве ты хочешь её?

— Я не хочу ничего, но я принимаю всё, что есть. А если бояться боли, то лучше и не жить вовсе. Жизнь наполовину состоит из болезненных или по крайней мере неприятных ощущений. Но в этом и есть её прелесть! Жизнь неоднозначна, дорогой мой Авл. Твоя беда заключается в том, что ты торопишься получить всяческие удовольствия. Ты смешиваешь удовольствия с радостью. Я-то не об удовольствиях веду речь, а о чувствах вообще. Мудрец полон радости всегда, в каждое мгновение жизни, он весел и вместе с тем безмятежен. Ты же не перестаёшь будоражить себя ожиданиями удовольствий и средством достижения их видишь лишь богатство. Однако в погоне за богатством ты сталкиваешься с тысячами неприятностей и упускаешь свою радость.

— Мне помнится, Валерий, раньше ты тоже гнался за удовольствиями. Ты, конечно, любил читать стихи и услаждать свой слух красивой музыкой, однако в первую очередь ты предпочитал насладиться телесно… Но раз уж ты превратился в философа, научи, где отыскать великую и непреходящую радость?

— Она ждёт нас всюду. Даже в нищете. Но ты боишься нищеты, благородный Авл Веттий.

— Ты и сам не торопишься стать бедным. Ты проводишь свои дни в роскоши! Вот и сейчас ты велел слугам накрыть стол так, что он похож на произведение искусства. Так можно философствовать бесконечно! Однажды ты договоришься до того, что человеку всё равно, когда и от чего радоваться, пусть он даже висит на дыбе.

— Именно к этому я и клоню. Вспомни великого Эпикура. Он утверждал, что человек, которого поджаривают на медленном огне, должен воскликнуть: «Как отрадно!»

— Эпикур был болен. Ему нравилась боль наравне с чувствами, приятными нормальному человеку. Разве можно воспринимать всерьёз учение Эпикура?

— Я не говорю о том, что боль и наслаждение — одно и то же, — сказал Валерий Фронтон. — Если у меня будет возможность избежать боли, я так и сделаю. Я не настолько безумен, чтобы жаждать болезней и прочих мучений. Я веду речь о радости, о величайшем даре, которым мало кто умеет пользоваться. И суть этого дара в том, что он лежит всюду, каждый наш шаг ведёт нас к радости, — Валерий дотянулся до лежавших на блюде гроздьев винограда, пронизанных солнечными лучами, и оторвал одну ягодку. — Вглядись в этот совершенный по своей форме крохотный плод, Авл, вглядись в его тугую оболочку, которую сейчас прокусят твои зубы и под которой ждёт тебя вкуснейший нектар. Попробуй его, вкуси его так, как будто ты делаешь это в последний раз в жизни.

— Почему в последний раз?

— Потому что завтра тебя может не стать. Человек смертен. Забывая об этом, ты становишься невнимателен к происходящему.

— Я не собираюсь умирать завтра, — воскликнул Авл, оторвав виноградину.

Ночью разыгрался шторм. Разбушевавшаяся стихия долго терзала корабль, выламывала мачты, захлёстывала палубу водой. В оглушительном рёве волн и раскатах грома слышались отчаянные крики гребцов, побросавших вёсла и пытавшихся освободиться от цепей. Капитан, расталкивая членов команды, бегал между скамеек, к которым были прикованы невольники и бил направо и налево хлыстом, заставляя их снова взяться за вёсла, но всё было тщетно. Паника превратила людей в обезумевших животных.

Очередной набежавший вал сбил Валерия с ног, перевернул, протащил по палубе, швырнул на какие-то деревянные обломки, обмотанные толстыми верёвками и, хорошенько стукнув его головой о борт, увлёк в морскую пучину. Окутанный солёной пеной, Валерий летел в разверзшуюся под ним бездну, как ему показалось, целую вечность. Он успел увидеть себя со стороны, рассыпавшись сознанием, как пыль, над бурлившей массой воды, промчался взором над людьми, барахтавшимися в волнах, покружил над вертевшимися во вздымавшейся пене бочками, вгляделся в брызги крови, хлеставшей из переломанных рук и ног прикованных цепями гребцов…

«Близость смерти… Величественное состояние! — Валерий вернулся в телесную оболочку, мгновенно отяжелев и задохнувшись от заполнившей рот морской воды. — Какая дикая паника охватывает организм! Что за неповторимое состояние ума сейчас! Никогда не перестану удивляться этому. Никогда не перестану радоваться остроте и неповторимости этих ощущений…»

Его тело, измученное усилиями удержаться на плаву, начало слабеть, но всё ещё боролось за выживание. Валерий глотал воду, кашлял, путался в одежде, однако ни на мгновение не терял бдительности, наблюдая за собой изнутри и наслаждаясь выпавшим на его долю опытом. Его — Нарушителя — не страшили огромные волны, он не бился в истерике, когда солёные гребни мощно накрывали его и вертели им, словно крохотной игрушкой. Он не молился Нептуну, не выпрашивал спасения. Он слушал, как тело постепенно переставало слушаться, застывало, теряло гибкость, превращалось в каменное изваяние, готовое вот-вот пойти ко дну. С каждой минутой он наливался тяжестью, бороться с которой было уже невозможно. И всё же Валерий не страдал из-за этого. Он внимательно всматривался в подбиравшуюся к нему смерть.

Затем шторм как-то очень быстро стих.

По небу всё ещё мчались серо-фиолетовые тучи, но море успокоилось.

«Похоже, мне дана возможность испытать кое-что ещё».

Он лёг на спину и заставил себя расслабиться.

Одежда сильно набухла, но Валерий не мог снять её. Ослабевшими руками ему удалось лишь расстегнуть ремешки сандалий и избавиться от обуви. Ноги тут же почувствовали облегчение.

«Блаженство! Почему же мир так бесконечно прекрасен? Сколько искр радости скрыто в каждом мгновении? И почему это могу испытывать только я, нарушивший установленный порядок проживания в человеческом теле?»

К полудню, когда солнце вновь слепило нещадно, появился неизвестный корабль.

Валерия вытащили из воды, и он бессильно распластался на палубе. Мышцы его сделались чугунными. Суставы рук и ног ощущали себя так, будто каждый из них раздулся до размеров бочонка. Голова кружилась, вызывая тошноту. Во рту стояла жгучая сухость. Губы распухли от солнца и соли, покрылись волдырями. В глазах щипало, он не мог открыть их, испытывая жжение, как если бы веки были бы засыпаны крупным горячим песком.

Его снова подняли и понесли куда-то, подхватив под коленями и под мышками.

«Неуютно, очень неуютно. Всё ломит, ноет, гудит… Неописуемо яркие ощущения…»

Пока его несли, снова подступила тошнота. Он содрогнулся, меж слипшихся губ потекла пена, затем хлынула вода.

«Какое облегчение… Какое блаженство…»

Но тут тело перестало его слушаться, и сознание погрузилось во мрак.

Валерия внесли в крохотную каюту и бросили на лежанку, покрытую грубой шерстяной тканью.

Очнувшись, он долго лежал без движений и смотрел в потолок. За стенами шумело море, скрипели снасти, слышался ровный плеск вёсел и ритмичный стук барабана, под звуки которого работали гребцы. Судя по убранству, помещение предназначалось не для богатых гостей.

Валерий приподнялся на локтях.

— Что ж, путешествие по жизни продолжается, — он с трудом шевельнул непослушными губами. — До чего же отвратительно чувствовать себя разбитым. Но какое блаженство всё-таки чувствовать себя!

Он шевельнул пальцами, пытаясь сжать руку в кулак. Мышцы не повиновались ему, пальцы мелко дрожали, напрягаясь. Каждая клетка тела стонала, кричала, звенела. Всё тело шумело, наполненное бесконечной усталостью.

«Великолепие! Богатейшая гамма! Какой поэт сумеет передать словами все эти переживания? Жизнь — настоящее пиршество ощущений».

Валерий поднатужился и заставил себя принять вертикальное положение. В голове опять закружилось.

«Хочется пить».

Распахнулась дверь, и в каюту вошёл коренастый мужчина, чуть ссутулившийся и слегка кривоногий. На нём был вылинявший хитон, покрывавший загорелое тело до колен. На поясе висел широкий клинок в кожаных ножнах, отделанных по всей длине бронзовыми бляхами. Из открытой двери в каюту узкой полосой пролился солнечный свет.

— Меня зовут Нун, — голос вошедшего звучал хрипло и низко.

— Приветствую тебя, Нун, — медленно проговорил Валерий.

— Я больше известен под именем Афинянин. Я вырос в Афинах.

— Знаменитый Нун Афинянин? — уточнил Валерий. — Гроза южных морей? Извини, мне трудно говорить. Язык совсем не слушается, губы тоже едва двигаются.

— Да, я тот самый Нун Афинянин, — человек самодовольно улыбнулся. — Я вижу, моё имя прославило меня даже в Риме!

— Твоя слава сильно отличается от славы Юлия Цезаря.

— Не слышал о таком.

— Каких-нибудь сто лет назад его имя гремело в Риме, Галлии, Египте. Он был величайшим из всех правителей Рима.

— Сто лет назад? Немудрено, что я ничего не слышал про него. Зачем забивать голову чепухой? Меня заботят вопросы более насущные: где и как удачнее захватить купеческий корабль, где и как набить брюхо…

— Твои беспокойства — это мелкие заботы обычного разбойника, — устало сказал Валерий.

— Берегись, римлянин, я могу легко убить тебя, — Афинянин положил руку на рукоять ножа.

— Что тебя возмутило? — Валерий продолжал сидеть, опираясь обеими руками в лавку. Он слабо пожал плечами. — Все вокруг грабят друг друга, даже императоры не отличаются в этом от пиратов. Тебя оскорбило слово «разбойник»? Быть может, ты считаешь себя честным человеком?

— Я могу убить тебя, римлянин, — повторил пират и прикоснулся к крупной золотой вышивке на разорванной тунике Валерия. — Но мне выгоднее получить за тебя хороший выкуп. Судя по твоей богатой одежде, с тебя есть что взять.

— Выкуп? Ладно, это очень просто, — последовал негромкий ответ. — Сколько ты хочешь?

Валерий с удовольствием вбирал носом солёный воздух и вслушивался в плеск волн, доносившийся снаружи.

— Десять талантов[17]!

— Пусть так, — прикинув, насколько посильна для него названная сумма, Фронтон кивнул.

— Пожалуй, ты чересчур легко соглашаешься. Пусть будет двадцать талантов!

— Легко соглашаюсь? — Валерий слабо улыбнулся и пожал плечами. — Разве ты позволишь мне торговаться? Пусть будет двадцать талантов. Только я не желаю сидеть взаперти.

— Ты можешь выйти. Мы в открытом море сейчас. Тебе некуда бежать.

— Сейчас я слишком слаб. Мне нужно немного времени, чтобы набраться сил.

— Дверь сюда не заперта.

— Вели кому-нибудь принесли мне воды, Афинянин. И было бы неплохо получить другую одежду.

— Ладно, — пират беззлобно оскалился. — Мне нравится, что ты не поджимаешь трусливо хвост, римлянин.

Уже вечером Валерий поднялся по лестнице на палубу. Это была крупная двухмачтовая трирема[18], вооружённая на носу мощным железным трезубцем, предназначенным для тарана и разрезания неприятельского корабля. Валерий потянулся, разминая мышцы. Над головой вздымался туго надувшийся парус. На корме, где находилось небольшое крытое помещение для рулевого, стояла вырезанная из дерева фигура женщины с крыльями; её развевающаяся одежда была выкрашена золотой краской.

Барабанный стук, задававший ритм гребцам, смолк.

— Сушить вёсла! — раздался хриплый крик.

Над гребцами пронёсся многоголосый вздох облегчения. Громадные вёсла проходили через круглые отверстия в боках корабля, обложенные кожаными подушками, и подвязывались к уключинам ремнями. Изнурённые невольники сделали последнее усилие. Вёсла зависли в воздухе, и матросы поспешили прикрепить их ремнями к специальным скобам на палубе. Гребцы повалились в изнеможении на пол, у них не было желания выискивать для себя позу поудобнее, они нестерпимо жаждали покоя. По их жилистым телам струился обильный пот, на лицах застыло выражение безучастности. Наступила тишина.

— Если я не получу выкуп за тебя, — прозвучал за спиной Валерия голос Афинянина, — то ты займёшь место здесь, — пират указал на скамейки гребцов. — Я не стану кормить тебя зря.

— Я умею получать удовольствие от всего, что со мной происходит, Нун, — засмеялся Валерий.

— Когда твои ноги будут прикованы цепями к палубе, как у этих невольников, ты заговоришь иначе, римлянин.

— Мне скучен этот разговор, — лениво произнёс Валерий и повернулся к Афинянину. — Давай перейдём к делу. Вели кому-нибудь принести мне в каюту бумагу, чернила и стиль. Я напишу распоряжения в мои имения. Надеюсь, ты не собираешься обмануть меня.

— Никто ещё не смел обвинить Афинянина в том, что он не держит своего слова! — воскликнул морской разбойник, угрожающе нагнув голову.

— Для знаменитого пирата у тебя слишком чувствительная кожа. Незначительные колкости приводят тебя в ярость, — Валерий изобразил на своём лице удивление и разочарование. — Я представлял тебя более уверенным в себе и уж никак не обидчивым. Любой мальчишка умеет сдерживать свои чувства лучше тебя.

Нун сжал губы и отвернулся. Вперив хищный взгляд в линию горизонта, он медленно проговорил:

— Завтра мы бросим якорь, и я разошлю гонцов с твоими письмами. Мы будем ждать и отдыхать. Не вздумай вынашивать планы о побеге, римлянин. Я приставлю к тебе человека, который срубит твою голову при малейшем подозрении.

— Было бы хорошо, чтобы твой человек обладал крепкими нервами и не хватался за топор всякий раз, как я подойду к борту, чтобы справить нужду…

Солнце плавно опустилось в море.

* * *

— Сегодня будет развлечение, — довольно проговорил Афинянин, поднимаясь на палубу в сопровождении Порциуса, высокого мужчины, почти великана.

Валерий находился на корме, он сидел на маленьком стульчике в тени, отбрасываемой крылатым деревянным изваянием, и в задумчивости записывал что-то на навощённой дощечке. Пираты принесли с берега специально для него дощечек, чернил и стилей. Платить за покупки Валерий не мог, так как во время шторма лишился всего, что вёз на корабле.

— Мы купим всё, что тебе потребуется, римлянин, — заявил Афинянин в тот день, когда корабль бросил якорь в живописной бухте. — Мы приплюсуем к твоему выкупу любые твои затраты.

Уже больше двух недель они стояли у берега. Как понял Валерий, это место часто служило пристанищем команде Афинянина. На берегу расположилась деревня, где пираты проводили целые дни, веселясь в таверне. Жители принимали морских разбойников радушно, так как давно знали их. Возле деревни постоянно шумел большой рынок, где торговали самыми разными товарами, начиная с рыбы и кончая рабами. Отсюда захваченное в морских набегах богатство уходило караванами во все концы Италии.

— Сегодня будут гладиаторские бои, — крикнул Афинянин. — Римлянин, пойдёшь с нами смотреть?

— Я предпочитаю, чтобы мне привели женщину, — ответил Валерий, не отрываясь от своего дела.

— Ладно, — сказал пират. — Ты хочешь какую-нибудь особенную?

— Два дня назад меня выгуливали, — Валерий сделал ударение на слове «выгуливали» и иронично покачал головой, — и я обратил внимание в таверне на молодую женщину. Её зовут Лидия. У неё необыкновенно синие глаза.

— Лидия? Ладно, — Афинянин взял своего спутника за руку. — Порциус, ты сопровождал римлянина в тот день? Помнишь женщину, о которой он говорит? Сходи за этой Лидией.

— Сколько можно угождать ему? — огрызнулся Порциус. У него были длинные вьющиеся чёрные волосы и курчавая борода. — Мы выполняем всякую его прихоть.

— Вы получите за это огромные деньги! — со смехом отозвался Валерий и добавил, заглянув в глаза великану: — И ты будешь даже танцевать для меня, если я захочу.

— Я с удовольствием оторвал бы тебе твою дурацкую голову, патриций! — помрачнел Порциус. Он знал, что главарь не позволит никому тронуть пленника даже пальцем.

— Я с не меньшим удовольствием оторвал бы твою, Порциус, — задорно ответил Валерий, — потому что из твоего рта гнусно воняет. Неплохо было бы также распять тебя. Но боюсь, что не всякий крест выдержит такую тушу.

Порциус заскрежетал зубами и гневно посмотрел на Афинянина, как бы ища разрешения расправиться на этот раз с нахальным римлянином. Нун только улыбнулся. Ведь его лично слова Валерия не задевали. К тому же на корабле все уже успели привыкнуть к поведению Фронтона, его манере разговаривать, смотреть на всех немного свысока. Команду забавляли речи римлянина, поскольку никому в голову не могла закрасться мысль, что пленник посмел бы всерьёз угрожать им.

Поводов для веселья он предоставлял им множество. Чего стоила хотя бы сцена, когда он стоял на носу корабля и декламировал стихи, устремив взгляд куда-то в небо. Пираты широко улыбались, наблюдая за ним в эти минуты, а некоторые открыто и громко смеялись. Когда же пленник, глядя на них с выражением глубочайшего удивления, называл их тупицами, они буквально валились с ног от хохота.

— Я только что читал вам строки, написанные Вергилием, величайшим из поэтов. Вы не умеете не только наслаждаться изящностью слога, но вообще не понимаете, о чём идёт речь, — сказал он. — Вы заслуживаете того, чтобы вас держали в сарае вместе со свиньями.

— Этот римлянин большой шутник! — говорили они.

Один лишь Порциус не веселился. Он возненавидел Валерия с первой минуты его появления на корабле. Никто не понимал причины его ненависти, а сам он не желал распространяться об этом. Он чувствовал исходившую от Валерия Фронтона угрозу, знал, что римлянин не бросался пустыми словами. Однако выставить себя на посмешище, заявив, что пленник вызывал в нём страх, Порциус не хотел.

— Иди, — сказал Афинянин Порциусу и подтолкнул его к лестнице.

Великан бросил короткий взгляд через плечо на Валерия и сошёл на берег. Мостки под ним сильно прогибались и скрипели.

— Что ты пишешь? — Афинянин подошёл к Валерию. — Чем ты занимаешься?

— Философией.

— Опять философией? — удивился пират. — Зачем тебе столько философии?

— Философии не может быть много или мало. Это образ жизни. Можно жить философией, а можно жить так, как живёшь ты.

— Я живу шумно, весело, пьяно. И я не понимаю, о чём ты говоришь, римлянин.

— Здесь никто не понимает меня, разве только Порциус, — Валерий замазал большим пальцем последнее слово, написанное на вощённой дощечке.

— Порциус? — не поверил пират. — Порциус понимает тебя?

— Да, понимает и поэтому ненавидит.

— Странно…

— Что за гладиаторская схватка будет сегодня?

— О! Зрелище обещает быть великолепным! — оживился пират. — Утром приехал Туллий Семпроний.

— Кто это?

— Туллий Семпроний по кличке Карфагенянин недавно создал свою школу, готовит бойцов для арены. Он покупает только бывших солдат, никогда не берёт людей, не имевших отношения к оружию, пусть даже они очень крепки телом. Как-то я продал Карфагенянину пятерых солдат, которых захватил в бою… На том конце деревни есть арена, обнесённая частоколом. Там и происходят бои.

— Ты любишь гладиаторские схватки?

— Это забавнее, чем проливать собственную кровь.

Валерий отложил дощечку, испещрённую текстом, и сказал:

— Не вижу ничего забавного в этих боях. Что ты имеешь с них? Чувства гораздо острее, когда сам дерёшься.

— Наблюдать за гладиаторами безопаснее. Мне хватает стычек в море. Я достаточно рискую собственной шкурой, римлянин, так что иногда хочется посмотреть на то, как ею рискуют другие.

— Но в чём же интерес?

Афинянин пожал плечами:

— Просто любопытно, кто кого проткнёт… И ставки можно делать.

— Что ж, пожалуй, я понимаю. Лёгок спуск в Аид…

— Хочешь пойти со мной? — засмеялся пират.

— Всё это мне хорошо знакомо. Мне есть из чего выбирать. Я приятнее проведу время с женщиной.

— С женщиной… Это слишком просто: сунул, слил и всё… Никакого азарта, — кисло улыбнулся Нун Афинянин.

— Каждому своё…

Порциус не спешил возвращаться. Нун уже ушёл в сопровождении других членов команды, а великан, посланный за девушкой, всё не приходил. Лишь к вечеру, когда уже начало смеркаться и почти вся команда вернулась на корабль, Порциус привёл Лидию. Она была одета в тёмно-зелёную паллу — плащ, покрывавший голову.

— Она утверждает, что она не проститутка и не работает в лупанарии, — Порциус подтолкнул девушку к Валерию. — Но я сказал, что Афинянин велел привести её. Здесь никто не перечит Афинянину.

— Ты можешь идти, — Валерий жестом отмахнулся от Порциуса, и тот сверкнул глазами.

— Не указывай мне, римлянин, не раздражай меня!

— Мне приходится указывать тебе, потому что ты не знаешь, что такое воспитанность. Ты не умеешь в нужное время скрыться и закрыть рот, здоровяк. Приходится подсказывать тебе. Но так как голова у тебя плохо варит, иногда моя речь получается грубой.

— Не родился ещё человек, которому сошло бы с рук такое, — прорычал бородач.

— Я рад бы обсудить с тобой тонкости наших отношений, — Валерий развёл руками, — однако ты украл у меня слишком много времени, Порциус. Ты пока ещё не понимаешь, что такое время, но настанет момент, и ты поймёшь, что ценить надо не вино и не деньги, а время. Это единственное, чего мы не в силах вернуть. Даже здоровье можно поправить, но время уходит от нас раз и навсегда.

— У меня болит голова от твоих слов. Ты слишком много говоришь, римлянин. Если я после того, как мы получим за тебя выкуп, встречу тебя ещё раз, то обязательно отрежу тебе язык.

— А я велю повесить тебя или распять, — ответил Валерий уже через плечо, удаляясь с девушкой в свою каюту.

— Изнеженная собака! — крикнул ему вдогонку великан и выхватил нож. — Сейчас я выпущу тебе кишки!

Он уже был готов броситься на Валерия, но на палубе появился Афинянин в сопровождении нескольких человек.

— Порциус! — крикнул главарь, увидев в руке великана нож.

Пираты, послушные своему вожаку, ринулись на Порциуса и с грохотом повалили бородача на пол.

— Брось нож!

Порциус издал звериный рык и замотал косматой головой.

— Дайте мне зарезать этого человека! Я знаю, он погубит нас! О Юпитер, за что ты послал мне такое испытание? — простонал здоровяк, вырываясь и бешено всаживая нож в доски палубы. Лезвие сломалось.

— Ты похож на капризного мальчишку. Жаль, что в теле титана притаилась слабая душонка. Ты смешон и жалок, — процедил Афинянин и перевёл взгляд на Валерия.

Римлянин, уже начав спускаться вниз по лестнице, задержался и улыбнулся:

— Мы все немного смешны, Нун.

— Порциус, — властно позвал Афинянин, — поднимись! У меня есть знатное вино. Мы должны хорошенько выпить.

Войдя в каюту, Валерий остановился и затворил дверь. Лидия посмотрела на него своими тёмно-синими глазами, выжидая.

— Я хочу, чтобы ты освободилась от одежды, — сказал Валерий.

В каюте было почти темно. Глиняная масляная лампадка бросала свет на совсем крохотное пространство возле скамейки и немного высвечивала стол.

— Пройти туда, — Валерий указал на скамью.

— Что тебе надо от меня, благородный господин?

— Твоего прекрасного общества.

— Я не торгую телом, — она стояла напротив него неподвижно, покрывавшая её голову тёмная ткань мягкими складками опускалась ей на плечи и струилась по красивой фигуре вниз.

— Скинь паллу, Лидия.

Девушка медленно сняла плащ, глядя при этом себе под ноги. Теперь на ней осталась лёгкая драпированная стола жёлтого цвета. Крепкие молодые груди выразительно выступали под тканью.

— Ты стесняешься, — произнёс Валерий. — Не нужно… Я не требую, чтобы ты совокуплялась со мной.

— Тогда я не понимаю, чего тебе надо, благородный господин.

— Почему ты называешь меня благородным господином?

— Это сразу видно.

— Я одет в дешёвый шерстяной хитон, как и большинство здешних разбойников.

— Ты не похож на них. В тебе сразу видно благородство богатого человека, — Лидия подняла на него глаза и сразу опять отвела их, смутившись.

— Раз ты видишь, что я другой, почему же ты не веришь мне?

Она молчала.

— Я сразу приметил тебя, меня поразила твоя красота, — продолжил он. — Твоё тело превосходно. Я хочу любоваться им. Дай насытиться моим глазам. Если бы ты была рабыня, я просто купил бы тебя, но ты не рабыня, поэтому я не могу приказывать тебе.

— Если я разденусь, ты захочешь чего-нибудь ещё, господин.

— Не отрицаю этого. Но пока я прошу тебя лишь о возможности насладиться твоей красотой.

— Это очень странная просьба.

— Быть может, здесь, в глухом уголке провинции, тебе не встречались художники и поэты, воспевающие истинную красоту. Если это так, то тебе трудно понять, что мужчина может удовлетвориться созерцанием.

— Просто смотреть? Что это даёт?

— Услаждает душу.

— Никогда не слышала ничего такого, — девушка посмотрела на стоявшего перед ней мужчину, в её глазах появилось любопытство.

Валерий Фронтон сделал пригласительный жест:

— Прошу тебя, Лидия. Покажи мне себя…

Жёлтая одежда упала к её ногам.

— Неподражаемое великолепие, — сказал Валерий очень тихо. — Такой природной грации я не встречал ещё никогда.

Она стояла перед ним нагая, чуть склонив голову вперёд и сложив руки на груди. Он приблизился к ней и прикоснулся тыльной стороной руки к её шее. В неярком свете масляной лампы женская кожа казалась восковой и будто освещённой изнутри.

— Почему мы, люди, не способны питаться только глазами? — прошептал он и провёл рукой по гладкому девичьему плечу. — Сколько я хожу по Земле, столько удивляюсь нашей природе. Нам надо всё обязательно пожрать, чтобы испытать насыщение. Любовь превратилась в пожирание.

Лидия повернула голову к нему. В её глазах дрожало отражение лампы. Матовая кожа, чуть округлые щёки, пухлые губы…

Валерий обошёл женщину и остановился у неё за спиной. Он скользнул руками вниз по её спине и остановил движение у ягодиц. Закрыв глаза, снова повторил это движение, вслушиваясь в то, как ладони отзывались изгибам тела.

Она осторожно вздохнула:

— Я чувствую себя очень непривычно, господин.

— Какие линии! — проговорил он, не слушая её и отдаваясь собственным чувствам. — Дивный рисунок!

— Я не знаю, как себя вести, — прошептала Лидия.

— Зачем Фортуна поместила такое тело в этом захолустье? Кто здесь способен оценить божественность твоих форм?

Он неторопливо повернул её лицом к себе.

— Смотри, какое чудо, Лидия! — воскликнул он, накрыв рукой одну из её грудей. — Какая эластичность, какая упругость плоти!

— Я вижу это ежедневно, когда моюсь, господин, — едва слышно отозвалась она. — Тут нет никакого чуда. Просто ты мужчина, вполне понятно, что тебя возбуждает моя грудь.

— Возбуждает?

Он вдруг громко рассмеялся.

— Возбуждает? — он властно схватил её руку и сунул себе под хитон. — Ты знаешь, каков на ощупь возбуждённый мужской член? Ты же видела фигурки Приапа, не так ли? Разве я похож на него?

Лидия послушно держала руку под хитоном Валерия. Её щёки покрылись густым румянцем.

— Ты вся пылаешь, — улыбнулся мужчина. — Как ты прелестна в своей стыдливости!

— Я совсем ничего не понимаю, — Лидия осторожно убрала руку. — Кто ты?

— Меня зовут Валерий Фронтон Квинтус. Меня также прозвали Нарушителем. Но всё это не скажет тебе ровным счётом ничего, Лидия. Тебя интересует, почему я так необычен?

— Да, благородный господин.

— Я беру от жизни то, что я хочу взять в данный момент. Люди обычно хватают без разбора всё, что подвернётся под руку, но это никогда не приносит истинного наслаждения… Прежде чем дать удовольствие моему телу, я хочу дать удовольствие моей душе… Отступи на пару шагов, присядь на лавку… В этой каморке слишком неуютно, тесно, мрачно, однако я всё же хорошо вижу тебя… Посмотри на свой живот. Неужели тебя ничуть не восхищает его едва уловимая округлость? А эта ямочка, где утоплен узелок пупка? Ты сказала, что не видишь никакого чуда… Это из-за того, что ты живёшь иными интересами. Когда б у тебя имелся мой опыт, ты оценила бы всю прелесть вот этого холмика…

Он опустился перед девушкой на колени, мягко провёл рукой по нижней части её живота и накрыл нежный лобок.

— Погляди, как природа безукоризненно выполнила свою работу, — шепнул Валерий и сдвинул руку ниже, большим пальцем попав в тёплый краешек трепетной мякоти. Лидия замерла, затаила дыхание. Валерий продолжал нашёптывать: — Неужели ты никогда не смотрела внимательно на молодой бутон, не видела в нём ничего, кроме туго уложенных душистых лепестков? Неужели не жаждала проникнуть в его сердцевину, чтобы обнаружить невиданную силу, способную пробивать даже камни, лишь бы вывести цветок к солнцу? Неужели ты никогда не чувствовала присутствия великой тайны в собственном теле?

— Нет, глядя на цветок, я вижу просто цветок, — выдохнула девушка, почувствовав, как мужчина скользко вдавил палец в её недра.

— Ты должна научиться смотреть. Глаза приносят нам столько богатства! — другой рукой он немного раздвинул её ноги. — Посмотри на этот рисунок мышц. Это твои ноги, ты привыкла к ним и потому не умеешь восхищаться тем, что предстаёт перед твоим взором. Вот пролегла мягкая тень, она завораживает меня. Стоит тебе слегка напрячь ногу, и тень делается другой… Бесконечная игра теней. Посмотри…

Валерий извлёк палец из лона девушки и обеими руками провёл по внутренней стороне её бёдер. Лидия продолжала сидеть, ноги её чуть дрожали, по всему телу помчались жидкие искры желания. Мужчина взял её ноги за щиколотки и слегка приподнял, любуясь тем, как изменилась форма расслабленных мышц.

— Это настоящий пир для моих глаз! Полюбуйся вот этим местом, Лидия. Порадуйся со мной, прошу тебя. Ты не понимаешь меня. Ах, почему люди так непонятливы?

Девушка была словно загипнотизирована происходящим. Голос римлянина и движения его рук заворожили её. Она понимала, что мужчина вовсе не ласкал её, но эти прикосновения привели её в такое состояние, что всё тело её готово было растечься, как кусок масла, охваченный жарким воздухом. Она размякла и с трудом удерживала себя в сидячем положении.

Валерий вновь поднялся вверх по её ногам и двумя руками скользнул вдоль её слегка покрытого мягкими волосами лобка, как бы обтекая его и сгребая в ком, будто мягкую глину.

— Эти складки лепестков приводят меня в восторг! Тут собран целый мир.

— Неужели в тебе не просыпается желание? — с трудом выговорила Лидия.

— Желание? — он перевёл взгляд на её лицо.

Она потянулась к нему и проникла под подол его туники.

— Желание? — повторил Валерий. — Жизнь и есть желание…

Он встал во весь рост и, одним движением развязав пояс, сбросил через голову тунику. Лидия громко сглотнула и откинулась на спину. Валерий шагнул к ней. В жёлтом свете лампады Лидия увидела, как перед ней стал наливаться мощью тяжёлый мужской орган. Он казался самостоятельным живым существом, отдельным от человека. Он набухал, вытягивался, выдавливался из собственной кожи, вздувался жилами…

Валерий вслушивался в нараставшее возбуждение. Клетки тела стали горячими. Кипевший в голове котёл с дурманом медленно накренился, и его содержимое побежало по телу вниз. Сладость, которой созерцание наполнило мозг Валерия, не ушла, её испарения продолжали бередить сознание, а хмельное брожение смолисто потекло в чресла.

Он склонился над девушкой и вдохнул запах её кожи. Упираясь руками в скамью, он не касался Лидии, а висел над нею, впитывая исходивший от неё жар. Затем он опустил голову и дотянулся до её рта. Тонкая наэлектризованная волна пробежала по их телам и рассеялась по тесному пространству каюты голубоватыми разводами, не видимыми человеческому глазу.

Нарушителю всегда нравились эти первые минуты соприкосновения. Исходившие из тела лёгкие разряды доставляли особое удовольствие. Они рождались под кожей и заставляли тело умирать на доли секунды, однако тело сопротивлялось смерти и включало какие-то дополнительные резервы, порождая повышенную чувствительность. Затем организм входил в привычный ритм и наэлектризованность уходила. Оставалась только тягучая сладость проникновения тела в тело…

* * *

Валерий Фронтон — Тиррону Спурнию.

Приветствую тебя!

Спешу сообщить, что с того дня, как я покинул твой гостеприимный дом и отплыл от берегов Испании, со мной произошло много занимательного. В первую очередь должен сказать, что корабль, на котором я плыл, утонул во время сильного шторма, спастись удалось только мне. Меня подобрали морские разбойники и сразу же потребовали за мою жизнь выкуп.

Тридцать пять дней мы стояли на якоре в бухте, где эти пираты, как я понял, часто находят пристанище. Они прекрасно ладят с местными жителями, хорошо платят им за еду и вино, продают им награбленное. Там даже развился большой рынок, торгуют невольниками, тканями и вообще всем, что только можно представить. Но всё же это место, несмотря на всю его живописность, производит ужасное впечатление. Это глухой, дикий угол, где никто не слышал об изящном искусстве.

На деревенской улице я видел всего лишь одну скульптуру, да и у той были отломаны руки. Ещё я видел на стене одного дома очень дурной рисунок, изображавший Леду и Лебедя, при этом лебедь был крайне мал и жалок, а его половой член огромен и отвратителен. Кто-то из пиратов сказал мне, что в каждом доме у них есть глиняное изваяние Приапа, член которого непременно вдвое превосходит саму фигурку. Похоже, они тут не интересуются ничем, кроме похоти и денег. Но девушки у них воспитываются в очень строгих правилах. Такой суровости отцов по отношению к дочерям, как здесь, я не встречал нигде.

Есть у них небольшой храм, посвящённый Юпитеру, но он скорее похож на хлев: вокруг грязь и навоз, даже ступни никогда не омываются, а если кто хочет попасть в храм и принести жертву у алтаря, то приносит с собой побольше соломы, дабы проложить для себя дорогу через нечистоты.

Пиратами, в руки которых бросила меня Фортуна, командовал некий Нун Афинянин, человек тёмный, неразвитый, но не позволявший никому причинять мне зла, понимая, что величина выкупа будет зависеть от моего благополучия. Не понимаю, как такой невзрачный человек смог завоевать авторитет в разбойничьем мире. Был в его команде человек по имени Порциус, здоровенный и очень несдержанный. Несколько раз этот Порциус, приведённый в ярость тем, что я назвал его неучем и тупицей, готов был наброситься на меня и растерзать, но Афинянин запросто сдерживал его. Порциус в гневе мог бы шутя переломать все рёбра Афинянину, однако ни разу не посмел перечить ему. Главарь разбойников, такой тщедушный с виду, обладал необъяснимой внутренней силой, подчиняя своей воле всех головорезов.

В конце концов пираты получили выкупные деньги и отпустили меня. Сами же тотчас снялись с якоря и покинули укромную свою бухту.

Я без промедления поехал в Помпеи и снарядил там три корабля, чтобы поймать Афинянина и его людей. Как ты помнишь, Тиррон, у меня с некоторых пор стал открываться дар предвидения, так что я знал, где следует искать этих разбойников. Я настиг их через две недели. После непродолжительной, но кровавой схватки захватил их корабль. Афинянин за день до этого совершил очередное нападение на купцов, так что трюмы его корабля были набиты настоящими богатствами. Узнав меня, Афинянин совершенно упал духом. Он был настолько подавлен случившимся, что едва мог держаться на ногах.

— Я помню, что ты очень любишь гладиаторские бои, — сказал я ему. — Я хочу подарить тебе редкостную возможность, Нун. Я продам тебя Туллию Семпронию, которого ты так любишь за то, что он держит в своей гладиаторской школе только профессиональных воинов. Ты станешь гладиатором, Нун Афинянин. И я обязательно приду на твой первый бой.

Остальных пиратов я велел распять.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.