Глава 6. Якорь жизни

Глава 6. Якорь жизни

Филлис поставила машину на больничную парковку через два часа после Эбена, около часу ночи. Когда она поднялась ко мне, то увидела его, сидящего рядом с моей кроватью и сжимающего на коленях больничную подушку, чтобы не заснуть.

— Мама дома с Бондом, — сказал сын, и в его усталом и напряженном голосе прозвучала нотка радости от встречи с теткой.

Филлис посоветовала Эбену ехать домой, потому что если после такой долгой поездки он просидит здесь всю ночь, то завтра утром никому не сможет помочь, в том числе и папе. Она предупредила по телефону Холли и Джеан, что Эбен скоро приедет, и пообещала подежурить около меня до утра.

— Поезжай домой, — сказала она, выключив телефон. — Ты нужен маме, тете и брату. Не волнуйся, утром, когда вернешься, мы с твоим папой будем тут, никуда не денемся.

Эбен посмотрел на меня: на вставленную в правую ноздрю прозрачную пластиковую трубку, спускающуюся в трахею, на уже потрескавшиеся губы, опущенные веки и ввалившиеся щеки.

Филлис поняла, о чем он думал.

— Иди домой, Эбен, и постарайся не тревожиться. Твой папа все еще с нами. Я не собираюсь его отпускать.

Она подошла к кровати, взяла мою руку и стала ее поглаживать.

Так Филлис и просидела до утра, не выпуская моей руки и поддерживая между нами связь, которую считала необходимой для того, чтобы помочь мне все преодолеть. В палате лишь тихо жужжала аппаратура, да через каждый час заходила дежурная медсестра измерить мне температуру.

Насмешливое замечание о слишком большом значении, которое жители южных штатов придают семейным отношениям, давно стало избитым клише, но такие уж мы есть. Когда в 1988 году я приехал в Гарвард, больше всего меня поразило в северянах то, что они будто стеснялись признаться в том, что нам, южанам, казалось само собой разумеющимся: твоя семья — это ты сам.

Для меня же отношения с семьей — с родителями и сестрами, а позднее с Холли, Эбеном и Бондом — всегда были источником жизненной энергии и надежности, а в последние годы и подавно. Я всегда полагался на поддержку семьи, которой мне часто не хватало — будь то на севере или на юге.

Мы с Холли и детьми изредка посещали нашу епископальную церковь. Но на самом деле я не очень отличался от тех, кто заглядывает в церковь только в Рождество или на Пасху. Я приучал сыновей молиться перед сном, но не был духовным лидером в доме. Мне не удавалось избавиться от сомнений в существовании Бога. Хотя я рос с желанием верить в Бога, в рай и загробную жизнь, долгие годы научной деятельности заставляли меня задаваться вопросом: как могут существовать эти феномены? Современная неврология учит нас, что мозг является источником сознания — разума, души, духа, назовите как хотите эту невидимую и неощутимую субстанцию, которая действительно делает нас такими, какие мы есть, — и я практически не сомневался в этом постулате.

Подобно большинству медиков, которые непосредственно общаются с умирающими пациентами и их родственниками, за многие годы практики мне приходилось слышать — и даже видеть — кое-какие необъяснимые явления. Я относил эти явления к области неизвестного и забывал о них, считая, что для каждого случая имеется какое-либо разумное объяснение.

Это не значит, что я был настроен против сверхъестественных представлений. Поскольку мне доводилось постоянно видеть невероятные физические и душевные страдания людей, я никогда бы не лишил больного утешения и надежды, которые давала вера. Больше того, я и сам с радостью обрел бы веру.

Однако с возрастом это становилось все менее вероятным. Подобно тому как океанские волны подмывают берег, мои научные взгляды незаметно, но упорно подрывали мою способность поверить в нечто большее.

Казалось, наука постоянно доказывает, что наша роль во Вселенной практически нулевая. Приятно было бы обладать верой. Но наука бесстрастна, ее интересует не вера, а факты.

Меня трудно заинтересовать тем, что невозможно увидеть или потрогать. Именно стремление прикоснуться к тому, в чем я пытаюсь разобраться, вместе с желанием пойти по стопам отца, и привело меня в нейрохирургию. Несмотря на всю загадочность мозга, он конкретен и материален. Когда я учился в медицинской школе Дьюка, мне доставляло огромное удовольствие рассматривать под микроскопом изящные нейроны, между которыми вспыхивает синаптическая связь, становящаяся источником сознания. В хирургии мозга меня привлекало именно соединение абстрактного и физически материального. Чтобы добраться до мозга, нужно рассечь и раздвинуть кожу и ткани, покрывающие череп, а потом просверлить черепную кость при помощи высокоскоростной пневматической хирургической дрели «Мидас Рекс». Этот очень сложный инструмент стоит тысячи долларов. Однако, по сути, это обыкновенная дрель. Точно так же хирургическую операцию на мозге, при всей ее невероятной сложности, вполне можно сравнить с ремонтом хитроумного электрического прибора или механизма. Я слишком хорошо знаю, что мозг — это механизм, который продуцирует сознание. Правда, пока еще ученые не могут объяснить, как это удается нейронам, но открытие тайны уже не за горами. Это каждый день доказывалось в операционной. Пациентка приходит к вам с жалобой на головные боли и ослабление умственной деятельности. Вы делаете магнитнорезонансную томограмму и обнаруживаете опухоль. Затем проводите пациентке общую анестезию, удаляете опухоль, и через несколько часов она снова приходит в сознание и возвращается в этот мир. Больше нет головных болей и никаких проблем с сознанием. Внешне все очень просто.

Мне по душе была эта простота — абсолютная честность и ясность науки. Я ценил науку за то, что она не оставляет места для всяких фантазий и неподтвержденных домыслов. Если какой-либо факт устанавливается как ощутимый и достоверный, он принимается. Если нет — отвергается.

Такой подход практически не допускал размышлений о душе или о духе, ибо существование личности после того, как мозг, который его поддерживал, прекращал работать, также прекращалось. И делал еще более бессмысленными слова, которые я постоянно слышал в церкви: «Жизнь бесконечна».

Вот почему я полностью полагался на семью — на Холли и моих сыновей, на трех сестер и, конечно, на отца и мать. Без преувеличения могу сказать, что я никогда бы не смог заниматься своей профессией — ежедневно проводить операции на мозге и видеть довольно страшные вещи, — если бы не чувствовал их любовь, поддержку и понимание.

Именно поэтому Филлис, посоветовавшись по телефону с Бетси, решила в ту ночь дать мне обещание от имени всей семьи. Сидя у кровати и держа мою вялую, безжизненную руку, она заверила меня, что независимо от того, что со мной будет, кто-нибудь все время будет находиться рядом и держать меня за руку.

— Мы не дадим тебе уйти, Эбен, — сказала она. — Тебе необходим якорь, который удержит тебя здесь, с нами. И мы дадим тебе этот якорь.

Она и не догадывалась, какое огромное значение будет иметь этот якорь в предстоящие дни.