Глава I

Глава I

Гималаи — преддверие Тибета. — Первое знакомство с ламаизмом и его последователями. — Беседа с Далай-ламой. — Смерть и посмертное бытие в верованиях тибетцев. — Скитания и злоключения умерших. — Колдуны за работой. — Как один великий, но невежественный лама перевоплотился в ослика, несмотря на самопожертвование праведника, пытавшегося предоставить ему возможность человеческого воплощения. — Первое знакомство с Тибетом. — Визит к ламе-созерцателю. — Я покидаю Гималаи.

— Итак, решено. Я оставляю вам Давасандупа в качестве переводчика. Он поедет с вами.

Неужели я разговариваю с человеком? Это крошечное желтовато-смуглое существо в одеянии из оранжевой парчи с бриллиантовой звездой, сверкающей в головном уборе, — не дух ли он, спустившийся с ближних гор?

Говорят, что этот человек — воплотившийся лама и наследный принц одного гималайского трона. Но сейчас он кажется мне призрачным видением.

Должно быть, сию минуту он исчезнет, как мираж, вместе со своей пестрой свитой и парадным конем в попоне из ярко-желтого сукна. Принц — часть сказочного мира, в котором я теперь живу — или, по крайней мере, мне кажется, что живу — вот уже пятнадцать дней. Я вижу все это во сне и через мгновение проснусь у себя в постели, в стране, где не обитают духи, воплотившиеся ламы в сияющих одеждах, где мужчины носят прозаические пиджаки и волосы нормальной длины и не драпируются в ткани цвета солнца.

Я вздрагиваю от внезапного грохота литавр. Гобои затягивают заунывную мелодию. Горный дух садится верхом на своего нетерпеливого скакуна. Вельможи и слуги свиты взлетают в седла.

— Я вас жду, — повторяет светлейший лама, благосклонно улыбаясь.

Я слышу свой голос со стороны, будто кто-то другой говорит, обещая ламе приехать в его столицу через день, и удивительная кавалькада удаляется, предшествуемая музыкантами.

Когда последние звуки жалобного напева замирают вдали, странное очарование, сковывавшее мои члены, рассеивается. Все это было наяву. Я нахожусь в Калимпонге в Гималаях, а рядом со мной стоит толмач, любезно предоставленный в мое распоряжение со дня моего приезда.

Как я здесь очутилась? Я говорила уже об этом в другой моей книге, «Путешествие одной парижанки в Лхасу». В то время соображения политического характера заставили Далай-ламу искать убежища на территории, находящейся под английским протекторатом. Я рассудила, что его пребывание на границе Индии — единственная для меня возможность видеть его и собрать материалы о разновидности буддизма, превалирующей в Тибете.

Очень немногим иностранцам удавалось получить аудиенцию у государя-монаха, пребывающего в неприступной твердыне своего святого города в Стране снегов. Далай-лама не сделался доступным даже в изгнании. До моего посещения он упорно отказывался принимать женщин нетибетского происхождения. Я была первой и — имею веские основания предполагать — последней чужеземкой, для которой он соблаговолил сделать исключение.

Уезжая из Дарджилинга весенним свежим утром, когда розовые тучки еще окутывали сумеречные горы, могла ли я предвидеть, какие необычные последствия будет иметь эта поездка? Я предвкушала только кратковременную прогулку и интересное свидание, но на самом деле для меня начался целый ряд странствий, и им суждено было продлить мое пребывание в Азии больше чем на десять лет.

В воспоминаниях о начале моего долгого пути Далай-лама является гостеприимным хозяином: завидя у стен своего жилища путника, он спешит указать ему, где находится вход в его владения.

Вход этот был указан мне тремя словами: «учитесь тибетскому языку».

Если верить подданным Далай-ламы, называющим его всеведущим «Тхамсчед мкоенпа», то владыка Тибета, давая мне этот совет, заранее знал, что повлечет за собой его исполнение. Он сам открывал мне путь не только к Лхасе, своему престольному граду, — что не имело бы особого значения, — но еще к менее доступным неведомым учителям, мистикам и магам, имевшим надежный приют в его сказочной стране.

В Калимпонге владетельный лама остановился в поместительном доме, принадлежавшем министру раджи Бутана. Чтобы придать резиденции ламы бо?льшую величественность, от самой дороги к дому проложили подобие аллеи из двух рядов высоких бамбуковых шестов с флагами, т.?е. «конями воздуха», в окружении магических знаков. На каждом полотнище было запечатлено речение: «Национальный тибетский флаг» — золотой лев на малиновом фоне в то время, мне кажется, еще не существовал.

Свита монарха в изгнании была многочисленной, а слуг насчитывалось более сотни. Весь этот люд обычно предавался в тиши сладостному ничегонеделанию, оживляемому неумолчной болтовней. Спокойствие царило вокруг жилища Великого ламы. Но в праздничные или приемные дни со всех сторон вдруг появлялась хлопотливая и шумная толпа царедворцев и слуг. Они теснились в дверях, высовывались из всех окон, растекались по окрестностям, — суетясь, волнуясь, крича, и часто так мало отличались друг от друга в своих засаленных одеждах, что чужеземцы легко делали досадные промахи и попадали в неловкое положение.

Благопристойность, церемониал и пышное великолепие Поталы давно миновали. Те, кому довелось видеть придорожный лагерь, где владыка Тибета пережидал, пока его подданные отвоевывали ему трон, не могут иметь ни малейшего представления о настоящем дворе Великого ламы в Лхасе.

Британские экспедиционные войска, силой проникнув на запретную территорию и нагло разгуливая по столице Тибета наперекор заклинаниям и чарам самых страшных его колдунов, вероятно, заставили в конце концов Далай-ламу понять, что сила на стороне этих чужеземных варваров. Разнообразные изобретения, какие он в дальнейшем имел возможность видеть во время путешествия по Индии, по-видимому, убедили его также в умении этих варваров подчинять себе и видоизменять природу. Но, как бы там ни было, его уверенность в умственной неполноценности белых оставалась непобедимой, и в этом он всецело разделял мнение, общее для всех азиатов — от Цейлона до северных пределов Монголии.

Жительница Запада, познавшая тонкости буддийского учения, была для него непостижимым явлением. Если бы я вдруг испарилась во время беседы с ним, он нисколько не удивился бы. Наоборот, именно вещественность моей особы его и поражала.

Наконец Далай-ламе пришлось поверить очевидному. Тогда он спросил о моем учителе: у меня, конечно, есть учитель, и он может быть только азиатом. Далай-лама низвергнулся с облаков на землю, услышав, что тибетский текст одной из наиболее почитаемых ламами буддийских книг был переведен на французский язык еще до моего рождения (перевод Э. Фуко, профессора Коллеж де Франс).

Ему было трудно допустить подобный факт, и поэтому он старался преуменьшить его значение. Если, — сказал он, — какие-нибудь иностранцы действительно изучили наш язык и читали наши священные книги, то все равно смысла их они понять не могли.

Слова ламы доставили мне удобный случай обратиться к нему с просьбой. Я поспешила им воспользоваться:

— Именно потому, что — как я подозреваю — некоторые религиозные доктрины были истолкованы неправильно, я и прошу вас просветить меня.

Далай-лама отнесся к моей просьбе благосклонно. Он не только ответил устно на предложенные мною вопросы, но несколько позже передал мне записку, где развивал некоторые из своих разъяснений.

Князь Сиккима и его свита скрылись из виду, и мне ничего другого не оставалось, как сдержать свое обещание и готовиться к поездке в Гангток. Между тем меня преследовало другое желание.

Накануне мне пришлось присутствовать на церемонии благословения Далай-ламой паломников. Это зрелище не имеет ничего общего с церемонией папского благословения в Риме. Папа благословляет всю толпу верующих одним своим жестом, но более требовательные тибетцы желают получить благословение каждый в отдельности. У ламаистов существует три вида благословения в зависимости от степени уважения ламы к благословляемому: возложение обеих рук на голову паломника — самый уважительный прием; прикосновение к его голове одной рукой считается менее учтивым, причем здесь тоже имеются оттенки: например, можно дотронуться одним или двумя пальцами; наконец, на последнем месте стоит благословение опахалом, когда распределяющий благодать лама касается головы верующего чем-то вроде метелочки, состоящей из палочки с привязанными к ней разноцветными шелковыми лентами.

Легко заметить, что при всех способах благословения между ламой и благословляемым всегда осуществляется непосредственный или косвенный контакт. Почему так необходим этот контакт? У ламаистов благословлять — значит не призывать милость Божию на людей или вещи, но сообщать им исходящую от благословляющего ламы живительную силу.

Толпы народа, собравшиеся в Калимпонге, чтобы коснуться лент ритуальной метелочки в руке Далай-ламы, дали мне некоторые представления о его авторитете среди верующих.

Шествие продолжалось уже несколько часов, и я заметила, что вереница паломников состояла не из одних только туземцев-ламаистов: в толпе было много непальцев и бенгальцев, принадлежащих к индуистским сектам. Многие из присутствующих на церемонии в качестве зрителей внезапно под действием какого-то оккультного влечения стремительно присоединялись к веренице богомольцев.

Пока я любовалась этим зрелищем, мне вдруг попался на глаза человек, сидевший немного в стороне на земле. Его всклокоченная шевелюра была закручена в виде тюрбана, как у некоторых факиров в Индии. Однако черты лица незнакомца ничем не напоминали индуса. Тело его покрывали засаленные лохмотья ламаистского монашеского одеяния.

Оборванец положил свою котомку возле себя на земле и смотрел на толпу с насмешливым и злорадным выражением.

Я указала на него Давасандупу, спросив, не знает ли он, что это за гималайский Диоген.

— Должно быть, он странствующий налджорпа *? [1] — ответил Давасандуп, но, видя, что ответ его меня не удовлетворил, мой любезный толмач отправился поговорить с бродягой.

Когда Давасандуп вернулся, он был очень серьезен. Это лама «бутани» (уроженец Бутана), — сказал он, — отшельник. Он живет в разных местах: то в пещере, то в заброшенных домах, то под деревьями в лесу. Теперь он остановился здесь на несколько дней; его приютили в небольшом монастыре по соседству.

Об этом бродяге я думала и после отъезда князя и его всадников. У меня было еще время. Почему бы не пойти в гомпа (монастырь), где он остановился? Может быть, я его там встречу. Почему у него был такой вид, будто он издевался над Великим ламой и его прихожанами? Интересно было бы это узнать.

Я сообщила о своем желании Давасандупу, и он вызвался сопровождать меня.

Мы отправились верхом и очень скоро добрались до монастыря, оказавшегося просто большим деревенским домом.

В лха-кханге (помещение, где хранят изваяния богов) налджорпа восседал на подушке перед низеньким столиком и заканчивал трапезу. Служка храма принес еще подушек для нас и предложил нам чаю.

Теперь нужно было завязать беседу со странствующим отшельником, не подававшим для этого ни малейшего повода: в ответ на наши учтивые приветствия он только издал подобие хрюканья своим набитым рисом ртом.

Я размышляла, с чего бы начать, когда удивительный святой вдруг захохотал и произнес несколько слов. Давасандуп сконфузился.

— Что он говорит?

— Простите, — отвечал толмач, — речь этих налджорпа иногда бывает неучтивой… Я не уверен, следует ли мне переводить…

— Прошу вас. Я нахожусь здесь, чтобы наблюдать все и особенно то, что по какой-либо причине кажется необычным, — возразила я.

— Тогда извините, — и Давасандуп перевел: «Чего нужно здесь этой идиотке?»

Невежливая форма вопроса не очень меня удивила. Некоторые саньяси (аскеты) в Индии тоже намеренно оскорбляют заговаривающих с ними любопытных.

— Отвечайте ему, — сказала я Давасандупу, — мы пришли спросить, почему он насмехался над паломниками, подходившими под благословение Далай-ламы.

— …Преисполнены сознания собственной значительности и важности своих дел, — промямлил налджорпа сквозь зубы — …паразиты, кишащие в дерьме.

Интервью становилось оживленным.

— А вы-то, вы-то сами не погрязли в нечистотах?

Он громко захохотал.

— Тот, кто старается их обойти, увязнет в них еще глубже. Нет, я не валяюсь в грязи, как боров. Я ее перевариваю и превращаю в золотой песок, в прозрачный ручеек. Делать звезды из собачьего кала — вот настоящее созидание!

Мой собеседник положительно имел склонность к сравнениям из скатологии (жанр литературы или шутки, имеющие отношение к экскрементам, главным образом человеческим). Он, по-видимому, полагал, что таким языком и должен разговаривать сверхчеловек с простыми смертными.

— В конце концов, — сказала я, — разве набожные миряне не поступают разумно, пользуясь пребыванием здесь Великого ламы, чтобы испросить его благословения? Они простые добрые люди, их ум не может возвыситься до понимания высоких истин…

Налджорпа прервал мою речь:

— Для того чтобы благословение было действенным, — сказал он, — дающий его должен обладать для передачи его другим магической силой. Эту силу можно использовать различными путями. Если обожаемый покровитель (Далай-лама) владеет ею, то почему он нуждается в солдатах для победы над китайцами или другими врагами? Разве он не может сам изгнать из Тибета всех неугодных ему и окружить страну невидимой непреодолимой преградой?

«Гуру, рожденный в цветке лотоса» (Падмасамбхава) имел эту силу, и благословение его всегда исходит на молящегося ему, хотя теперь он и живет в далекой стране Ракшасов [2].

Смиренный последователь производил впечатление помешанного, и, прежде всего, не казался страдающим чрезмерным смирением. Его многозначительное «но все же…» сопровождалось взглядом, очень красноречиво заканчивающим оборванную фразу.

Моему спутнику было, по-видимому, не по себе. Он благоговел перед Далай-ламой и не любил, когда о нем отзывались неуважительно. С другой стороны, человек, умеющий мастерить звезды из собачьего кала, внушал ему суеверный ужас.

Мы собирались уже удалиться, но, узнав от служки храма, что на следующий день налджорпа покидает монастырь и снова отправляется странствовать, я вручила Давасандупу для ламы несколько рупий на покупку дорожных припасов.

Ламе подарок не понравился. Он отказался, говоря, что провизии у него больше, чем он в состоянии нести.

Давасандуп счел за должное настаивать и направился к столу с намерением положить деньги возле ламы. Но не тут-то было: не успел он сделать и трех шагов, как зашатался, отлетел назад, будто от сильного толчка, и ударился спиной о стену. При этом он вскрикнул и схватился рукой за живот под ложечкой.

Налджорпа поднялся и пошел из комнаты, злорадно посмеиваясь.

— Меня отбросил назад чудовищный удар кулаком в живот, — сказал мне Давасандуп. — Лама разгневан, как его теперь умилостивить?

— Уйдем отсюда, — ответила я. — Лама тут ни при чем. Ваше недомогание может быть вызвано каким-нибудь нарушением сердечной деятельности. Вам нужно будет посоветоваться с врачом.

Бледный и удрученный толмач ничего не ответил, и как я ни старалась его развлечь на обратном пути, мне так и не удалось рассеять его страхи.

На следующий день мы (Давасандуп и я) отправились в Гангток.

Вьючная тропа, по которой мы ехали, ведет в глубь Гималаев, в святую землю индусских преданий, заселивших ее мудрецами, чудотворцами-факирами и божествами. Летние горные станции, построенные кое-где вдоль дороги иностранцами, еще не успели заметно изменить ландшафт. За несколько километров от больших границ со звуками джаза отелей девственный лес снова вступает в свои права. Море блуждающих туманов затопило лес, и призрачная армия деревьев в длинных мантиях мертвенно-зеленоватого мха наплывает на путников, наводя на них жуть зловещими движениями. От буйных зарослей джунглей в долинах до одетых вечными снегами вершин — вся страна погружена в атмосферу неизъяснимой тревожной тайны.

Духовный мир так называемого буддийского населения в Гималаях вполне созвучен окружающей природе. Здесь безраздельно царит вера в чародейство и даже в самых незначительных селениях имеются свои медиумы обоих полов — Бон-по, Пао, Бунтинг и Яба, передающие живым вести от богов и покойников.

Я остановилась на ночлег в Панкпонге и на следующий день добралась до Гангтока. За несколько километров от селения — столицы — нас захватила страшная буря с градом, налетевшая среди сияющего дня совершенно внезапно. Тибетцы считают метеорологические явления делом рук своих колдунов или демонов. Буря с градом — одно из излюбленных средств нападения. Демоны пользуются ею, чтобы задерживать в пути идущих в святые места паломников, а ламы-чудотворцы — для охраны подступов к местам своего уединения от докучливых посетителей и нежелательных кандидатов в ученики.

Через несколько недель по приезде суеверный Давасандуп признался мне, что советовался с ясновидящим — мопа — по поводу сопровождавшего наш приезд странного урагана.

Прорицатель вещал: местные божества и святые ламы не настроены ко мне враждебно, но, тем не менее, мне придется затратить много усилий, чтобы остаться в Стране религии (перифраз, обозначающий Тибет).

Совпадение или ясновидение, но мопа был прав. Его предсказание сбылось.

Наследный принц Сиккима, С.?А. Сидкеонг Намгиал, был настоящим ламой, настоятелем одного из монастырей секты кагьюд-карма и, сверх всего, тулку (лама высшей духовной категории; европейцы называют их «живыми буддами»). Его почитали воплощением ламы, блаженной памяти собственного его дядюшки.

По обычаю, еще совсем ребенком он принял монашеский сан в монастыре, где был настоятелем со дня своего рождения и где провел свои юные годы.

Так как британские власти, отдав Сидкеонгу предпочтение перед старшим братом, избрали его возможным преемником отца — махараджи, английский резидент извлек его из монастыря и поручил попечению одного англизированного индуса, приставив последнего к нему в качестве опекуна и наставника. Краткое пребывание в Оксфордском университете и кругосветное путешествие в сопровождении специально командированного джентльмена дипломатической службы завершили его несколько пестрое образование.

Сидкеонг в совершенстве знал английский и много хуже свой родной язык — тибетский. Он бегло говорил на хиндустани и немного по-китайски. Вилла принца, построенная по его приказанию в садах отцовского дворца, походила на красивый загородный дом, примыкающий к тибетскому храму. Внутреннее убранство жилища соответствовало его внешнему виду: обстановка в английском стиле на первом этаже, тибетская молельня и приемная — на втором.

Молодой государь обладал широким умом. Он сразу заинтересовался моими исследованиями и сделал все от него зависящее, чтобы облегчить мне мою задачу.

Первое время жизни в Сиккиме я посвятила посещению монастырей, разбросанных среди лесов. Меня восхищало их почти всегда живописное расположение на горных отрогах. Простые сельские строения — мне нравилось воображать их обитателей мыслителями, презирающими мирские блага и суетную борьбу и проводящими свои дни в тишине и глубоком созерцании.

Действительность не соответствовала моей фантазии. Сиккимские монахи чаще всего — простые неграмотные крестьяне. Они не испытывают ни малейшего стремления к просвещению, даже в буддизме, который — как мне кажется — они исповедуют. Впрочем, у них для этого нет времени. Монастыри их бедны, лишены доходов, у них нет богатых покровителей. Таким образом, трапа (монахи младшей категории духовенства), не имея возможности рассчитывать на регулярные субсидии или пожертвования, вынуждены в поте лица добывать хлеб насущный.

Я только что употребила слово «трапа» и буду употреблять его и в дальнейшем. Поэтому оно нуждается в пояснении.

Западные авторы именуют ламами всех представителей ламаистского духовенства без различия. В Тибете дело обстоит иначе. На титул ламы (верховного владыки) имеют право исключительно сановники культа, как то: тулку — настоятели больших монастырей и лица из духовенства, обладающие высокими учеными степенями. Все остальные монахи, даже удостоенные высшего посвящения в сан гелонга, — только простые трапа, т.?е. ученики. Однако принято из вежливости при непосредственном обращении в разговоре относить титул лама ко всем монахам зрелого возраста.

Некоторые сиккимские трапа слывут среди своих коллег учеными и умеют отправлять некоторые религиозные обряды. Они обучают священным словам богослужений послушников. Последние оплачивают уроки плодами земли и небольшим количеством денег, но чаще всего работой у учителя в качестве слуги.

Все же главным источником доходов для всех монахов является отправление религиозных церемоний.

Как известно, чистый буддизм запрещает все религиозные обряды. Ученые ламаисты с готовностью признают собственную бесполезность во всем, что относится к духовному просвещению ближних: последнее достигается только духовной тренировкой (усилием духа). Несмотря на это, большинство из них одобряет некоторые обрядные церемонии, преследующие другие цели, например, — исцеление недугов, материальное благосостояние, подчинение злых духов и руководство душами умерших на том свете.

Отправление погребальных церемоний — основное служение горных монахов в Гималаях. Должна сказать, что они относятся к своим обязанностям очень ревностно, с усердием, даже с удовольствием.

Дело в том, что похоронные обряды включают одно или два пиршества, предлагаемые всей братии монастыря, прихожанином которого он был при жизни. Кроме того, трапа, отправляющие обряды в доме покойника, получают в качестве гонорара подарки деньгами и продуктами. Крестьяне-священнослужители в сиккимских лесных монастырях, как я уже говорила, — бедняки и обычно ведут полуголодный образ жизни. Порой трудно бывает этим дикарям сдержать радостную дрожь при известии о смерти какого-нибудь местного богача, обещающей несколько дней роскошной жизни.

Людям, умудренным опытом, в подобных случаях удается скрывать свои чувства, но простодушие мальчуганов-послушников, стерегущих стада в лесах, бывает очень забавным.

Однажды я села полдничать поблизости от группы монахов-пастушков. Вдруг до нас донеслось тягучее завывание трубы, значительно ослабленное расстоянием.

В мгновение ока занятые игрой мальчишки замерли и насторожились, став неподвижными, внимательными. Снова раздался тот же звук. Дети поняли.

— Похоронные трубы, — сказал один из них.

— Кто-то умер, — заметил другой.

Они замолчали, переглядываясь. Их глаза сияли. Они улыбались друг другу с понимающим видом.

— Будем есть мясо, — пробормотал один из малышей.

Во многих деревнях священнослужитель-ламаист должен выдержать конкуренцию местных колдунов. Эта конкуренция обыкновенно не влечет за собой никакой враждебности. Чаще всего, если каждый из конкурентов верит в собственное искусство, то равным образом он убежден в искусстве соперника. Хотя ламу и почитают больше, чем колдуна бон-по — последователя древней религии туземцев — или же мага нгагс-па , приравниваемого к официальному духовенству, все-таки этих последних считают искуснее лам в отношениях с демонами, вредящими живым людям или душам умерших.

Счастливая случайность помогла мне узнать, каким образом священнодействующий лама извлекает души из тел умерших и направляет их на том свете на путь праведный.

В тот день, возвращаясь с прогулки через лес, я вдруг услышала отрывистый пронзительный звук, не похожий на крик ни одного из известных мне животных. Через несколько минут тот же звук повторился еще два раза. Я пошла потихоньку в том направлении, откуда он доносился.

Вскоре показался шалаш, до тех пор скрытый от меня неровностями почвы. Растянувшись ничком за кустом, я смогла незаметно наблюдать происходившее.

Я увидела двух монахов. Они сидели на земле под деревьями с опущенными долу глазами, в позе глубокой медитации.

— Хик! — закричал один из них необыкновенно пронзительной фистулой. — Хик! — через несколько мгновений повторил другой.

И они продолжали кричать, не разговаривая, не шевелясь, делая между выкриками долгие паузы. Монахи издавали этот вопль с очевидным усилием, как бы поднимая его из самой глубины своей утробы. Через некоторое время один из них поднял руку к своему горлу. Его лицо выражало страдание. Он отвернулся и выплюнул струйку крови.

Его товарищ сказал несколько слов, которые я не расслышала. Ничего не отвечая, монах встал и направился к шалашу. Тогда я заметила у него на темени в шевелюре длинную, торчащую дыбом соломинку. Что означало это украшение?

Пользуясь тем, что один из трапа вошел в шалаш, а другой сидел ко мне спиной, я незаметно удалилась.

Едва завидев Давасандупа, я засыпала его вопросами: что делали эти люди, почему они издавали такой странный звук.

— Этот вопль, — объяснил мне толмач, — ритуальное восклицание. Его издает священнодействующий лама возле только что испустившего дух покойника, чтобы освободить его душу и заставить покинуть тело через отверстие, образуемое на темени в результате магического звукосочетания.

— Только лама, перенявший от опытного учителя умение произносить «хик» с надлежащей интонацией и энергией, может действовать успешно. Совершая обряд перед трупом, он добавляет еще «пхет». После «хик». Но ему нужно очень остерегаться произносить «пхет», когда он только упражняется в исполнении обряда, как те монахи в лесу. Соединение этих двух звукосочетаний влечет за собой необратимое отделение души от тела, и стало быть, если лама произнесет их правильно, он мгновенно умрет. Во время настоящего священнодействия такая опасность ему не угрожает, потому что он выступает от лица покойника, только ссужая ему свой голос. Влиянию магического звукосочетания подвергается не лама, но умерший.

После того как опытный наставник передал ученикам учение извлекать дух из телесной оболочки, им остается только выучиться издавать звук «хик» с правильной интонацией. Эту цель можно считать достигнутой, если воткнутая в голову соломинка стоит прямо и не падает в течение какого угодно времени. И действительно, правильное произношение «хик» образует небольшое отверстие на темени черепа, куда и вставляется соломинка. У мертвеца это отверстие бывает гораздо больше, иногда в него можно даже засунуть мизинец.

Давасандупа очень интересовали вопросы, связанные со смертью и потусторонней жизнью «духов». Через пять или шесть лет после приведенного разговора он закончил перевод одного классического тибетского труда о скитаниях умерших на том свете.

Многие иностранцы, английские чиновники и ученые-ориенталисты пользовались услугами Давасандупа и ценили его таланты. Но все-таки у меня есть веские основания думать, что они никогда не знали его настоящей, весьма многогранной индивидуальности, которую он скрывал очень успешно.

Мой толмач, несомненно, был оккультистом, в некотором смысле даже мистиком. Он искал тайных сношений с дакини [3] и божествами-чудовищами. Все имеющее отношение к таинственному миру невидимого привлекало его чрезвычайно. Он имел также склонность к медиумизму, но, отвлекаемый необходимостью добывать средства к существованию, не мог развивать ее так, как бы ему того хотелось.

Давасандуп родился в Калимпонге и по восходящей линии происходил от бутанцев и сиккимцев — жителей гор и лесов. Он был принят стипендиатом в высшую школу для юношей тибетского происхождения в Дарджилинге, затем поступил на службу к правительству Индии и получил звание толмача в Боксе-Диаре — местности, расположенной на южной границе Бутана.

Там он встретил ламу, ставшего его духовным наставником. Я знаю этого ламу по рассказам Давасандупа, питавшего к своему учителю глубокое уважение. По-видимому, последний ничем не отличался от многих лам, с какими мне доводилось иметь дело: немножко ученый, немножко суеверный, но прежде всего — добрый и милосердный.

Учитель Давасандупа имел перед своими собратьями одно преимущество: собственный его гуру (духовный наставник) был настоящим святым. Историю смерти этого святого стоит рассказать.

Гуру учителя моего толмача вел жизнь отшельника и предавался мистическому созерцанию в уединенной местности в Бутане. Один из его учеников жил у него и ему прислуживал.

Однажды какой-то благотворитель навестил пустынника и оставил небольшую сумму денег для покупки припасов на зиму. Побуждаемый алчностью, ученик убил своего старого учителя и убежал с деньгами.

Убийца не сомневался в смерти старика, но лама вскоре очнулся. Нанесенные палачом раны были ужасны, и он жестоко страдал. Чтобы избавиться от мук, лама погрузился в состояние медитации.

Тибетские мистики умеют достигать степени сосредоточения мысли, снимающей всякую физическую чувствительность. Меньшая интенсивность концентрации мысли эту чувствительность значительно притупляет.

Через несколько дней после преступления другой ученик отшельника пришел его проведать. Лама лежал закутанный в одеяло и был недвижим. Смрад, издаваемый уже загнившими ранами и пропитанным кровью одеялом, привлек внимание юноши. Он начал расспрашивать учителя. Тогда старик рассказал ему о своем несчастье, и так как молодой трапа хотел сейчас же бежать в ближайший монастырь за врачом, запретил ему звать кого бы то ни было.

— Если узнают о моем состоянии, — сказал он, — то начнут искать виновного. А он еще не мог уйти далеко. Его найдут и, вероятно, приговорят к смерти. Я не могу этого допустить. Скрывая, что со мной случилось, я даю ему больше времени для спасения. Может быть, когда-нибудь он исправится, и во всяком случае, не я буду причиной его смерти. Теперь не говорите больше со мной, идите, оставьте меня одного. Когда я пребываю в состоянии созерцания, я не страдаю, но как только ко мне возвращается ощущение моего тела, боль становится нестерпимой.

На Востоке ученик всегда подчиняется подобным приказаниям беспрекословно. Он понимает, чем они диктуются. Юноша распростерся у ног своего гуру и удалился. Через несколько дней отшельник умер в одиночестве в своей пещере.

Хотя Давасандуп очень восхищался поведением этого святого, подобные вершины нравственного совершенства казались ему слишком далекими, чтобы стоило стремиться до них добраться. Он в этом смиренно признавался. То, что влекло его непреодолимо, как я уже говорила, — было общение с существами оккультного мира с целью добиться сверхъестественного могущества. Видеть чудеса, делать чудеса самому — вот о чем он мечтал. Он обладал всеми устремлениями мага при отсутствии знаний и моральной силы, необходимых для их осуществления.

Страсть, слишком обычная для соотечественников, — пьянство, была проклятием его жизни. Оно развивало в нем врожденную вспыльчивость и чуть не довело до убийства.

Пока я жила в Гангтоке, я оказывала на него некоторое влияние. Мне удалось заставить его дать обещание соблюдать полное воздержание от спиртных напитков, предписываемое всем буддистам. Но, чтобы удержаться на пути трезвенника, нужно было иметь побольше настойчивости, чем у моего милейшего толмача. Он не мог противостоять окружающим его собратьям, полагавшим, что напиваться и оставлять свой разум на дне чаши надлежит всем верным последователям Падмасамбхавы (один из тибетских апостолов VIII века, Падмасамбхава был магом и принадлежал к секте выродившегося буддизма, именуемого тантрическим. Но нет никаких суждений, подтверждающих его пристрастие к спиртным напиткам. Ему приписывают этот порок для оправдания собственной распущенности).

Ко времени моего знакомства с Давасандупом он уже сменил правительственную службу на должность главного наставника и руководителя тибетской школы в Гангтоке. В роли педагога Давасандуп был неподражаем.

Работа над частными переводами или другие занятия, посещение лам и долгие с ними беседы, совершение оккультных обрядов и в особенности страсть к чтению — этой страсти, впрочем, он был обязан своими знаниями — мешали ему заниматься школой. О существовании этой школы он часто совершенно забывал.

Куда бы Давасандуп ни шел — хотя бы в самое интимное местечко своего жилища — он всегда брал книгу и очень скоро погружался в чтение. Его охватывало состояние, близкое к экстазу, и он надолго терял сознание времени и места, в котором находился.

Случалось, он целый месяц не заглядывал в помещение, служившее классом, и препоручал школьников попечению младшего учителя. Последний подражал нерадивости шефа, насколько это было возможно, не подвергая себя опасности потерять место.

Предоставленные самим себе, мальчишки развлекались играми да слонялись по окружающим школу лесам, забывая и то немногое, чему успели научиться.

Все же наступал день, когда Давасандуп появлялся наконец перед ними с лицом более суровым, чем у судьи над душами грешников в день судный, и бедные малыши, по опыту зная, что их ожидает, трепетали от ужаса.

Прежде всего они по команде становились строем перед своим экзаменатором. Затем учитель задавал какой-нибудь вопрос одному из двух школьников, стоящих по краям шеренги.

Когда ответ бывал неправильным или ученик молчал, ответить за него разрешалось стоящему рядом с ним товарищу. Если последний справлялся с этим удовлетворительно, он получал приказ дать изо всех сил по уху первому и затем поменяться с ним местами. Побитому неудачнику опять задавался вопрос. Если он продолжал молчать или отвечал плохо, третий в шеренге, оказавшийся ученее, должен был наградить злополучного соседа новой оплеухой и занять его место.

Незадачливый мальчуган, одурев от града следующих одно за другим наставлений, мог, таким образом, получив с дюжину пощечин, оказаться на другом конце шеренги.

Очень часто несколько стоящих в ряд учеников не могли ответить урок. Тогда самый успевающий в группе один раздавал все затрещины. Если же все школьники оказывались одинаково невежественными, Давасандуп производил всеобщую экзекуцию собственноручно.

Некоторые мальчики не решались больно ударить друг друга и только делали вид, что бьют сильно. Плохо им приходилось — Давасандуп всегда был начеку. «Ах, мой славный мальчик, — говорил он, свирепо усмехаясь, — ты не знаешь, как это делается? Пойди-ка сюда, я тебе покажу», — и хлоп! Его большая рука тяжело влеплялась в лицо малыша. У бедняжки искры из глаз сыпались и приходилось ему, во избежание второго наглядного урока, дать товарищу такую оплеуху, которая могла удовлетворить их ужасного учителя.

Иногда проступок, подлежащий наказанию, не имел отношения к урокам. В этой благословенной школе, где неведома дисциплина, изобретательный и оригинальный ум Давасандупа время от времени все-таки обнаруживал нарушение неписаных правил.

Тогда он вооружался дубинкой ад хок, приказывал приговоренному протянуть руку открытой ладонью вверх, и на эту ладонь палач наносил воющему мальчишке назначенное ему число ударов. Если правонарушитель не решался протянуть ладонь, удары сыпались на его череп.

Жонглируя дубинкой, Давасандуп исполнял нечто вроде танца, подпрыгивая при каждом ударе и громко ухая от напряжения, как дровосеки за работой. При вынужденном участии переступающего с ноги на ногу, извивающегося от боли мальчугана экзекуция производила впечатление какого-то дьявольского балета.

Я не раз заставала подобные сцены, когда наведывалась в школу без предупреждения. Кроме того, школьники, познакомившись со мной поближе, информировали меня подробно.

Через несколько дней или несколько недель такой педагогической деятельности Давасандуп снова забрасывал своих воспитанников.

Я могла бы рассказать о моем славном толмаче еще очень многое, даже кое-какие забавные истории в стиле новелл Боккаччо. Кроме ролей школьного учителя, оккультиста и ученого, он имел в своем репертуаре еще много других. Но — да будет светлой память о нем, я не имею намерения чернить его — Давасандуп, получивший свои знания ценой упорных усилий и каким я его знала, был интересным человеком. Я всегда считала большой удачей встречу с ним и охотно признаю, что многим ему обязана.

Мне остается добавить немного: Давасандуп является автором первого и до сих пор единственного англо-тибетского словаря. Он закончил свой жизненный путь преподавателем тибетского языка в Калькуттском университете.

Велика была моя радость, когда принц-тулку сообщил мне, что в гомпа Энше недалеко от Гангтока будет жить настоящий тибетец, доктор философии знаменитого монашеского университета Таши-лунпо (в Шигацзе — столице провинции Цзанг) и другой лама — уроженец Сиккима, но получивший образование в Тибете, — возвращается в родные края.

Вскоре я смогла познакомиться с ними. Оба они оказались выдающимися учеными. Первый из них — кушог (господин, но с оттенком большого почитания, скорее эквивалент английского «сэр», означающего более высокое общественное положение, чем обращение «мистер») Шез-Джед принадлежал к династии древних королей Тибета. По политическим соображениям его долго держали в заключении, и он приписывал свое слабое здоровье отравленной пище, которой (как он думал) его кормили в темнице.

Князь Сиккима, относившийся к ученым с глубоким уважением, принял беглеца очень радушно. Желая обеспечить его средствами к существованию и в то же время дать молодым монахам возможность извлечь пользу из его знаний, он назначил ученого настоятелем монастыря в Энше, обязав обучать грамматике человек двадцать послушников.

Кушог Шез-Джед был гелугпа , т.?е. членом реформированной секты, основанной приблизительно в 1400 году Цзонхава и запросто именуемой сектой «Желтых шапок».

Иностранные авторы, считающие доктрины и религиозные обряды «Желтых шапок» диаметрально противоположными доктринам и обрядам «Красных шапок», могли бы убедиться в своем заблуждении при виде настоятеля, гелугпа, заседающего во главе монахов красной секты и распевающего вместе с ними тексты богослужений.

Не знаю, усердно ли предавался лама из Энше медитации и можно ли его отнести к категории мистиков, но ученый он был поразительный. Его память походила на волшебную библиотеку: каждая книга готова была раскрыться по малейшему знаку на нужной странице. Он с легкостью цитировал десятки текстов. Последняя способность не исключение в Тибете, но кушог Шез-Джед поражал совершенным пониманием самых тонких нюансов всех приводимых им цитат.

Из скромности или же из инстинктивной гордости своим происхождением — более древним и более высоким, чем происхождение его покровителя, — лама из Энше посещал виллу принца редко и только когда было необходимо поговорить с князем о делах вверенного ему монастыря. Изредка он заходил ко мне, но чаще я сама поднималась в гомпа, расположенный на одной из господствующих над Гангтоком гор.

Побеседовав со мной несколько раз, недоверчивый, как все уроженцы Востока, лама, желая проверить объем моих сведений о буддизме и степень моего проникновения в буддийские истины, придумал забавную хитрость.

Однажды во время моего визита он извлек из ящика стола лист с длинным списком вопросов и с самой изысканной любезностью предложил ответить на них немедленно.

Темы были выбраны запутанные, разумеется, с намерением смутить меня. Я с честью вышла из испытания. Мой экзаменатор остался, по-видимому, доволен. Тут он признался, что до сих пор не верил в мою принадлежность к буддизму и, не умея разобраться в мотивах, побуждавших меня расспрашивать лам, опасался, не руководят ли мною недобрые намерения.

Теперь он совершенно успокоился и в дальнейшем оказывал мне большое доверие.

Второй лама прибыл в Гангток вскоре после описанного выше события. Он вернулся на родину из монастыря Толунг Терпуг, расположенного в районе Лхасы. Там он учился в молодости и туда же вернулся в качестве секретаря главы секты кармапа — одной из самых значительных сект «Красных шапок».

Его звали Бермиак кушог — господин Бермиака, так как он был сыном властителя этой местности, одним из редких представителей сиккимской знати, принадлежащей к роду аборигенов Лепша.

Подобно кушогу Шез-Джед, он удостоился высшей степени посвящения в сан гелонга и соблюдал безбрачие. Как священнослужителю, имеющему титул махараджи, ему отвели покои во дворце.

Почти ежедневно он отправлялся через дворцовые сады в виллу, занимаемую наследным принцем, и там, в обставленной в английском стиле гостиной, мы подолгу беседовали с ним на темы, совершенно чуждые западному восприятию мира.

Я люблю вспоминать эти беседы. Именно тогда для меня начала приподниматься завеса, скрывающая от наших взоров истинное лицо Тибета и его духовного сословия.

Сидкеонг-тулку, как всегда облаченный в свои сияющие одежды, представительствовал на диване перед столиком, я сидела напротив в кресле. Перед каждым из нас стояла маленькая чашечка из тонкого китайского фарфора на серебряной подставке, увенчанная крышечкой в форме пагоды с украшением из коралла и бирюзы.

На некотором расстоянии от принца, для господина де Бермиак — величественного в своем монашеском одеянии и тоге цвета темного граната — были приготовлены другое кресло, маленький столик и чашечка на серебряном блюдечке, но без крышки. Давасандуп, часто присутствовавший при этих беседах, сидел у наших ног по-турецки (на Востоке говорят «в позе лотоса»), а его чашка, стоявшая на ковре, была без блюдечка и без крышки. Так предписывал тибетский этикет — очень сложный и очень точный во всем, что имеет отношение к распределению во время приема гостей крышек между ними, а также блюдечек и кресел различной высоты.

Пока Бермиак кушог, красноречивый и ученый оратор, держал речь, нас радушно угощали тибетским чаем бледно-розового цвета, приправленным маслом и солью. Богатые тибетцы всегда имеют под рукой полную чашку чая. О людях, живущих в роскоши, в Тибете принято говорить: «Губы их всегда увлажнены чаем или пивом». Из уважения к соблюдаемой мною чистоте буддийского вероисповедания, во время этих приемов подавали один только чай.

Молодой слуга приносил чай в огромном серебряном чайнике. Он легко передвигался по комнате, держа чайник на уровне плеча, затем наклонял его над нашими чашками точным тренированным движением совершающего обряд священнослужителя. В одном из углов горели ароматические палочки, наполняя комнату благоуханием, не похожим ни на какие курения Индии или Китая, с которыми мне пришлось познакомиться во время моих путешествий. Порой из дворцовой часовни доносились заглушенные расстоянием медленные, торжественные напевы, хватающие за душу своей мучительной печалью… А лама из Бермиака продолжал свое повествование о жизни и философии мудрецов и метафизиков, живших давно или живущих в наши дни на заповедной священной земле, граница которой была так близко…

Кушогу Шез-Джед и Бермиак кушогу обязана я первым приобщением к еще неизвестным нам верованиям ламаистов, относящимся к смерти и потустороннему миру.

Поскольку один из лам принадлежал к секте «Желтых шапок», а второй — к секте «Красных шапок», внимая поучениям как того, так и другого, я могла быть уверена, что приобретаемые мною знания действительно будут выражать общепринятое толкование истины, а не только доктрины, исповедуемые одной сектой и отвергаемые другими.

Кроме того, в последующие годы мне пришлось неоднократно в различных частях Тибета беседовать с другими ламами. Для простоты изложения объединяю различные их высказывания в приведенном ниже резюме.

Как правило, невежды думают, будто буддисты верят в перевоплощение, даже в метемпсихоз (т.?е. переселение душ из одного тела в другое). Но они заблуждаются. На самом деле буддизм учит только, что энергия, полученная в результате духовной и физической деятельности какого-либо существа, порождает после его смерти новые явления духовного и физического порядка.

На эту тему существует множество хитроумных теорий, и, по-видимому, мистики Тибета трактуют вопрос о смерти глубже, чем большинство других буддистов.

Философское мировоззрение доступно только избранным. Эта истина не требует подтверждения. Что касается толпы, то, сколько бы ни повторяла она ортодоксальный символ веры: «Все соединения непостоянны, никакого «я» не существует», — она продолжает цепляться за более простое верование в неопределенную сущность, странствующую из мира в мир, перевоплощаясь в различные формы.

Но тем не менее ламаисты представляют себе условия этих странствий своеобразно, значительно расходясь во взглядах со своими единоверцами южных стран: Цейлона, Бирмы и др. По их мнению, проходит более или менее длительный период времени между смертью и мгновением, когда умерший возрождается среди того или иного из шести признаваемых им видов живых существ.

Эти шесть видов соответственно следующие: 1) боги, 2) существа небожественного происхождения, подобные Титанам, 3) люди, 4) другие существа — добрые или злые — включая сюда гениев, духов, фей и пр., 5) животные, 6) идаги — чудовища, вечно терзаемые голодом, жаждой, и обитатели различных чистилищ, подвергаемые там различным мучениям.

Ни одно из указанных состояний не бывает вечным. Смерть настигает всех — как богов, так и стенающих в чистилище горемык, а за смертью следует возрождение либо среди существ прежней категории, либо в новой среде.

По народным верованиям, условия, в которых возрождается умерший, зависят от совершенных им при жизни добрых или злых дел. Более просвещенные ламы учат: человек или какое-либо другое существо своими мыслями и действиями развивает в себе свойства, приводящие его естественным путем к возрождению в соответствующих этим свойствам условиях. Наконец, по мнению других лам, существо своими поступками, главным образом своей духовной деятельностью, изменяет природу составляющего его вещества и таким образом само превращает себя в бога, в животное, в осужденного на мучения духа и т.?д.

До сих пор эти истины совпадают полностью с теориями, признаваемыми общей массой буддистов. Но в остальном ламаисты более оригинальны.

Прежде всего, следует отметить, что ламаисты придают изворотливости и сметливости даже еще большее значение, чем некоторые буддийские секты махаянистов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.