Глава XI

Глава XI

Далай-ламы

Многие читатели, вероятно, задаются вопросом, почему в этой книге до сих пор не было упоминания о Далай-ламе. Поскольку этот труд целиком посвящен ламаистским инициациям, им кажется, что Далай-лама должен занимать в ней самое важное место как самый крупный мастер. Давайте рассмотрим этот вопрос.

Хотя мы начинаем все лучше узнавать Тибет и о нем написано множество серьезных книг, иностранцы все еще не слишком осведомлены относительно Далай-ламы и о его роли. Наиболее хорошо осведомленные авторы — британские чиновники, которые или лично контактировали с Далай-ламой, или поддерживали дипломатические отношения с его представителями — немного выходили за рамки описания правителя Тибета как политической фигуры.

Кроме этих авторов, много было написано людьми, которые не только никогда не ступали на землю Тибета, но даже не обладали надежной информацией о ее жителях. Они распространяли много басен, не имевших под собой никакого реального основания. Некоторые представляли Далай-ламу человеком, который понимал все языки на Земле и мог говорить на каждом из них. Другие безапелляционно утверждали, что он был аналогом римского папы для буддистов. Некоторые говорили о нем как о маге, творящем различные магические чудеса самой фантастической природы, в то время как кое-кто даже заявлял, что его дворец в Потале был своего рода «святая святых», куда не было доступа различным непосвященным, в котором жили сверхлюди, жрецы, хранители страшных тайн.

Все это — чистые выдумки. Далай-лама — исключительно временный правитель: он — диктатор-монарх Тибета.

В книге «Мистики и маги Тибета» я кратко описала Далай-ламу в его роли живого символа тулку (tulku) Ченрези. Здесь я дополню некоторые детали, чтобы избежать неверного понимания всего, что связано с этим верховным персонажем ламаистского мира.

Далай-ламы — преемники первых Великих лам секты «Желтых шапок». Чтобы познакомиться с их историей, мы должны вернуться к основанию этой секты Цзонхава, то есть к пятнадцатому веку.

Колыбель Далай-лам — монастырь Галден, расположенный приблизительно в двенадцати милях от Лхасы. Он был построен Цзонхавой в месте, удивительно контрастирующем с местностями, обычно выбираемыми для постройки «гомпас» — монастырей. Обычно они в гордом и несколько строгом одиночестве располагаются на значительной высоте, однако Галден окружен горами. Два других монастыря, относящиеся к тому же периоду и основанные учениками Тсонг Кхапы, также не устроены на вершинах. Они расположены на равнине у подножия гор, но путники отлично могут видеть их, тогда как Галден полностью скрыт в широкой воронкообразной впадине, так что путник может идти по соседним тропам и даже не подозревать, что рядом располагается крупный монастырь.

Эта особенность объясняется в одной легенде. В ней говорится, что Цзонхава предвидел, что придет время, когда его учение будет подвергаться гонению, его отвергнут на Тибете, поэтому он желал предусмотреть для монахов, своих учеников, тихое место, где они могли бы найти убежище и сохранить его учение для будущих поколений.

Цзонхава был первым настоятелем Галдена, и именно там он завершил свой жизненный путь. Для него в большом храме, построенном в центре монастыря, был установлен роскошный мавзолей из литого серебра и золота, украшенный драгоценными камнями и окруженный своего рода шатром. Многочисленные паломники — одним из которых была и я сама — посещают эту могилу, перед которой постоянно горят сотни ламп.

Цзонхава был обычным религиозным мастером. Продолжая работу, начатую Атишей и его учеником Домтоном (пишется Bromston), он приложил все усилия, чтобы реформировать очень слабую монашескую братию тибетского духовенства. Поэтому его учеников называли «гелугпа» (dgelugspa) — «те, кто имеет добродетельные привычки». Название «Желтые шапки» было им дано после того, как Тсонг Кхапа, чтобы отличить своих учеников от других монахов, которые носили красные головные уборы, велел им надеть желтые колпаки. Однако эта простая причина не показалась удовлетворительной людям, очарованным их чудесами.

Считается, что ему явилось женское божество по имени Дордже Налджорма и посоветовало ему поменять цвет и форму головного убора его учеников. Она уверяла его, что, если они будут носить желтые шапки, они одержат победу над их соперниками — «красными шапками».

Сокращая знакомые названия «Желтых шапок» и «Красных шапок» до более короткой формы «Желтой» и «Красной» сект, некоторые иностранцы думают, что одни ламаистские монахи носят желтые одеяния, а другие — красные. Я уже говорила, что это не так. Монашеское одеяние имеет цвет темного граната, а форма его одинакова для обеих сект и обоих полов. Монахи наиболее крупных ветвей знатоков древней религии местных тибетцев — белые Боны — носят такое же платье. Только форма головного убора, его цвет и цвет мантии — своего рода далматика (верхнее одеяние с широкими рукавами у католических и англиканских священнослужителей), носящее название «дагам » (dagam) (zlagam), который ламы носят во время службы, — позволяет распознать секту, к которой принадлежит конкретный священнослужитель.

Мы окажемся неправы, если вообразим, что Цзонхава нацелился на возвращение ламаизма к доктрине исходного буддизма, удаляя из него наслоения индусского-тантрического и Бон-шаманистского происхождения.

Он был столь же привержен ритуалам, как и прежние «Красные шапки», и по большей части разделял их суеверия. Можно сказать, что в основном его реформы касались монашеских наказаний. «Красные шапки» допускают питье продуктов брожения и требуют принесения обета безбрачия только от монахов, которые получили высшее посвящение гелонг (gelong) [107], тогда как Цзонхава запретил брак и употребление сброженных напитков всем членам духовенства без различия [108].

Цзонхава, религиозный мастер, которого почитает наибольшее число учеников, никогда не был главой церкви. Ни его племянник, Кхадуб Дже (Khasgrub je), который ему наследовал, ни другие ламы, про которых говорили, что они являются его воплощениями, ставшие по очереди настоятелями Галдена, не были наделены властью определять представления верующего или отлучать от церкви тех, чье мнение отличалось от их собственного. Эта прерогатива в буддизме никогда и никому не предоставлялась.

Несмотря на интеллектуальный упадок некоторых из тех, кто впал в суеверие, дух исходного учения все еще жив среди буддистов и достаточно мощен, чтобы помешать ученому духовенству отказаться от свободы исследовать, что настоятельно предписывал своим ученикам Будда.

Бескомпромиссное отношение примитивных буддистов к этому вопросу можно заметить во множестве высказываний из Священных писаний пали. Я приведу одно из них, взятое из Калама сутты (Kalama sutta).

Некоторые молодые люди сообщили Будде, что мастера различных философских школ в их стране проповедуют очень много различных доктрин, и они не знают, во что верить. Они хотели получить его совет.

Будда ответил: «Не верьте ничему на основании веры в традиции, даже притом что они почитались многими поколениями людей и во многих местах. Не верьте во что-то только потому, что многие люди говорят об этом. Не принимайте на веру слова мудрецов прошлого. Не верьте тому, что вы сами вообразили, убеждая самого себя в том, что это Бог вдохновляет вас. Не верьте только на основании авторитета ваших мастеров или священников. Верьте тому, что вы сами проверили и нашли разумным, и ведите себя соответственно».

Какие бы изменения ни вводили махаянисты впоследствии в учение Будды, в этом вопросе они были бескомпромиссны. Практически, можно сказать, что они подчеркивают необходимость духовной независимости.

Некоторые пассажи, взятые из ритуалов мистических посвящений, описывавшихся в этой книге, свидетельствуют о том, что ламаисты считают это необыкновенно важным. Здесь можно четко видеть, что истинное «посвящение» — то, которое дает себе само сознание, а все другие являются лишь средствами достижения этого важнейшего посвящения.

Итак, хотя настоятели Галдена, преемники Цзонгавы, получали среди «Желтых шапок» (гелугпа) определенные преимущества, это преимущество всегда оставалось просто почетным, и они никогда не осуществляли эффективную духовную власть над монахами и мирянами, принадлежащими к этой секте. Звание «главы» секты «Желтых шапок», иногда присваиваемое им иностранными авторами и также используемое мной как название, понятное западным жителям, на самом деле не соответствует никакой их официальной функции.

И при этом настоятелей Галдена не слишком часто упоминали в качестве мастеров мистики, обладающих особой изустной традицией дамнаг (дамнгаг ) методов психического обучения. Монополия на дамнгаг, и, следовательно, на связанные с ними посвящения, похоже, удерживается сектами «Красных шапок». Корни дамнгагов уходят в далекое прошлое, в то время, когда религиозный мир Тибета все еще тесно сообщался с индийскими буддистами.

За несколько столетий до рождения Изонхавы два могущественных великих ламы — лама Кармапа и особенно школы из Сакьяпа — временно захватили светскую власть, вытеснив феодалов, которые растащили страну после исчезновения последней королевской династии. Действительно, великий лама школы Сакьяпа стал настоящим королем по милости императора Хубилай Хана (первый китайский император династии Моголов, XIII век). Он, будучи сюзереном Тибета, даровал ему суверенитет.

Однако реформа Цзонхавы, введя более строгую дисциплину в определенные слои ламаистского духовенства, так и не смогла подавить в них жажду мирских богатств и титулов. Власть, которой обладал великий Сакьяпа, вызывала ревность настоятелей Галдена.

Лобсанг Гьяцо, пятый из лам, достиг своей цели, получив поддержку принца из династии Моголов, который захватил Тибет. Этот принц положил конец власти школы «красных». Множество их монастырей было снесено до основания, а остальные были конфискованы в пользу «Желтых шапок», и их члены были насильственно включены в эту школу. Лобсанг Гьяцо при поддержке правителя Моголов получил от него временный суверенитет Тибета, как это было дано приблизительно четыре века ранее другим Моголом, Хубилай Ханом, Великому ламе Сакьяпы.

После его возвышения до королевского статуса Лобсанг Гьяцо объявил себя олицетворением Бодхисаттвы Ченрези, защитника Тибета, и выдвинул собственного мастера в качестве олицетворения мистического Будды Опагмед (санскр. Амитабха).

Став королем, он больше не стал скрываться в монастыре Галден, затерянном среди гор в пустынной местности, хотя был обязан сохранять на троне подобающую ему религиозную среду и даже носить монашеские одежды.

В седьмом веке великий король Сронгцен Гампо построил дворец-крепость, который ныне лежит в руинах, на холме Потала в Лхасе. Трудно было бы найти более подходящую местность для нового суверена. Это место окружают легенды, соединяющие его с памятью о самом известном из тибетских королей, а выступающая верхушка холма, торчащая посреди огромной долины, отлично подходит для того, чтобы послужить опорой жилища божественного суверена. Лобсанг Гьяцо начал строительство огромного здания, которое, постепенно достраиваясь время от времени, должно было стать современной Поталой.

Оно очень далеко от таинственного святилища, созданного воображением некоторых людей. Конечно, в Потале есть монастырь, настоятелем которого является Далай-лама, но это такой же монастырь, как и все другие, во всем, что касается проводимых в нем обрядов. Единственное отличие — его отчетливо аристократический характер. В монахи туда принимают только сыновей из благородных и богатых семей. На них накладываются огромные расходы. Ожидается, что они возьмут на себя расходы, необходимые для содержания монастыря и его гостей, таким образом расплачиваясь за честь быть трапа [109] частного монастыря Далай-ламы. Стоит добавить, что при отборе кандидатов в эту элитную группу рассматриваются также их личные достоинства. Богатства и благородных предков недостаточно; монахи Поталы должны быть учеными, и, как правило, они хорошо образованны. Этим сыновьям из богатых семей, которые освобождены от любых материальных забот, от детства обеспечивают лучших преподавателей, и, поскольку им больше совершенно нечего делать, кроме как учиться, они не видят большой трудности в приобретении схоластической эрудиции, которая так ценится на Тибете.

Мы все еще находимся очень далеко от высот мистики. Правда, нам не стоит ожидать найти их в Потале, равно как в любом из крупных государственных монастырей: Сера, Галден, Депунг и их пристройках, расположенных вблизи от Лхасы. В этих крупных ламаистских учреждениях всегда можно найти замечательно эрудированных людей, ученых эрудитов, философов, несколько скептичных или эпикурейцев, а также некоторое количество лам, действительно набожных и исповедующих особую форму буддистского благочестия, которое принимает вид милосердия. Что касается тибетских мистиков, то, как и их индийские собратья, они предпочитают одиночество и жизнь в пустыне.

Правда заставляет нас лишить Поталу и его суверена фантастического ореола, которым наградили их некоторые люди; тем не менее мы не должны, бросаясь в другую крайность, заключить, что Далай-лама и его ученые монахи лишены знания тайной доктрины, в которой им отказывают некоторые, практически недоступные мастера.

Я думаю, что уже несколько раз совершенно ясно высказывалась по этому вопросу. В буддизме нет ничего тайного, ни в его ламаистской форме, ни даже в наиболее ортодоксальных сектах. Будда отчетливо и определенно заявил это своему двоюродному брату и ученику Ананде, которого некоторые люди, не очень сведущие в буддистских Священных текстах, оценивали как знатока тайного учения.

«Ананда, я преподавал учение без какого-либо ограничения, не делая никакого различия между общепринятым и тайным. Я не похож на тех мастеров, которые сжимают руки, пряча в них что-то или скрывая определенные вещи» [110], — объявил Будда незадолго до своей смерти своему двоюродному брату, когда последний спросил его, есть ли у него что-то еще, о чем он мог бы рассказать ученикам.

Из этого следует, что мы не можем сомневаться — Далай-ламы способны получить максимально полное образование в области самых достойных философских и мистических доктрин ламаизма. Со своей стороны, я могу утверждать, что нынешний Далай-лама является глубоко сведущим в этих доктринах и способен отлично разъяснить их.

Далай-ламы присуждают ангкуры точно так же, как любой другой знаток ламаизма. Цзонхава, их великий духовный предок, просил «инициации» у нескольких мастеров, не только в юности, но и когда стал уже известным мастером и стоял во главе многочисленной группы учеников.

Помните, что факт получения ангкура необязательно указывает на то, что получающий его стоит ниже по ламаистской иерархии, чем тот, кто его дает. Бывают случаи, когда двое лам обмениваются ангкурами при взаимной инициации или — чтобы остаться верным значению слова ангкур — передают друг другу различные полномочия, которыми они обладают.

Естественно, невозможно узнать, какие мистические ангкуры получил Далай-лама или даже вступил ли он на мистический путь. Точно так же невозможно узнать, какие ангкуры способен дать сам Далай-лама. Это — тайна, которую каждый мастер держит при себе. Можно лишь сказать, что Далай-ламы никогда не утверждали, что являются мастерами мистики или духовными наставниками, и они сами искали духовного просветления не в Потале.

Ангкуры, присужденные нескольким особо отмеченным людям Далай-ламой, скорее носят самый общедоступный характер, наиболее часто они дают ангкур Ченрези.

Двенадцать Далай-лам сменили друг друга в Потале, прежде чем там появился нынешний правящий монах-король. Большинство из них умерли молодыми, и только двое из них — по разным причинам — стали широко известны.

Первый — Лобсанг Гьяцо, часто называемый «Великий Пятый». Именно он получил временную светскую власть. Став сувереном, он получил репутацию способного и энергичного человека, не считавшего ниже своего достоинства демонстрировать великолепные церемонии, столь ценимые жителями Тибета.

Его преемник, шестой Далай-лама, знаменит иначе. Он имеет менее благородное происхождение, хотя и заслуживает особого упоминания из-за легенды, связанной с темой этой книги.

Злая судьба заставила считать этого ребенка перевоплощением Лобсанга Гьяцо и олицетворением (аватаром) Ченрези. Он был невероятно интеллектуальным человеком. Несомненно, он был бы и блестящим королем, и отличным поэтом, если бы Далай-ламы, хотя и были единоличными властителями, все же были вынуждены соблюдать монашескую дисциплину, которая предписывает строгое безбрачие. Известно, что Цаньян Гьяцо не соблюдал это.

Титул перевоплощенца — тулку не может быть аннулирован; Далай-лама не отказывался от своего предназначения. Однако это был молодой человек, который не мог держать в узде свои чувства и давал полную волю своим греховным наклонностям.

Цаньян Гьяцо написал много поэм, которые все еще чрезвычайно популярны на Тибете. Они выражают мучение и внутреннюю борьбу несчастного Великого ламы. Вот — вольный перевод некоторых из них.

Когда человек пристально смотрит на сочный персик,

Висящий недоступно на вершине персикового дерева,

Так и я смотрел на деву благородного рождения,

Очаровательную и полную юной энергии.

Украдкой идя по дорожке,

Я встретил мою возлюбленную, такую прекрасную

и ароматную,

Лазурная бирюза, которую я нашел

И затем должен был отвергнуть.

Дева, к которой стремится мое сердце,

Ты не можешь быть ничьей, кроме как моей,

Я хотел бы думать, что я добился

Самого драгоценного из жемчугов Океана.

Мир, ты, бормочущий попугай (те, кто обвинял его),

В ивняке джолмо [111] желает петь,

Ужасные или нет, боги и демоны ждут меня,

Я хотел бы сделать моим сладкое яблоко,

Которое висит здесь передо мной.

Я пошел к самому замечательному из лам [112]

Умолять его направить мое сознание;

И я оказался неспособен, даже в его присутствии,

сосредоточить его на нем,

Оно сбежало и уплыло к моей любви.

Напрасно я вызываю в памяти лицо моего мастера,

Оно не отображается в моем сознании;

Но и без моего желания лицо моей возлюбленной

Всплывает в моем сознании, и там больше ничего нет.

Мои мысли уходят все дальше и дальше, уводя меня далеко,

Они должны были лететь к святому учению,

В этой жизни, несомненно, я должен стать Буддой.

На востоке, на горной вершине

Сияет белый диск луны.

Облик моей возлюбленной

Мелькает перед моим сознанием.

Мое сознание далеко,

Мои ночи бессонны;

Дни не приносят мне объект моего желания,

И мое сердце очень утомлено.

Следующие две строчки дают точное описание шестого Далай-ламы. Они известны всем жителям Тибета:

В Потале я — благородный Цаньян Гьяцо,

Но в городе я — распутник, известный шалопай.

Что жители Тибета думали о том странном виде, в котором благородный Ченрези явился им в этом необычном перевоплощении? Вера заставляет человека видеть все в особом свете; несмотря на оригинальность Цаньян Гьяцо, большинство жителей Тибета продолжало верить в его божественную сущность.

Но китайцы, которые в то время владычествовали на Тибете, выказали меньше терпения. Они свергли чересчур страстного Далай-ламу и казнили его, к великому негодованию жителей Тибета. Напрасно они предлагали впоследствии другого молодого человека, которого они выбрали, утверждая, что Цаньян Гьяцо не был подлинным аватаром Будды и был выбран ошибочно. Верующие отказались признать нового ставленника Далай-ламой и нетерпеливо ждали перевоплощения несчастного Цаньян Гьяцо.

По этому вопросу сам Цаньян Гьяцо, как говорят, оставил следующее предсказание. Как и предыдущие его стихи, эти строки очень популярны на Тибете:

Белый журавль,

Одолжи мне крылья твои.

Полечу я не дальше Литханга

И оттуда вскоре вернусь.

Там фактически и был обнаружен в области Литханг (Восточный Тибет) ребенок, имевший признаки, необходимые для признания его новым воплощением усопшего Далай-ламы.

Все это — подлинные исторические факты. Причина, по которой я остановилась на них столь подробно, заключается в том, что я могла бы прокомментировать некоторые странности Цаньян Гьяцо. Похоже, что он был приобщен к определенным практикам, которые позволяют — или, возможно, даже поощряют — то, что кажется нам распущенностью. И действительно, это было бы верно в любом другом случае, кроме ситуации с «посвященным» в то исключительное учение, о котором трудно говорить вне рамок медицинского трактата.

Нас вынуждает подозревать, что Цаньян Гьяцо был знатоком этих методов, помимо прочих признаков, очевидно фантастическая история, хотя символизм ее совершенно ясен любому, кто был знаком с этим учением. Вот эта история. Однажды Цаньян Гьяцо находился на верхней террасе своего дворца в Потале, в компании тех, кто был шокирован его распущенным поведением.

«Да, у меня есть любовницы, — сказал он в ответ на их упреки, — у вас, тех, кто обвиняет меня, также есть любовницы, но неужели вы думаете, что обладание женщиной для вас — то же самое, что и для меня?»

После этих слов он приблизился к краю террасы и помочился на баллюстраду. Жидкий поток спустился к фундаменту Поталы и затем «поднялся» к высоко расположенной террасе и возвратился в Великого ламу по тому же самому каналу, из которого вышел.

Тогда великий лама обратился к окружающим:

«Сделайте то же самое, — сказал он, — а если не можете, поймите, что мои отношения с женщинами отличаются от ваших».

Подобная история может показаться пародией на учение, но мы вполне можем поверить, что это — искаженная версия вполне реального события.

Определенный класс тибетских мистиков преподает учение, являющееся наполовину физическим, а наполовину духовным, включая даже такие странные методы, как возвращение в тело изошедшей из него жидкости, которая будет израсходована в сексуальном союзе, или впитывание ее обратно после того, как она была выведена из тела.

В качестве объяснения полезности этих упражнений приводятся весьма любопытные причины. В первом случае это не просто вопрос сохранения внутри себя энергии, которая, по мнению жителей Тибета, содержится в семени, — для отшельников, которые строго придерживаются безбрачия, это естественно — но и возбуждения этой скрытой энергии и затем воздержания от ее расходования. Во втором случае говорится, что энергия, заключенная в сперме, может быть обогащена во время совокупления, элементом женской энергии, которую она впитывает и забирает с собой.

Некоторые люди полагают, что таким образом они могут заниматься своего рода мягким вампиризмом, завладевая психической силой женщин, отмеченных специальными знаками, которых они считают реинкарнацией фей.

Отличительный признак людей, способных к этому странному деянию, состоит в том, что их длинные волосы заплетены в одну косу, спускающуюся по спине. Однако в настоящее время значительное число так называемых налджорп носит эту прическу, «не имея на это права», как сообщил мне один из «инициированных».

Новички тренируются в этой практике, заставляя двигаться жидкость (воду или молоко) по каналу уретры.

Об этом исключительном аспекте тайной науки Тибета можно рассказать очень многое. Однако мы в каждом случае убеждаемся, что, какими бы смешными или отвратительными ни казались нам эти методы, нет ничего непристойного или похотливого в тех, кто начинал увлекаться ими, и при этом эти люди никогда не стремились к достижению чувственного удовольствия.

Индусы знакомы с описанным выше особым учением; мы находим описание подобных методов в различных работах по хатха-йоге. Может быть, жители Тибета позаимствовали эти практики у них через непальцев, с которыми они поддерживали тесный контакт в течение столетий, последовавших после прихода к ним буддизма? Весьма возможно; однако происхождение этих практик — как и всей тантрической системы, с которой они связаны, — все еще остается нераскрытой тайной.

И в Индии, и на Тибете есть люди, кто полагает — и в целом не без оснований, — что термины, используемые при описании этих практичных методов, не слишком хорошо сочетаются с объектами, с которыми они имеют дело. Действительно, у тибетцев есть мистический язык, называющийся «язык дакини», слова которого, позаимствованные из обычного языка, для посвященных имеют совсем другое значение.

Таким образом, непонятно, будут ли более правы те, кто заявляет, что образная интерпретация — это единственно подлинная. Они принудительно очищают и возвышают до духовной доктрину, которая первоначально была очень материальной. С другой стороны, возможно также, что приверженцы грубых, материальных методов снизили доктрину, которая первоначально была духовна по своей сути.

Вероятно, у человека Запада нет никакой другой альтернативы, но для восточного жителя это не так. Для представителя восточной культуры нет непроницаемой стены между духовным и телесным, которую заставляют нас искать столетия западного образования.

«Посвященный», стремящийся обрести определенный опыт, или покорный раб слишком обременительных чувств вспоминают шестого Далай-ламу очень сочувственно.

В Лхасе в его честь существует неофициальный и своего рода полусекретный культ. В этом городе таинственным красным значком отмечаются те дома, в которых, согласно легенде, Цаньян Гьяцо встречался со своими прекрасными подругами. Время от времени простые люди украдкой касаются этих значков лбом[113] в знак уважения молодого распутника, который был олицетворением мистического Бога бесконечного сострадания.

Поскольку упоминание о Цаньяне Гьяцо предоставило мне такую возможность, полагаю, что я могу рассказать здесь одну услышанную мной некогда историю, связанную с рассматриваемым предметом.

Герой этой истории — известный знаток Вед, философ Шри Шанкарачарья (мастер Шанкара), которому брахманы обязаны тем, что он восстановил их привилегированное состояние — оно было поставлено под угрозу рационалистичными и антиритуальными проповедями учения Будды. Личность этого мастера, какой мы видим ее в биографиях, хотя и является на три четверти придуманной, легендарной, вероятно, была крайне яркой и интересной. К сожалению, своего рода кастовая политика несколько скрыла глубину его интеллекта, сделав Шанкарачарью поборником губительных социальных теорий, полностью противоположных возвышенному пантеизму, который он проповедовал.

Следующая история была очень хорошо известна в Индии в течение многих столетий, и ученики этого великого философа так и не смогли понять, насколько мрачную тень она бросала на их мастера. В результате последних веяний, и, возможно, под влиянием западных идей, воспринятых вместе с образованием в английских колледжах, определенная часть индийской интеллигенции поняла гротескный характер ситуации, участие в которой приписывалось Шанкарачарье, и отказалась связывать эту историю с его именем. Однако некоторые знатоки индийского тантризма защищают ее подлинность и придают ей особое значение, связанное с тем видом обучения, в которое был, по-видимому, посвящен Цаньян Гьяцо. Я спешу сказать, что этого мнения придерживаются лишь немногие приверженцы тантризма.

Итак, когда Шанкара путешествовал по Индии в поисках достойных оппонентов, с которыми он мог бы схватиться в философском поединке, как было принято в те дни, он бросил вызов мастеру по имени Мандана, ученику знаменитого Батты, который преподавал ритуалистическую доктрину карма-миманса. Согласно этой доктрине, спасение могло быть обретено только путем религиозного служения, таинств, жертв божеству и т.?д. Шанкарачарья утверждал, что, напротив, спасение — плод Знания.

Договорились, что тот, кто проиграет в дискуссии, должен стать учеником победителя и принять его образ жизни. Следовательно, поскольку Мандана был мирянином, а Шанкарачарья — аскетом (саньясин), если бы его аргументы позволили ему одержать победу, он должен был бы снять свои религиозные одеяния и взять себе жену. В случае победы Манданы уже он должен был оставить свою жену, дом и надеть одежду из оранжевого хлопка, которую в Индии носили все те, кто полностью отрекся от мира [114].

Никакой индус, за исключением саньясина, не смеет произносить эту формулу, которая считается священной и пугающей. Тот, кто произнес ее, автоматически становится саньясином, поскольку вся его семья, социальные и духовные связи непоправимо разрываются.

Философский поединок происходил публично. Мандана долго держал оборону, но через некоторое время он исчерпал все свои аргументы, и Шанкарачарья уже собирался потребовать, чтобы тот стал его учеником. И в это время жена побежденного мирянина, ученая женщина по имени Бхарати, вмешалась в диспут: «Священные тексты, — сказала она Шанкаре, — говорят, что муж и жена образуют единое целое. Поэтому, победив мужа, вы одержали победу только над одной половиной нашего существа. Ваша победа может считаться полной только в том случае, если вы победите и меня также».

Философ ничего не смог ответить на это, поскольку требование Бхарати было основано на ортодоксальных правилах. Он возобновил дискуссию, теперь уже с ней. Эта женщина быстро обнаружила, что ее ученость и навыки в ведении подобных дискуссий не могли соперничать с возможностями ее противника, поэтому, с присущей женщинам находчивостью, она спасла ситуацию с помощью хитрости.

Священные тексты индусов относят чувственную любовь к наукам. Бхарати задала своему оппоненту-аскету определенные вопросы на эту конкретную тему. Он был смущен и изумлен. Начиная с ранней молодости, объяснил он ученой и лукавой женщине, философия занимала все его мысли, и, как и положено саньясину, он произнес клятву безбрачия. Женщины и все, что их касалось, были ему совершенно чужды. Однако он не считал, что его незнание непоправимо; он был убежден, что способен обрести знания, которых ему не хватает. Это был всего лишь вопрос времени. Разве ученая Бхарати не предоставит ему месяц для самообразования? В конце месяца он мог бы возобновить обсуждение.

Теперь Бхарати показала себя неблагоразумной. Она недооценила возможности своего противника; или, возможно, думала, что столь короткого времени ему будет недостаточно для того, чтобы освоить эту науку. Поэтому она согласилась, и Шанкарачарья пошел искать учителей.

В то время умер раджа по имени Амарука. Шанкара, который не мог начать свои исследования в роли уже столь известного философа-отшельника, расценил эту смерть как исключительную возможность, которую он мог бы использовать в своих интересах.

Он приказал, чтобы его ученики тщательно спрятали его тело в укромном месте, и затем, используя свои возможности йога, сделал так, чтобы его «двойник» оставил его тело и вступил «в двойника» принца, которого несли на погребальный костер. Возрожденного Амаруку привезли обратно во дворец, к величайшей радости многих рани, его законных супруг и значительного числа очаровательных любовниц.

Шанкара показал себя рьяным учеником, приятно удивляя женщин, которыми пренебрегал покойный раджа, бывший к тому времени уже пожилым человеком. Министры и члены Совета также отметили, что после возрождения разум их принца стал значительно острее. Нынешний суверен сильно отличался от того тупого раджи, которого они знали в течение многих лет.

Затем и женщины дворца, и члены государственного Совета начали подозревать, что тело прежнего Амаруки было использовано духом какого-то мощного сиддха[115]. Опасаясь, что этот дух может покинуть их и вернуться в собственное тело, министры приказали начать поиск по всей стране тела человека, находящегося в трансе, спрятанного в каком-то укромном месте. Как только такое тело будет найдено, его следовало немедленно сжечь.

Шанкара был так глубоко поглощен своими исследованиями, что полностью потерял память о своей истинной личности и больше не думал о возвращении в тело философа-отшельника, которое лежало где-то под присмотром нескольких учеников.

Однако, когда день, назначенный для его возвращения, закончился, а их мастер все не возвращался, они начали беспокоиться. Когда они узнали о начавшихся поисках, их беспокойство переросло в настоящую тревогу. Несколько учеников поторопились отправиться во дворец Амаруки, сумели пройти внутрь и, стоя под окнами раджи, запели философский гимн, написанный самим Шанкарачарьей.

Эта песня вернула их мастеру память. Его «двойник» немедленно оставил тело Амаруки и вернулся в свое собственное, которое было обнаружено им уже на погребальном костре…

Теперь хорошо подготовленный в этой новой науке, наш философ вернулся к Бхарати и поразил ее своими знаниями, в результате чего эта женщина должна была признать свое поражение.

Те, кто готов видеть в этой истории то, что в ней не описано напрямую, говорят, что реальные факты были сильно искажены. На самом деле Шанкара в какой-то момент своей жизни, должно быть, приобрел психическую силу, которой ему не хватало, посредством практик, требующих общения с женщинами. Я возлагаю ответственность за это мнение на тех, кто его выражает.

Однако это могло произойти с великим индусским философом. Вполне вероятно, что Миларепа, очень целомудренный и строгий холостяк, приказывал своему ученику Речунгпе сожительствовать в течение некоторого времени с женщиной, на которую он сам ему указывал. Согласно легенде, эта пара должна была жить в одинокой горной пещере — эта подробность указывается, чтобы показать, что адепты подобных методов — не то же самое, что обыкновенные распутники, и их целью является совсем не ощущение чувственного наслаждения [116].

Действительно, независимо от преследуемой цели, буддизм не признает подобных практик, и им нет места и в Тибете, в официальном ламаизме.

Роль лам Таши идентична роли Далай-лам. Единственное различие между ними заключается в том, что последние являются временными правителями Тибета. Практические результаты этого различия весьма значительны. Это выявилось в тот момент, когда лама Таши того времени был вынужден бежать из Тибета от Далай-ламы.

Поскольку ламы Таши официально не интересуются политикой и живут в уединении на своих землях в области Цанг, они считаются некоторыми более преданными религии, чем Далай-ламы. Тем не менее в отношении веры основная масса жителей Тибета не делает между ними никакого различия.

Ламы Таши, не более чем Далай-ламы, считаются представителями цепочки мастеров, передающих друг другу традиционное изустное учение. Их официальное название — Цанг панчен римпоче . Панчен — тибетская адаптация санскритского слова «pandita», означающего «ученый, наиболее сведущий в философии». Таким образом, это название придает ламам Таши характер ученого-философа, а не умозрительного мистика.

Цанг Панчен — Великие ламы монастыря Ташилумпо («Полное процветание») в Шигадзе. По этому монастырю они получили название лам Таши, как их называют иностранцы, но это название не слишком широко распространено на самом Тибете.

Что бы ни думали о широко распространенной теории, согласно которой все эти ламы считаются последовательными перевоплощениями одного и того же человека, кажется очевидным, что все ламы Таши отмечены приятным нравом и чрезвычайной благожелательностью. Практически все путешественники, посещавшие их за прошедшие столетия, отмечали это. Прием, оказанный мне самой ныне здравствующим ламой Таши, позволяет мне добавить свое собственное свидетельство.

Сразу за Далай-ламой и ламой Таши следует еще один живой символ, воплощение Дорджи Фагмо [117], имеющий вид женщины, чей тулку — лама-настоятельница монастыря, расположенного около озера Ямдок в Южном Тибете. Эта достойная личность в мире ламаизма не менее хорошо изучена мистиками, чем два выдающихся тулку — Ченрези и Опагмед — то есть Далай-лама и лама Таши.

В действительности ни один житель Тибета не ожидает, что олицетворения этих Великих лам станут главами философских школ и поведут своих учеников по пути мудрости или даруют им мистические посвящения. Они считаются эманациями существ, находящихся на более высокой ступени, чем боги, и по существу являются защитниками [118]. Тибетцы верят, что их присутствие на Тибете гарантирует повсеместное процветание и счастье, и получить благословение от этих достойнейших и благородных лам — все равно что обрести материальные преимущества в этой или следующей жизнях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.