Строение
Строение
Собор тянулся стенами ввысь, достигая в неведомой высоте нефритовыми линиями неясного пятна света, проливавшегося желтым сияющим туманом по зеленому камню вниз, вдоль тонких резных линий, сплетающихся в узоры цветов и птиц, оттененных ярко-синим.
Золотые нити бежали навстречу свету, соединяя их в зеленоватой бездне в единую вязь, единый вид райского сада.
Тени медленно и ласково трогали стены, и цветы дрожали на ветру, созданном движением крыльев.
— Слушай, он конкретно задолбал. Нет, ну ты сам скажи — надоело ему, а? Зажрался он, вот что хочешь говори. Творец, так его и растак. Он, видишь ли, созидает, — говорящий сжал указательный и средний пальцы на обеих воздетых в сияющую зелено-золотую бездну руках, беря последнее слово в кавычки, — созидает, будь он неладен, а убирать кто? Кто, я спрашиваю?!
Второй молча, не говоря ни слова уцепился руками за свою верхнюю и нижнюю челюсти, потянул и отбросил на спину маскировку плоти, показав на свет неясную тупую морду, почти целиком состоящую из четырех полутораметровых усаженных неровными зубами жвал, между которыми высовывался длинный пупырчатый язык.
Опустившись на колени, он так же молча вгрызся в нефритовую стену. Заскрипел камень, в воздух поднялась зеленоватая пыль.
Второй пару секунд поглядел на это, вздохнул.
— Ладно, я тогда сверху начну. — и с этими словами он вышел, на ходу берясь руками за челюсти.
Дымок легкой струйкой покидал чашку, отрываясь от блестящего зеркала озерка кофе в оторочке лёгкой пены.
Он молча смотрел в него, и кончиком пальца легко поглаживал матовую сталь кофейной ложки. Сахарница и чашка-кувшинчик со сливками стояли поодаль.
— У вас не занято?
Он поднял глаза, и увидел девушку в соломенной шляпке, из-под которой выбивались светло-русые пряди.
— Нет, присаживайтесь, прошу вас.
Девушка повесила сумку на спинку стула, села, вынула изо рта комочек жевательной резинки и завернула её в салфетку.
— Что вам угодно, мадемуазель?
— Кофе и круассаны, — ответила она официанту, — кофе чёрный, эспрессо, двойной.
Официант поставил несколько чёрточек в блокноте и, чуть поклонившись, исчез.
— Можно немножко с вами поболтать?
Он посмотрел на неё.
— А зачем? Вам скучно?
Она чуть поморщилась.
— Третий день как в царстве зомби. Все как один уткнулись в свои телефоны, планшеты, ноутбуки и что-то там смотрят, слушают, пишут. И что характерно — всё какую-то немыслимую дребедень.
— С чего же вы решили, что я не такой?
Она кивнула на книгу в бумажной обложке у его левого локтя.
— Вы читаете, и, судя по тому, что завернули книгу в бумагу сами, что-то такое, от чего не хотите отрываться.
Он пожал плечами.
— Ну, ничто не гарантирует, что это не какая-нибудь немыслимая дребедень.
Девушка чуть улыбнулась.
— Хорошо. Что вы читаете?
— Книгу, завёрнутую в простую белую бумагу.
Она улыбнулась шире.
— Вот видите, я не знаю, что у вас там, а уже уверена, что там не какая-то дребедень, а нечто волнующее и интересное.
— И что же?
— Тайна. И чтобы она не исчезла, я больше не буду вас спрашивать о ней.
Он усмехнулся.
— Вы осмотрительны.
— Конечно. Лучше создавать реальность, чем следовать чьему-то унылому следу, как мои попутчики последние три дня. О, а вот и мой кофе.
— Прошу, мадемуазель!
Официант расставил на столе чашку, тарелку с круассанами, кувшинчик со сливками и сахарницу. Поклонился и исчез.
— Несколько избыточно, вы не находите? — девушка чуть толкнула безымянным пальцем сахарницу — ведь тут уже есть одна.
— Он вами впечатлён, должно быть. Или, может быть, таков устав заведения. Или его личные предпочтения. Кто знает?
— Никто, — согласилась она, насыпая сахар и размешивая, — если не спросит. Впрочем, зачем нам убитая тайна?
— Вы правы, — согласился он, — убитая тайна — это очень плохо. Нет ничего более отвратительного, чем убитая тайна.
Давно прошёл и скрылся день, наступил вечер. Девушка давно допила свой кофе, попрощалась и тоже скрылась в направлении к автобусной линии. Вечерние тени легли в переулках, и над кафе зажгли электрические гирлянды.
Ему было скучно.
Скучно до смерти, до тяжёлых позывов рвоты, до серой пыльной тоски. Иногда начинала болеть голова, и он заказывал у официанта рюмку текилы и печенье. Тот немного морщился, но приносил.
Он был нетипичным туристом — сидел, пил кофе, текилу, смотрел куда-то вдаль.
Что там можно было увидеть, официант, хоть убей, не мог понять — взгляд в любом случае упирался в каменные стены завода и устья переулков. Ладно бы сидел на три столика левее — видел бы море, а если у него хорошее зрение — то и купальщиц, а ещё дальше — стоящие на рейде корабли. Но нет, пришёл, сел за этот столик, хотя официант предложил ему лучший вид, положил шляпу и книгу на стол и начал накачиваться кофе. Пил и пил, изредка просил текилы с печеньем, потом снова кофе. Список заказов уже переполз на четвёртую страницу в блокноте. Причём сразу дал в задаток сотню долларов и попросил сказать, если закончатся, он добавит.
И что интересно — ни разу не отлучился в уборную.
Вот ведь фрукт.
Впрочем, с деньгами. А таким фруктам, коль они непритязательны и сорят лишь ассигнациями, официант всегда рад.
Любой бы был.
В его голове крутились странные мысли. Дядя Хэм. Старик, борющийся с рыбой. Другой старик, в одинокой бочке доживающий последние часы посреди замёрзшего залива. Человек, лежащий в номере дешёвого отеля, не в силах, в отличие от старика, встать и взглянуть в глаза смерти.
Он вздохнул.
Проклятая книга.
Проклятый талант болтуна, балагура и величественного раздолбая.
Папа Хэм.
Как монументально ты стоишь на своих старых ногах, как ярко светит огонёк твоей сигары во тьме, опустившейся на мир после твоей смерти.
Кто ты был — неважно.
Кто ты есть сейчас — вот что имеет вес.
Всё прочее — пыль.
Живы ещё те, кто видел тебя, и те, кто знал, что ты не таков, как многие думают, ещё источают свою правду со страниц своих мемуаров? Они умрут, и ничего от них не останется, только серый пепел, серая грязь.
А ты будешь жить мощно, полно, торжествующе.
Пока тебя не забудут.
Пока не похоронят в неведеньи твоего старого рыбака, генерала, боксёра.
Ибо один человек не может ни черта.
Даже когда восходит солнце.
Он сидел и смотрел в сумрак, пока ночь не заполнила небо над городом непроницаемой мглой — сначала тёмно-синей, а потом — иссиня-чёрной.
Тихо шипел газовый фонарь, бросая блёклые тени на лист. Ручка водила буквы медленно, протяжно, как будто не хотела, чтобы они выстроились в слова, а те — заполонили строки.
Но, как бы то ни было, перо одно за одним выводило буквы.
Мы строим мосты. Из бетона и стали,
Из выспренних слов над огнём пустоты —
Мы строим мосты. Мы из праха восстали,
Фонарных опор себе ставя кресты.
Он морщился, читая строчки, которые рождались под его рукой.
Он видел сверкающий треск сварочных аппаратов, гул гидравлических соединителей и гайковёртов, осязал вытянутые гулкие, звонко-вязкие стальные тела балок, чувствовал, как уплотняются и каменеют бетонные тела опор...
Мы строим мосты. Заменяя на нервы
Струну арматуры и камень на боль,
Мы строим мосты. И проект наш не первый.
На стыках конструкций — засохшая соль.
Он мучился оттого, что слова получались какими-то не то полыми и звенящими, не то монолитными и абсолютно аморфными. Строчки говорили что-то своё, что-то достаточно связное и метафоричное, но не то, что хотел сказать он. И всё же он продолжил.
Мы строим мосты над неясною бездной,
Вбивая опоры на слух в черноту.
Мы строим мосты, чтоб добраться посмертно
Туда, куда разум не торит тропу.
Он остановился. Положил ручку и прижал к лицу испачканные чернилами пальцы.
Понимание поражения заполнило его, затопило целиком — заменило кровь, наполнило лёгкие, мышцы, кости, череп какой-то странной, приторной, словно веселящий газ, горечью.
Он открыл глаза.
Поглядел в ночь.
Город под ним тихо мерцал огнями.
Ему вдруг стала отвратительна тишина.
Он встал, вышел на балкон.
Ветер овеял его лицо прохладным дыханием моря, от дрожащих городских огней донеслись размытые звуки румбы.
С рейда донёсся рёв уходящего корабля.
Он сжал в горсти ворот рубахи и потянул его вниз.
Стукнула по металлу балконной решетки отлетевшая костяная пуговица, отскочила и беззвучно канула в уютную тёмную бездну двора внизу, наверное, упала в цветочный куст.
Он глубоко вдохнул, наслаждаясь прохладным дыханием ветра, вдохнул несколько раз, глубоко, пока лёгкие не начали слегка ныть, а в голове на просветлело.
Прошелестело, и мимо него с балкона канули вниз несколько бумажных листков.
Словно своенравные летучие мыши, выбирая самый причудливый путь в прядях ночного ветра, они понеслись в направлении моря.
Он усмехнулся. Обернулся, поймал рукой рвущуюся наружу тюлевую занавеску, и вместе с ней покинул балкон.
Закрыл ручку, положил её на стопку чистой бумаги, не хранящую даже мятого следа от движений пера.
Улыбнувшись, он надел шляпу и вышел из комнаты.
Спустился по раскинувшейся широким крылом лестницы вниз и вышел в ночь, туда, где звучала румба.
Ветер доносил до него плеск волн и запах водорослей.
Достав из кармана серебряную фляжку, он сделал пару глотков граппы.
Когда он оторвался от горлышка, вокруг мягко гудели звуки, отражённые от камней стен и булыжников мостовой.
Одуряюще пахла магнолия.
Шумели волны, обрушивающиеся на галечный пляж. Шипела рождающаяся от этого союза серо-белая пена.
Он стоял на холме, и ветер трепал его старую сутану, вытягивал в нить верёвку-пояс, вбивал в просмоленную мешковину и выгонял обратно пламя факела.
— И да отпустятся тебе грехи твои, несчастный. Упаси, Господи, душу грешника сего.
Он махнул рукой, и отпущенный факел пролетел и рухнул в груду плавника, сложенную под столбом казни.
Пламя взметнулось и поглотило в гудении звериный вой прикованного.
— Прими, Боже, душу раба Твоего, да очистит её страдание сие, и да не ввергни его в геенну вечную.
Пальцы его дёргались, пропуская сквозь персть зёрна чёток.
Смрадное пламя гудело, подкрашенное на концах языков жирной сажей.
Он поднял лицо к сумрачному небу, готовому пролиться дождём или градом, и, закрыв глаза, вдохнул жалящий холод ветра.
А потом, выдохнув, открыл глаза и протянул руку.
Служка вложил в неё новый факел.
Вместе с ним, аккуратно ступая по камням, он двинулись к следующему кресту.
Жажда иссушала утробу. Голод грыз внутренности, усталость выпивала все силы из ослабевших членов.
Лёгкое движение воздуха доносило до него раз за разом аромат хлеба.
Дразнящий, выворачивающий кишки аромат.
Он открыл глаза.
Засушенная, хрупкая от жары трёхнедельная корка лежала так близко — всего лишь руку протяни.
Слишком близко.
Леденящий холод окатил его мозг, сердце и пальцы.
Значит, он во сне подползал всё ближе, всё приближался к куску этого презренного чаяния утробы.
Он хотел есть, и тело тянулось к этому исчадию греха, этому сходу к плотскому падению, к пище. Значит, спасение совсем не так близко, как он думал, как он мечтал.
Он возгордился.
Дьявол проник в душу и совратил его. Вот и всё. Всё было напрасно.
Он заплакал.
Плакал без слёз, потому что в теле не было достаточно воды.
Просто скулил в вечной тоске.
Спасение было так бесконечно далеко.
Как же он ошибался!
Его рука протянулась к иссохшей корке хлеба, дрожащие пальцы прикоснулись к ней…
И резким, но почти бессильным движением оттолкнули прочь.
Корка отодвинулась на дюйм, не больше.
Но он снова протянул руку, и снова толкнул хлеб дальше от себя.
Так он толкал его раз за разом, подтягиваясь по острым камням и почти за каждым разом отдыхая от бессилия, пока последний толчок не сбросил хлеб куда-то далеко, а пальцы не ощутили пустоту.
Он лежал на краю каменного обрыва, и смотрел в пустоту — вниз, где бесновались равнодушные волны, поглотившие его хлеб.
Смотрел и странная гримаса сводила его лицо.
То ли радости, то ли горя.
— Здравствуй, дорогой. Как прошёл вечер? — он прикасался губами к густо накрашенной щеке, ставил к стене портфель, снимал и вешал на крючки шляпу и плащ, вынимал ноги из туфель и погружал их в тапочки, брал из кармана плаща вечернюю газету, уходил в гостиную, разжигал сигару и наливал в стакан на палец виски.
Бормотал какую-то важную чушь телевизор, за окном шумела автострада.
— Иди ужинать, дорогой. — он складывал газету, тушил окурок в пепельнице, допивал последние капли из стакана и шёл в кухню.
— Пора спать, дорогой. — он выключал телевизор, входил в спальню, вешал на спинку стула махровый халат, в котором пришёл из ванной, отворачивал одеяло, ложился, укрываясь, снимал очки, укладывал их на прикроватную тумбочку и выключал свет со своей стороны.
— Доброй ночи, дорогой. — и он засыпал.
— Пора вставать, дорогой. — он поднимался, потягиваясь, шёл в ванную, чистил зубы и смотрел на себя в зеркало. Потом брился, причёсывался с фиксирующим гелем и в халате выходил к завтраку.
— Спасибо, дорогая. — он складывал утреннюю газету, чтобы захватить с собой, уходил в спальню, надевал носки, рубашку, брюки, жилет, галстук и пиджак, возвращался в прихожую, надевал плащ и шляпу, сняв их с крючков, совал в карман плаща свёрнутую газету и брал портфель.
— Доброго дня, дорогой. — он прикасался губами к раз за разом всё больше дрябнущей щеке и выходил на улицу.
Утро, обед, бизнес-ланч, треск телефонов, вечерний звонок.
Плащ, шляпа, портфель.
Метро. Качающиеся тела, подвешенные в петлях к поручням, неясные серые тени и строки уложенных в поперечные шрамы лотков кабелей за окном вагона.
Дом на окраине, почти на границе трущоб.
Гулкие ступеньки залитой мочой лестницы, обшарпанная дверь.
— О, ты пришёл, милый! — горячие губы, мягкая грудь, прижимающаяся к груди. Сорванные прочь очки, развязанный рывком галстук, отлетевшая пуговица — не забыть пришить! — и жадные, страстные руки и губы.
Зеркало. Осмотр одежды. Пришивание пуговицы.
Несколько банкнот на столик.у двери.
Снова загаженная лестница и выбитые стёкла двери подъезда.
Взгляд в небо, где далёкие звёзды равнодушно и осуждающе смотрят с высоты.
Поднятый в небо средний палец.
Поправленный плащ. Метро. Усталые люди.
Улыбка для матери, ограждающей сон спящей дочери.
Выход на улицу, к гудящей автостраде.
— Добрый вечер! — консьерж кивает в ответ.
Лифт. Звонок.
— Здравствуй, дорогой. Как прошёл вечер?
Виток наматывался за витком, сматываясь со шпинделя жизни, и вот однажды нить на шпинделе закончилась, а кто-то нерадивый не поставил запасного.
— Кто эта шлюха?! Скажи мне, кто эта шлюха!!! Ты думал, ты можешь обманывать меня бесконечно?! Думал, я законченная дура?! Отвечай, блудливый козёл! — удары по лицу, груди, плечам.
— Успокойся, дорогая! — неправильное слово.
Неожиданное.
Молчание. Потом слова.
— Я тебе не дорогая, ты, старый импотент. И я ни на минуту не продлю эту пытку называться твоей женой. Ты понял меня, старый паскудник? Мой адвокат свяжется с тобой в понедельник. Можешь идти к своей девке. Если она тебя примет.
Грохот двери.
Молчание. Тишина. Гремящие, грохочущие удары сердца.
Он встаёт, надевает плащ, выходит, не заперев двери.
Метро. Серо-красное месиво лиц.
Вонючая лестница.
— Здравствуй, милый. Я тебя не ждала.
Чужой плащ на стене.
— Ты знаешь, тебе не стоит больше приходить. Мы слишком разные.
— А чей это плащ? — его немеющий палец поднимается и указывает на стену.
— Неважно. Не твой. Прощай. И не приходи сюда больше, слышишь?
Неверные, качающиеся ступеньки.
Свистящий сквозь пробоины в дверных стёклах ветер.
Насмешливые и брезгливо-презрительные звёзды в вышине.
Немеющие пальцы, сжимающиеся в кулак.
Метро. Гулкие удары сердца.
— Вам плохо? — он мотает головой.
Выходит из вагона, пошатываясь, бредёт на шум автострады.
Долго звонит в дверь — ключей нет в карманах.
Заспанный консьерж.
— Что случилось?
— Я п..пот-терял… к-ключи.
— Вы пьяны?
— Ес..ссли бы…
Шёпот вслед.
Распахнутая дверь.
Он проходит в гостиную, не снимая ботинок, наливает в стакан виски до половины… останавливается, потом доливает до краёв.
Расплёскивая, доносит стакан до рта, громко глотая и проливая на себя, выпивает.
Встаёт, нетвёрдыми шагами подходит к секретеру, достаёт из верхнего ящика “вальтер”.
Возвращается в кресло, садится, трясущимися руками всовывает дуло в рот, раня нёбо мушкой.
Палец нажимает курок, но выстрела не происходит.
Предохранитель не снят.
Обливаясь слезами, он вытаскивает пистолет, подносит к глазам, трясущимися пальцами нащупывает рычажок предохранителя…
Сердце колотится, гром и грохот в ушах нарастают, достигают крещендо…
Рука с “вальтером” падает на колени.
Утром адвокат жены находит его в кресле.
Глаза его открыты, как и рот, на подбородке следы высохшей слюны и крови.
Рычаг предохранителя стоит в положении “Safe”.
— Они говорят нам — работайте! И мы работаем. Работаем по десять часов в день, круглый год, без воскресений, и всех праздников — день рождения государя и пасха Господня. Они говорят — воюйте! И мы воюем, год, другой, третий, пятый, гниём в окопах и госпиталях, а в благодарность — медный крестик и чарка водки. Они говорят — платите, потому что всё вздорожало. И мы платим, платим, платим, отрывая медяки от хлеба наших детей, от платьев наших жён, он здоровья стариков. А они устраивают на эти деньги балы. Они говорят нам всё новое раз за разом, и все их слова об одном — давай, давай, давай. Давай душу, давай тело, здоровье, жизнь свою. И мы даём.
Гудит толпа.
Он откашливается. Горло пересохло.
— А что взамен? Что? Кто скажет? А?
Выкрики. Гул. Рёв гудка.
— А взамен — нагайки, штыки и пули! Вот что нам за всё это взамен!!
Рывок за рукав.
— Пора! Идут!
Он выдёргивает рукав из чужих пальцев.
— Бедствия, болезни и смерть! Унижения и презрение! От них, тех, что едят нашу жизнь на серебряных блюдах и пьют нашу жизнь из хрустальных чаш! Вот что они оставляют нам.
— Пора, слышишь! Всё!
— Ещё чуток, — отвечает он, — сейчас! Готовься.
— Хорошо.
— И вот — настало время нам взять своё! Своё, что они так долго у нас отбирали!! Всё то, что нам и нашим отцам, нашим детям положено по праву!! Восстание!!! Восстание!!!
Толпа бурлит. С дальнего конца цеховой площади показываются казаки.
— Вот они! Вот они, слуги кровопийц!! Вот они, смотрите!!!
Толпа оборачивается в направлении, которое он указал.
— Пора!!
— Да, — он спрыгивает с палеты ящиков. — Бежим!
За их спиной — выстрелы, гул и вопли.
Сердце стучит в груди, наган жжёт бок через карман — ждёт ли пролётка? Не ушла ли? Не струсил ли возница?
Вот она. Не струсил.
Они запрыгивают в неё, и колёса начинают свой бег, свою вечную стукотню по булыжникам.
Он выдыхает, утирает пот картузом.
— Сделали дело, — говорит тот, второй, чьи пальцы трепали рукав.
— Сделали, — соглашается он, — хорошо сделали.
— Ты молодец, — говорит второй, — никогда не видал, чтобы народ так зажигался.
— Не моя заслуга, — отвечает он, — они и так уже все на цырлах. Хозяин — идиот, не понимает, что не со скотом работает, с людьми. Рожа немецкая. Мало мы им всыпали, ой мало.
— Да, — соглашается второй, — мы там гнили, а эти вши тут жирели. И никто ведь не отобрал мануфактуры, никто их сапогом под зад, и ствол к башке. Мы там с ними воюем, а здесь они из нас кровь пьют. Что, бл*дь, за война такая? Кто противник? Где, бл*дь, враг?
Он закрывает глаза. Нервное напряжение оставляет его. Пальцы трясутся. Холодно.
Он вспоминает треск выстрелов, чад пороха, свист осколков.
Кровавое месиво под ногами.
Он поскальзывается, и видит, что рука его опирается на мёртвую голову, пальцы попали в выбитую, сочащуюся кровью глазницу.
Он отнимает её от трупа, и видит, что его пальцы все в крови и мозге убитого.
— Эй!
Он открывает глаза.
— Что с тобой?!
Он чуть встряхивает головой. Моргает.
— Ничего. Войну вспомнил.
— А, — тянет второй, — понятно. Это бывает. Поехали, выпьем? Тут недалеко есть рюмошная, я знаю. Накатим?
— А давай, — соглашается он, утирает холодный пот тыльной стороной ладони.
Смотрит — а пальцы руки сведены все.
Как тогда, когда он вытирал их о шинель.
— Эй! — хлопает ладонью по спине извозчика второй, — тут сверни налево, слышишь?
— Слышу, — отвечает возница.
Они спускаются в рюмочную. Дым и чад, говор, выкрики.
— Хорошее место, — одобряет он, — нормально.
Второй краснеет.
— А то, — пальцы его от смущения комкают шапку — гамна не держим.
— Молодец, — одобряет он.
Второй подымает руку и кричит — Эй, половой!
Он пьёт водку малыми глотками. Закусывает мочёным огурцом и салом.
Второй опрокидывает чарку и наливает ещё.
— Не ухарствуй, — останавливает он его, — сегодня ещё работа.
— Ну да, — соглашается смущённо второй, — точно. Правильно.
Второй заказывает чаю с бубликом, и тянет тёмно-вишневый чай с сахаром.
Он допивает остатки в графинчике.
Пьёт, не хмелея.
— Ты возницу-то отпустил? — спрашивает он у второго.
— Ну да, — встревоженно отвечает тот, — а что, не надо было?
— Надо, надо, — успокаивает он, — всё правильно.
Второй снова краснеет.
Он смотрит на этого мальчишку, и чувствует, как внутри него всё холодеет.
Значит, он видит его в последние часы.
Сегодня мальчишка умрёт.
Ну что ж поделать.
Он допивает последние капли из чарки, надевает картуз.
— Пошли.
Они выходят из рюмочной, ловят извозчика.
— Сначала ко мне, — говорит он.
— Ага, — соглашается второй.
Дома он забирает с собой саквояж.
— Вот теперь поехали, — говорит он, усаживаясь в ждущие дрожки.
— Хорошо, — говорит второй.
Краем глаза он видит, что пальцы второго дрожат.
Ночь опускается на город.
Они прождали два часа, сидя в соломе сарая, дверь которого взломали.
И вот — закрываются двери в конторе, которая нужна. Выходят служивые, и сторож замыкает замок.
Они ждут ещё полчаса.
— Нормально, — говорит он. — Пошли.
Они подходят с заднего двора. Он вынимает из саквояжа связку отмычек, аккуратно исследует жёсткое стальное нутро замка.
Вот оно.
Он аккуратно нажимает тут, тянет там.
Щелчок.
— Пошли, — одними губами шепчет он второму и проскальзывает в дверь.
В руке его наган.
За его спиной шорох.
Он оборачивается, и видит второго, которого колотит от возбуждения и страха.
Он прижимает к губам ствол нагана — молчи.
Второй нервно кивает.
Они крадучись проходят коридор.
Дверь в его конце приоткрыта, оттуда падает свет и доносится лёгкий храп.
Он чуть толкает её стволом нагана.
Петли издают ленивый скрип.
— А, что? Кто здесь?!
Он распахивает дверь и всаживает в грудь полусонному сторожу две пули.
Сторож отлетает к стене, ржавое ружьё падает из его рук, кровавая нитка слюны тянется на грудь.
Тело полусидит на соломенном тюфяке.
— Ой… — и звуки рвоты.
Блюёт второй, держась за дверь, и петли скрипят в такт желудочным схваткам.
Наконец второй разгибается, утирает рот рукавом.
— Не ссы, малец, — говорит ему он, — пошли к шкафу.
— Д-да, — отвечает второй, — п-пошли.
Они взламывают деревянный шкаф, сорвав с него ломиком амбарный замок, и засаленные дверцы открывают им мешки с монетами и пачки ассигнаций.
— Помоги, — велит он второму, доставая из саквояжа парусиновый мешок.
— Да, — соглашается второй, берёт пачку ассигнаций с полки и рассыпает.
— Тьфу, — говорит он, — держи!
Впяливает в трясущиеся одеревенелые руки второго горловину мешка и быстро суёт, суёт, суёт в него пачки ассигнаций, пока мешок не наполняется почти доверху.
— Собери, — говорит он, указывая на рассыпавшиеся по полу деньги.
Второй наклоняется, потом падает на колени, лихорадочно собирая рассыпавшиеся ассигнации.
Собирая, понемногу приходит в себя, и он чувствует, как щёки второго горят.
— Всё, молодец, — говорит он, — давай сюда. Клади.
Второй засовывает комок собранных денег в мешок.
Он затягивает устье верёвочным шнуром, утрамбовывает содержимое, перехватывает горловину мешка чуть ниже.
— Ничего, — говорит он второму, — все попервости так. Нормально, дружок. Нормально. Всё будет хорошо.
Второй чуть воспревает духом.
— Прости, — говорит, — я исправлюсь, всё, что надо сделаю, чтобы послужить революции! И эти деньги не последние! Возьми меня с собой снова, хочешь — завтра, хочешь — сегодня! И ты увидишь, что я больше не напортачу! Даю слово!
— Молодец, — говорит он, — но не надо жадничать. Тем более для революции.
Второго несёт от возбуждения, как от водки.
— Для революции — всё! Всё, что есть!
— Может быть, — говорит он, — но не сегодня. Прощай.
Второй подымает на него непонимающие глаза.
Ствол нагана упирается ему над переносицей, и боёк ударяет по капсюлю.
Мальчишка падает, и непонимание застывает в его глазах.
Он оборачивается, поднимает мешок.
Относит его к двери.
Возвращается, притаскивает из каморки труп сторожа, валит его рядом с мальчишкой.
Снимает со спины сторожеву берданку.
Открывает затвор. Вынимает патрон. Морщится, суёт его в карман.
Из другого кармана достаёт несколько новых, смотрит на затвор, выбирает один, заряжает, наводит ствол на труп мальчишки, спускает курок.
Выдыхает, глядя на разнесённую в кровавое месиво голову.
Бросает берданку тут же.
— Героем будет, — бормочет он себе под нос.
Подхватывает мешок и быстрым шагом идёт к двери.
Выходит, прикрывает её за собой.
Закрывает и калитку.
Полицейский свисток.
— М-мать! — роняет он и пускается бегом.
— Стой! — доносится сзади. — Стой, паскуда!
Он поддаёт ходу.
Треск выстрела.
Снег мостовой ложится в лицо.
Он выдыхает, и пар дыхания плавит снежинки у рта.
Пыхтение, топот.
— Добегался, скотина!
Руки городового трясутся, никак не могут сунуть револьвер в кобуру.
Он улыбается.
Рядом с его лицом медленно и мягко ложатся снежинки.
В каждом селе есть голова, и есть хулиган. Пьяница — а кто не пьяница? — и дурачок.
Есть церковка, есть и погост.
Есть попик или, если повезёт, верный пастырь, и есть юродивый.
Кто Господа Бога ради, а кто так.
Есть в селе веселие, есть и горе.
А когда пришла война — горе на всех.
Он был обтрёпанным, когда в опорках, когда босиком, изрытый оспой, золотушный.
Дурачок.
Лет тридцать пять ему было, а может, и пятьдесят.
Говорят, в детстве собака напугала, а может, с сарая вниз головой упал.
Кто знает, те или умерли, или не до того им.
Своя беда в ворота стучится.
Впрочем, он не выпрашивал.
У церкви, пока отец Никон был жив, сиживал, но подяние не брал. Бывало, протянут ему горбушку, у него от голода аж кишки сводит, слюна по груди бежит, а не берёт, пока не спросит — а что тебе сделать?
И если ответишь — ничего, нет, не берёт.
Головой мотает, отворачивается, слюни грязной ладонью утирает. Взгляд голодный в землю спрячет, и хоть что — хоть в рот суй, хоть на землю ложь — отворачивается, повизгивает.
Оставишь рядом с ним — с земли подхватит, за тобой бежит, в руки суёт.
Не возьмёшь — на забор тебе положит, или под ворота сунет.
Юродивый, что сказать.
И вроде не из тех, что обличает, нет — просто дурачок.
Если сказать — сделай, мол, то-то и то-то, то опять взвизгивает, но от радости, и впереди тебя делать бежит.
Некоторые даже пользовались — дадут горбушку сухую, и надел за неё — весь огород перекопать.
Он кланяется, бежит да делает.
Сенька-Байстрюк шибко любил, когда юродивый ему огород вскапывал.
Специально горбушку отрезал, и, по слухам, засушивал.
Потом в карман клал и к церкви шёл.
Отец Никон ему, бывало, выговаривал — что ж ты, Семён, раб Божий, творишь? Ты ж видишь, человек себя не разумеет, а ты на его пожаре руки греешь.
Да, каялся Сенька, твоя правда, отче, не буду больше.
А потом дурачок ловил отца у входа и молил, чтоб тот Сеньку не ругал, он же ему, дурачку, хлебушек дал, не за так, за дело.
Пытался отец вразумить дурачка, раз да другой, а потом плюнул — ну что с него возьмёшь. А раз ни тому ни другому не втолковать, значит, Господу надо так.
И отец Никон перестал.
А потом его убили.
На пороге церкви схватил пулю из трёхлинейки, и икону вырвали из рук.
Оторвали оклад, а доску бросили.
Нужнее было.
Церковь под склад пустили.
Так дурачок повадился на могилке священника сидеть.
Бедная могилка, что скрывать — крестик деревянный да холм земляной.
Но чистенькая, обметена всегда, цветочки полевые лежат.
А дурачок сидит, смотрит на крестик, раскачивается и мычит чего-то.
И не разобрать — чего.
Сначала гоняли его, но потом привыкли.
— Есть у попа один плакальщик, да и тот дурачок, — сказал проверяющий из города, и на том и порешили.
А Байстрюк своего не бросил — как весна, или прополоть, или выкопать надо — всё к церковке шёл. Только не ко главному входу, как раньше, а на зады, на погост.
Хорошо родилось на огороде. Зинка, жена его, даже в город как-то продавать ездила.
Удачно — денег привезла, да платок новый.
Только потом пришёл домой к Байстрюку председатель, и отдал ему всё Байстрюк. Всё, что жена наторговала. Только платок председатель пожалел.
Долго бабы Зинке да Байстрюку кости потом перемывали.
Мол, отца своего не знал, и денег своих не узнает.
Бесился Байстрюк.
Но недолго.
Что деньги — вода, а коль наложит на тебя председатель ярмо — так юродивый потащит.
Была бы горбушка.
Так и шло.
Долго, лет десять, а может, пятнадцать.
А потом приехали в село военные, согнали мужиков, построили и увели.
Пришла через полгода Зинке похоронка.
Стирала она.
Взяла она бумажку из руки председателя, помертвела лицом да так и пала где стояла.
Юбка до самого сраму задралась.
Председатель поглядел, хмыкнул и пошёл от греха.
А Зинка, как оправилась, встала, да в дом пошла, недостираное во дворе так и бросила.
Пошёл было по деревне шепоток, что, мол, за грехи и расплата, да умер быстро — ко многим председатель захаживал.
А потом пошли солдаты.
Сначала наши, обветренные, усталые, и взгляды прятали.
Председатель с ними ушёл.
Остались калеки, бабы да дурачок.
Потом чужие пришли.
Сначала немцы, на грузовиках, потом не то мадьяры, не то поляки, не то литовцы — хрен их разберёшь, но по-русски многие понимали неплохо. Некоторые говорили свободно, хоть и с акцентом.
Пограбили, куда ж без этого, но без ухарства, в меру — домов не жгли, народ не губили.
Девок да баб попортили.
Дурачку зубы выбили.
Он дом Зинкин, когда грабить пришли, защитить хотел.
В воротах встал, руки крестом раскинул — не пускал.
Дали ему прикладом, уронил он в пыль кровь и зубы.
Вывезли, что понравилось, да Зинку напоследок на крыльце на троих пустили.
Ушли.
Сидела на крыльце Зинка, и по пыли полз к ней дурачок, скулил, простить молил.
Утёрла она слёзы разорванным подолом, встала молча и ушла в дом.
А он так у крыльца и остался.
Месяц прошёл, потом другой, потом ещё два или три — и начались новые беды.
Партизаны.
Да не те, что всё в ельнике сидят да планы, как бы на глаза лишний не попасться, строят, а настоящие.
Взорвали железку.
Потом ещё.
Склад сожгли, где церковь была.
Приехали чужие, в чёрной форме, на мотоциклах, согнали всех на площадь, выстроили в килу да выбрали каждого десятого.
В отдельную кучу согнали.
Зинка восьмой была, а десятой — Манька-соседка, тоже солдатка. Она тяжела была, когда мужа на фронт забрали, и вот родила полтора месяца как.
Так с дитём в шеренге и стояла.
Так с дитём в отдельную кучу и согнали.
Хотели сердобольные у неё ребёнка взять, да не дали им — ударил один из тех, что грабили село, соседку-сердоболку прикладом в живот, да стволом махнул. Не отдал.
Согнали их, да погнали в ложок, что за сгоревшей церковкой, за погостом.
Велели землю копать.
Копали кто чем. Кто руками, кто доской, оторванной от могильного креста тут же.
Выкопали.
Поставили их на краю, и заговорил пулемёт.
Пала Манька, и ребёночек, что в ногах у неё был, на краю задержался.
— Ты гляди, — сказал кто-то, — дитячко.
— А, это той дуры, — откликнулись. — Пихни его туда же.
— Ты что?
— Пихай, кому сказано. Что ты с ним делать-то будешь, подумал? Пихай.
— Ну как скажешь, — и пихнул.
— Закапывайте, — сказал другой голос.
— Самим?
— Да хоть чёрта найми. Делай.
И тут голос раздался.
— Подмогнуть?
Из-за могилки отца Никона поднялся дурачок.
— О, — сказали, — тащи его сюда.
Притащили.
— Копай, — сказали, и даже заступ выдали. А то б до утра возился.
И он копал.
Когда комья на младенчика упали, заголосил он.
Но дурак даже не остановился.
Всё кидал, пока всё, что было, не высыпал.
Писк из-под земли всё звучал, но глухо.
— Пойдёт, — сказали дураку и отобрали заступ.
— Пошёл! — добавили.
Он побежал и пропал во тьме на погосте.
— Надо было ему в башку вальнуть, — сказали.
— Ты хоть его-то умнее будь, — ответили — сам бы закапывал.
— И то.
Ушли.
И чуть только затихли голоса, из тьмы дурачок вынырнул.
Побежал туда, где едва-едва уже писк из-под земли пробивался.
Копал руками, как собака бешеная, ногти рвал.
Достал.
Землю из ноздрей младенца вытряхнул, грязь с лица отёр.
Темно было, одни звёзды, и не понял дурачок, жив младенчик ещё или нет уже.
Молчал как мёртвый.
Скинул с себя одежонку дурак, завернул в него ребёнка и со всех ног сквозь рощицу. Заскрипели, затрещали ветки.
— Стой! — заорали ему вслед. — Стой, сука!
И пулю вслед пустили.
Дрогнул дурак, дёрнулся, но только глубже в ельник ломанулся.
— Твою мать, — сказали — велено ж было глаз не спускать.
— Болтай меньше. Я здесь остаюсь, а ты пошёл.
— А что я?
— А то. Я ж говорил — валить надо было. Беги, пока не ушёл.
— Что ж он взял? Сопляка? — нога ворохнула грязь. — Или с трупов чего?
— Беги, хфилософ хренов!
Топот, треск веток.
Вздох.
Носком сапога поскидывал тот, что остался, землю в могилу.
— Хотя что с них взять?
Ещё посгребал.
— А впрочем, дурак, что с него возьмёшь. Может и правда на портки позарился.
Бежал дурак сквозь ельник, и ветви хлестали по голому телу, резали рёбра.
Бормотал дурак на бегу:
— Господи, прости, Господи, прости, Исусе Христе, Сыне Божий, прости, помилуй раба твоего, прости неразумного, отведи беду, молю Тебя, ради имени Твоего, святых Твоих, страстотерпцев, спаси, Блаже, душу безгрешную, отведи Врага, ненавидящих Тебя, с пути его, сохрани, Боже, ибо Твоё есть Царство, и сила, и слава...
Горячечны, сорваны слова его, и дыхание его сбито, но молится он, молится про себя, на бегу:
— Господи Боже, помилуй, Господи, спаси, Исусе Христе, Сыне Божий, и Пресвятая Дева, Мати Бога нашего, помилуй нас…
Хлещут юродивого ветви.
Плохо спала Зинка. Ворочалась.
Почти каждую ночь.
Вот жизнь, почитай, прошла, а что толку? Ни детей, ни мужа, ни денег. Хотя что деньги, сейчас есть, а завтра отобрали. Толку от них.
Вот и всё.
Кривилось лицо Зинаиды, мычала она, впивалась зубами в подушку.
И, наревевшись, засыпала к утру.
Сегодня же только-только задремала, да мужа увидела — будто стоит Сенька у родного крыльца, а взойти отчего-то боится, без шапки, и что-то ей в руках тянет, возьми, мол — как сквозь сон услышала, как зовёт её кто-то и в стекло скребётся.
— Зина! Зина! Открой!
Перепугалась она, решила, что и правда мёртвый Сенька с того света пришёл, но пригляделась — юрод в окно скребёт, и ногти у него в грязи, обломаны, и в другой руке у него узел какой-то.
И просит:
— Зина, смилуйся, возьми! Возьми ради Христа!
И что-то дрогнуло в ней.
Открыла она окно, спросила:
— Чего тебе, дурень?
Сунул он ей в руки узел, сказал:
— Сбереги его, спаси душу живую, а меня ищут, идти мне надо, бежать! — и бегом бросился.
Так и осталась Зинка у открытого окна с узлом.
А дурака и след простыл.
Услышала она шум, и закрыла створку.
Кинулась в угол потемнее, дверь за собой прикрыла, развернула узел.
И малыш, как полузадушенный котёнок, пискнул что-то, когда она вонючую душегрейку дуракову с лица его убрала.
Смотрела Зинаида на младенца, и лицо её кривилось, дрожали губы, и слёзы текли и капали вниз, младенчику на грязный живот.
Поняла она, что Сенька ей протягивал.
Уткнулась она лицом в живот дитячий и заплакала.
Но недолго. Утёрла слёзы, и вместо пелёнки завернула ребёнка в старый платок, тот, что тогда в городе наторговала.
А дурак тем временем петлял по ельнику, и кровь из-под простреленной ключицы уже перестала течь.
Обессилел он, и упал лицом в землю, в старую жёлтую хвою.
Лежал, дышал, как зверь загнанный.
Раздались шаги, треск ломаемых веток.
— Вот ты где, паскуда, — раздались слова и грохнул выстрел.
Сжались пальцы дурака в кулаки, полны хвои, и в свете занимающегося рассвета видел стрелок, как пуля вошла в затылок и разворотила дуракову голову.
Кровь впитывалась в хвою.
Перевернул стрелявший труп ногой.
— Твою мать. Без выпе*дка. Мародёр сраный. И на что только позарился?
Сплюнул и ружьё на плечо повесил.
— Вот ведь тварь. Ненавижу.
— Что угодно, госпожа?
— Здравствуй, Сервио, — сказала девушка — кофе и круассаны, как обычно.
— Да, госпожа, — поклонился официант.
Белые пряди дрожали под ветром из гавани.
— Прошу, госпожа.
Официант расставил на столе чашку, тарелку с круассанами, кувшинчик со сливками и сахарницу. Поклонился и почти исчез, но она окликнула:
— Не исчезайте, Сервио. Присядьте.
— Да, госпожа, — поклонился официант и присел на самый краешек плетёного кресла.
Он размешивала сахар в чашке.
— Скажите, Сервио, — сказала она, — как вам последний?
— Как обычно, госпожа, — официант чуть пожал плечами, — да, побросало, но мы видали и более сложные схемы.
Она чуть кивнула, соглашаясь.
— В тот раз он читал Хемингуэя, — сказала она, — вы помните, Сервио?
— Хэмингуэя? Да, госпожа, помню.
Она сделала глоток, глядя на море.
— Читали?
— Я убирал за ним, госпожа.
Она улыбнулась, чуть искоса глянула на него.
— Вы весьма исполнительны, Сервио.
— Вы слишком добры ко мне, моя госпожа, — в голосе официанта явственно пробилось смущение — я слишком молод для этого. Вот мой товарищ…
— Я знаю вашего напарника, — мягко прервала она его, — не стоит. Сейчас я говорю о вас.
— Как будет угодно госпоже, — ответил официант, потупив взгляд.
— Я знаю, что вы молоды, Сервио, — продолжила она, держа в руках чашку, — и хочу узнать ваше мнение.
— Моё, госпожа?!
— Ваше, Сервио. Нам долго, очень долго работать вместе.
— Почему, госпожа?
Она перевела взгляд на него.
— Что “почему”?
— Почему вы спрашиваете? Вы же так близки к Нему, и вы всё про меня знаете.
Она снова улыбнулась, и ямочки появились на её щеках.
— Я — знаю. Но вы, Сервио, вы не знаете.
— Про себя, госпожа?
— Про себя, Сервио. И отвечая на мои вопросы, вы отвечаете себе. Так что вы о нём думаете?
Официант задумался.
— Он долго петлял, моя госпожа. Всё никак не мог выбрать между Творцом и творением.
— Но раз за разом становился лучше, правда, Сервио?
Официант кивнул:
— Да, моя госпожа. С каждым разом он был всё лучше. Не как человек, нет. Но с каждым разом он становился ближе. Всё меньше приходилось за ним убирать. И в последнем эпизоде — ничего лишнего.
— Вы почти правы, Сервио.
— Почти, моя госпожа?
Она поставила на блюдце пустую чашку.
— Вы абсолютно правы в том, что в его последнем эпизоде не было ничего лишнего.
— Но, госпожа?
Она раскрыла сумку и вынула из него листок.
— Вы немного не уследили за ним на одном из витков.
Официант побелел.
— Простите, моя госпожа!!!
— Не стоит переживать, Сервио, — сказала она, кладя листок на стол и прижимая его сахарницей. — Ваша оплошность простительна.
Она встала, повесила сумку на плечо.
— Простительна, если не повторится. Всего доброго, Сервио. И да, кофе был замечательный.
— Я обязательно передам ваши слова ему, моя госпожа! Он будет рад!
— Да, Сервио, — сказала она, выходя с веранды. — Я знаю.
Официант стоял и смотрел ей вслед, пока она не пропала из виду.
Потом он перевёл взгляд на стол.
Ветер трепал желтоватый листок, на котором не было ничего написано.
Он взял его в руки, и под его взглядом на листке проявились задуманные когда-то, но так и не написанные строки:
Мы строим мосты. Пусть тела наши в шрамах,
И болью ожога на душах горят
Слова — вы навечно слепы, дети Хама! —
Но Он направляет нас в Небо.
Не в Ад.
Пальцы официанта разжимаются, и ветер подхватывает падающий листок, кружит и готовится унести.
Пупырчатый язык подхватывает его, и разноразмерные, идеально подогнанные друг к другу зубы перемалывают страничку, не оставив от неё ни малейшего следа.
Официант собирает со стола на поднос чашку, кувшинчик сливок, сахарницу, протирает салфеткой идеально белую столешницу и уходит за стойку ждать новых посетителей.