Глава 9 Принц отдает глаза нищему
Глава 9
Принц отдает глаза нищему
Ятунг: деревенский праздник
Сегодня утром в Ятунге царила праздничная атмосфера, потому что там собирались ставить пьесу. Но «сцена» и игроки еще не были готовы; подготовка шла полным ходом. Перейдя через мост, я увидел трех человек, которые бежали ко мне. Это были Лосел, Палджор и Сёнам. Они явно выпили, особенно Лосел, и во всю глотку распевали популярную тогда песню: «Чанг тунг арак тунг…» («Пью чанг и пью арак…»).
– Кушог-сагиб! – прокричал Лосел. – Мы за вами! Сегодня у Кенраба день рождения. Он говорит, что познакомился с вами десять лет назад, когда вы первый раз здесь проезжали, и хочет опять вас повидать. Мы пьем и поем. Смотрите, какой замечательный, солнечный день! Разве вы не пойдете? Ну конечно, я так и знал, что пойдете! Я же вам говорил, что кушог-сагиб пойдет!
Мы шли немногим меньше километра вдоль реки. Стояло идеальное тибетское летнее утро, солнечное и тихое. Светлые, жемчужные галеоны плавали по небу. Не только деревня, но и вся вселенная, казалось, отмечает праздник; это чувствовалось в воздухе. Около реки мы нашли две палатки (в Тибете не бывает праздников без палаток) и целую толпу мужчин и женщин, мальчиков и девочек, детей и старух. Это был обычный деревенский праздник – такая сторона тибетской жизни, о которой мало кто из европейцев знает или подозревает о ее существовании. Он не был ни возвышенным, ни чудесным, ни иератическим, а просто веселым, языческим и невинным.
– Сагиб, сюда, присядьте, чувствуйте себя, как дома! – Для гостя расстелили ковер. – Чего хотите? Вы пьете чанг?
Конечно, я пью чанг. Это легкое молочное пиво, освежающее и очень умеренно пьянящее.
– Нет, спасибо, арака не надо.
Арак крепкий, но у него вкус бензина, и после него болит голова.
– Здравствуйте, Кенраб, как поживаете? Нет, вы ни на день не постарели! Что? Ах да, будем надеяться, что встретимся на этом месте еще десять раз через десять лет, лхо гья-тампа, сто лет дружбы!
Девушки сняли свои лхамы (цветные матерчатые тапочки) и по бедра залезли в ледяную воду реки. Они запели песню во весь голос, но через несколько куплетов прекратили, стали смеяться и брызгаться. Мужчины запротестовали, но девушки не обращали внимания. Тибетские женщины независимы и думают сами за себя. В конце концов одна девушка упала в воду, и ее вытащили мокрую насквозь. Она сняла ярко-зеленый жилет и осталась на солнце обнаженная по пояс. Это вызвало гвалт и смех, и казалось, что он никогда не кончится.
На траве накрыли пир. Мужчины продолжали разговаривать, а женщины сели и стали есть, подзывая мужей, братьев и женихов. Мужчины в конце концов позволили отвлечь свое внимание и тоже расселись на траве, каждый брал миску и клал в нее еду, которая лежала примерно в пятидесяти разнообразных и крошечных вместилищах – мисках, чашках, тарелках и горшках, – расставленных на чем-то вроде скатерти. Это был настоящий тибетский пир. Были китайская лапша, рис, фрикадельки, мясо, порезанное полумесяцем, квадратами, ломтями, множество овощей, вареных и жареных, цампа, масло – вечное масло, а также арак, чанг и чай.
Мы ели и пили. Подошел чудовищно грязный нищий, его лицо было искажено нелепой невыразительной улыбкой. Его покрывали лохмотья и болячки, он нес собой сковороду, четки и молельное колесо, а на голове у него была заношенная американская солдатская пилотка. Он то и дело дергано кланялся, высовывая язык и делая жесты большими пальцами. Старая женщина наложила в миску объедков и дала ему. Он поблагодарил ее, но потом что-то прохныкал. Он был не голоден, но хотел пить, он просил чанга. Это рассердило Кенраба, и он прогнал нищего, но старая женщина послала за ним мальчишку с бутылкой чанга.
К тому времени все уже слегка перепили. Девушки стали гоняться друг за другом среди зарослей шиповника, смеясь и визжа и производя адский шум. Младенцы плакали, матери кормили их грудью. Мужчина лежал навзничь на траве, как бурдюк для вина, который положили для просушки. Старухи намазали волосы остатками масла на тарелках.
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня день аче-лхамо. Кто-то крикнул: «Гьок по! Гьок по!» («Быстрей, быстрей!»).
Сначала никто не сдвинулся с места, но потом все поднялись, как по заклинанию, которое проникло в их онемевшие мозги. Через несколько секунд все уже спешили в деревню. Кенраб, который тоже проснулся, взял меня под руку и сказал:
– Кушок-сагиб, вы тоже должны пойти посмотреть аче-лхамо. Пойдемте! Пойдемте!
Вся долина качалась, горы падали, леса горели зеленым пламенем. Я съел миллион ягод земляники и окунул голову в реку. Когда мы дошли до моста, нам всем стало лучше.
Ятунг: легенда о Тримикундене
В Тибете театральные представления происходят под открытым небом. Священные мистерии (чам) дают во дворах монастырей, а народные пьесы (аче-лхамо) показывают на площади. Разница между двумя категориями совсем не четкая, и в основе сюжета всегда буддийская агиография. Священные пьесы всегда представляют монахи, а народные часто дают странствующие актеры, которые ходят из деревни в деревню. Часто их устраивают сами жители деревни. Раз или два в год они прекращают работу, закрывают свои лавки или прислоняют свои лопаты к стене и играют роли, поют и танцуют.
Ятунгские актеры, хотя и любители, очень хорошие. Нужно ли говорить, что главным актером, церемониймейстером и ведущим хора был Тобчен, портной. Пьеса началась в одиннадцать часов утра и должна была продолжаться до шести часов вечера, и, когда мы пришли, Тобчен, хотя он представлял уже три часа, не выказывал ни признака усталости. То и дело он останавливался, просил кого-нибудь из детей подать ему глоточек чанга, выпивал полную чашку и продолжал. Присутствовало все население Ятунга, а также много людей из окрестных долин, не говоря уже о некоторых случайных зрителях, путешественниках из Лхасы, Шигадзе или Гангтока, которые как раз проезжали мимо. Одни зрители сидели на земле на циновках, другие на коврах. Многие смотрели с крыш и из окон. Почетные места в таких случаях обычно в палатках, которые, я думаю, ставят за счет местных властей.
Зрители приходили, оставались какое-то время, расходились, возвращались, ели, пили и спали. Многие приносили с собой низенькие столики, на которые ставили чайники и чашки. Женщины вязали и кормили детей, старики курили и болтали. Пастухи с гор смотрели на все с восхищенным изумлением, а местные модники помоложе разговаривали, смеялись и спорили, показывая, что они уже сто раз видели театральные представления. Все, естественно, знали пьесу наизусть. Время от времени актер произносил несколько строк с особым чувством или пел особенно хорошо или танцевал с особым огнем и мастерством, после чего ему хлопали или смеялись. Стояла атмосфера отдыха, восхитительного и полного расслабления, какая может появиться только от многовековых традиций. Условности стали частью социального организма, рефлексами и инстинктами людей.
Я попросил Кенраба рассказать мне сюжет пьесы, но он был слишком пьян и заснул; тогда Мингьюр Дондуп, который немного говорит по-английски, подробно объяснил мне, что происходит.
Героем пьесы был благочестивый принц Тримикунден, действие происходило в Индии в незапамятной древности. Даже женские роли исполняли мужчины. На всех были красивые шелковые костюмы, на некоторых маски. Воображение аудитории должно было возместить полное отсутствие декораций; не было даже плаката, как в елизаветинской Англии, который бы говорил, что мы находимся в Индии.
Тримикундену («Безупречный») должен был родиться у царя Беты, но, когда пьеса началась, он еще не родился. Между тем царь, удачливый и могущественный монарх («у него пятьсот знатных жен, пятьсот богатых жен и пятьсот необычайно красивых жен, его нужды удовлетворяют три тысячи слуг, он правит шестьюдесятью вассальными землями и владеет гёдочонгджом, самоцветом, исполняющим все желания»), уже отчаялся от того, что никак не мог зачать сына. Предсказатели, к которым он обращался, посоветовали ему воззвать к Трем Драгоценностям – Сенге, Чо и Гедун (Будда, дхарма, община), – принести жертвы восьми классам демонов и раздать много милостыни. В один прекрасный день царице Гедун Цангмо («Добродетельная и добрая») приснился вещий сон, после которого она сказала, что:
Чистый и просторный дворец моего тела
Будет вместилищем сына бесконечно мудрого.
Так родился Тримикунден. Сразу же после рождения он воскликнул: «Ом мани падме хум!» В пятилетнем возрасте он уже знал писания, разбирался в астрономии и произносил вдохновенные речи о преходящей природе человеческих дел и всеобщей реальности страдания:
Увы! Я снова живу в бесконечных страданиях
Всей бездны перерождения.
Я страдаю за заблудших созданий,
Обманутых ложной жаждой наживы…
Я сострадаю тому, кто не знает, как освободиться
От своего эгоизма
В пылающих городах желаний…
Меня уязвляет горе мужей и жен,
Обманутых надеждой остаться вместе навечно.
Я жалею о тех, кого любовь к самому себе
Привязывает к земле;
Ибо их земля всего лишь
Временный приют в каменистой пустыне.
Но маленький Тримикунден не удовольствовался тем, что возглашал в возвышенных стихах истины буддийской философии. Он хотел действовать, помочь своему ближнему и потому горячо молил отца позволить ему раздать бедным и нуждающимся все сокровища царской казны, бесплодные и бесполезные, пока они праздно лежали, запертые в сундуках. Старика очень тронули слова сына, и он позволил ему поступать по-своему. Однако вмешался злой министр Тарадзе, напомнив царю, что, хотя раздавать милостыню – дело очень благое, все-таки предложение его сына в корне пагубное, потому что приведет к обеднению государства. Не стоит ли вместо этого приискать молодому принцу жену?
Женившись,
Он будет привязан к богатству…
Однако принцесса Менде Цангмо, которую выбрали ему в невесты, хотя и была очень красива,
Бела лицом и благоуханна… —
оказалась такой же благочестивой, как и сам Тримикунден. Вместо того чтобы уговорить его жить экономно, она поощряла его благотворительность. Очень скоро у счастливой четы родилось трое детей – два мальчика Леден («Добродетельный») и Лепел («Добрый и благородный») и девочка Лендзема («Добрая и красивая»). Маленькая семья была украшением всего царства.
Когда все так счастливы, естественно, где-то обязательно подстерегает зло. Соседний царь Чингтри Цангпо, завидуя могуществу Беты, стал замышлять, как бы ему заполучить самоцвет, исполняющий все желания. Услышав о безграничной щедрости Тримикундена, он решил ею воспользоваться; он послал брамина попросить у него драгоценность. Брамин шел через равнины и горы и наконец предстал перед Тримикунденом и обратился к нему с просьбой. Поколебавшись, принц отдал ему самоцвет.
Когда об этом услышал царь-отец, его гнев не знал границ. Тримикундена передали царским палачам, которые протащили его вместе с благочестивой Менде Цангмо и детьми по городу, стегая кнутами. Между тем министры собрались во дворце и обсуждали, следует ли содрать с виновного принца кожу, вырвать у него сердце или разрезать на маленькие кусочки. Но добрый министр Дева Цангпо взял слово; он уговорил царя простить сына и дать ему мягкое наказание. В конце концов принца приговорили к двенадцати годам изгнания на горе Дурихашанг, в диком, безлюдном месте, где жили демоны. Тримикунден приготовился к отъезду и трогательно попрощался со своей престарелой матерью.
Когда мы с Кенрабом и остальными дошли до маленькой площадки у моста, где проходил спектакль, Тримикунден с семьей были в руках палачей. Пятеро несчастных, связанные друг с другом, шли, согбенные и пристыженные, вокруг площади, пока палачи пихали их и делали вид, что стегают их плетьми. Любопытно было видеть в действии важный судебный принцип Востока – а именно что вся семья платит за преступление, совершенное главой.
Действие развивалось очень медленно. Вот почему пьеса продолжалась восемь часов. Актеры начинали каждую из бесчисленных сцен, формально представляясь публике. Потом они один или два раза обходили площадку под барабаны и тарелки. Наконец руководитель хора – наш приятель Тобчен – произносил длинный комментарий, полностью описывая происходящее, пока актеры изображали что-то вроде пантомимы, которая продвигала действие на один шаг вперед. Потом следовал еще танец, актеры представлялись по новой, следовала еще одна пантомима в сопровождении комментария и так далее до самого заката.
Место действия постепенно сменилось с царства Беты на заселенную демонами гору. Воображение зрителей должно было предоставить глубокие лесистые долины, где тишину нарушал только вой диких зверей, высокие, снежные пики, широкие реки, свергающиеся в бездны, поляны, где природа на минуту становилась мягче и караван устраивался на ночлег.
Тримикунден покинул отцовское царство с большой свитой, но очень скоро встретил людей, просивших подаяния. Он стал раздавать богатства, которые вез с собой, а когда они кончились, отдал и лошадей со слонами. Тогда царственным изгнанникам пришлось пешком идти по неприютным, безлюдным горам. Менде Цангмо испугалась, но потом оправилась, и, когда Тримикунден решил отправить ее домой, она отказалась покидать мужа. Дойдя до поляны с цветущими лотосами, Менде Цангмо пришла в восторг:
Вы, поднявшиеся из грязи, не тронутые грязью,
Радостно улыбаетесь, лотосы, украшенные тычинками…
Однако эта мирная интерлюдия продолжалась недолго. Щедрость Тримикундена была неотвратима, как погибель. «Только так заслуги, накопленные в прошлой жизни, приносят свой последний плод». В лесу появились новые нищие, и принц, не имея больше никакого имущества, отдал им детей. Каким бы абсурдным это ни казалось нам, тем не менее серьезность автора и то, что эпизод соответствует буддийскому мировоззрению, вполне доказывает выразительность прочувствованных слов, которые он вложил в уста своих персонажей. Он ярко изобразил горе отца, который пытался утешиться, повторяя религиозные истины (никакой союз не длится вечно), и ужас детей от того, что их отдают в рабство незнакомым людям, и муки матери. Она обратилась к своему мужу, словно раненое животное, и прокляла его за несгибаемую верность сверхчеловеческому идеалу. Но потом она попросила у него прощения и попыталась утешиться и согласиться с жертвой.
Пьеса очень увлекла зрителей; я увидел десятки оживленных лиц. Дондуп восхитительно ясно объяснял каждый этап действия. Я не знаю, что меня больше тронуло, пьеса или ее отражение в глазах детей, пастухов, женщин и стариков. Вся эта часть истории, затронувшая великие, вечные человеческие темы, была полна самой исключительной и самой глубокой поэзии. Прежде всего она обращалась к великой теме конфликта между небесной и земной любовью. Великодушные поступки совершались и мучительные прощания произносились в атмосфере непрерывных чудес и сверхъестественных явлений. Законы природы были нарушены; птицы говорили, реки приносили вести, цветы понимали, ветер давал советы. Наконец тибетское воображение отдалось одной из своих любимых тем – теме чудовищных, ужасных демонов, – и танцоры в масках стали скакать, крича и кружась по площади, а испуганные дети с визгом хватались за шеи матерей.
Кенраб проснулся на минуту от тяжелого забытья и посмотрел на демонов.
– Кушог-сагиб мне не поверит, – сказал он, – но кангчен ри ла, на больших ледяных горах, демоны танцуют именно так. Я видел их собственными глазами.
Потом он опять заснул. Я вполне убежден, что Кенраб видел демонов. Кто не проецирует внутреннюю вселенную на внешний мир?
Наконец съехались самые знатные дамы округи: жена начальника почты – маленькая женщина из Непала, увешанная золотыми ожерельями и браслетами, госпожа Йише и дочери старосты. Считается шикарным явиться после полудня, когда солнце не слишком жаркое и как раз начинаются самые волнующие эпизоды пьесы, и сказать: «Но, дорогие мои, видели бы вы прошлогоднее представление в Шигадзе!» или «Но это просто нелепо! Вот в Лхасе…». У женщин на плечах висели младенцы (как в Японии), и, когда младенцы просыпались, они их качали, не прекращая разговора (как в Японии). Тобчен, «царь» не сюжета, а постановки, в конце концов устал. Он то и дело присаживался, выпивал чанга и говорил свои слова, держа в руке шляпу, как старик, молящийся в церкви, думая о чем-то другом.
Драма приближалась к концу. Страдания Тримикундена отнюдь не уменьшались, но рано или поздно он снова отправился домой. Однако на этом этапе он встретился со своим самым суровым, самым возвышенным испытанием. Спускаясь с горы Хашанг, он повстречал нищего и не могу ему дать ничего, кроме собственных глаз. (Танец нищего с его подаренными глазами в руках незабываем.) И тут стали происходить чудеса. К Тримикундену вернулось зрение, и он снова нашел детей. Злой царь Чингтри Цангпо раскаялся и вернул самоцвет царю Бете, и все закончилось с большим великолепием.
Последние строчки пропели уже после того, как солнце село за ели на склоне горы. Актеры, измученные восемью часами поэзии и танцев, сняли свои костюмы и маски, и мальчишки смогли наконец-то бегать по площадке с криком и смехом.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.