Зимнее цветение
Зимнее цветение
«Сырой день с проливным дождем…» – так описывал лондонский журналист и прогрессивный социальный реформатор Джордж Симс в 1901 году условия первой эмиграции евреев в Лондон…
Идет проливной дождь, и приходится пробираться вброд через лужи и ручьи грязи, чтобы добраться до узкой дорожки, ведущей к пристани Айронгейт, где иммигранты должны сойти на берег с пассажирского судна, стоящего на якоре в Темзе. <…> Бедных иммигрантов пересаживают на маленькие лодки, и они гребут к ступенькам. Взгляните на них; мужчины худые и с голодными глазами, женщины с непокрытыми головами и лишь в тонких шалях, наброшенных на плечи, дети, перепуганные качанием лодки, ожидающей очереди, пока другие высадят пассажиров. <…> Когда, наконец, они высаживаются, то оказываются в темном сводчатом проходе, окруженные бездельниками и коммивояжерами, которые пытаются их запутать и чуть ли не дерутся за их багаж.
К счастью, мистер Сомпер, надзиратель Временного убежища для бедных евреев, тоже находится здесь. Когда напуганные и дрожащие иностранцы вступают на берег, он обращается к ним на идише или на латышском языке, чтобы узнать, есть ли у них адрес, куда ехать. У большинства что-то написано на засаленных, грязных клочках бумаги, которые они достают из карманов. Это адрес знакомого, родственника или меблированных комнат. <…> У большинства где-то есть друзья. У кого-то брат, у кого-то просто знакомый из того же местечка или деревни, приехавший в Лондон много лет назад. В убежище позаботятся об их деньгах и багаже, пока не свяжутся с их родственниками или пока они не найдут работу[246].
Позже многие иммигранты сами писали воспоминания о своем приезде в Лондон или Нью-Йорк. Но трудно не заслонить реальность нежной занавеской тоски по прошедшей юности и забытой невинности. Соломон Гинзбург, сын польского раввина, приехал в Гамбург в возрасте пятнадцати лет с тремя монетками по одному пфеннигу в кармане:
Ни одно судно, шедшее в Нью-Йорк, не брало меня на борт; я нашел перевозивший лошадей в Лондон парусник, который согласился взять меня. Я должен был выполнять кое-какую работу, но море было очень бурным, и я испытывал сильные страдания, пока мы добрались до Темзы. Никогда не забуду нашего прибытия в Лондон ранним утром в начале сентября 1882 года. Кажется, я сразу почувствовал теплые запахи булочной; войдя в нее, я выложил на прилавок мои три немецкие монетки и показал на кусок хлеба. Как быстро исчез этот хлеб, легче представить, чем описать, потому что я ничего не ел уже три дня.
В Лондоне я нашел своего дядю, брата моей матери, у которого был большой галантерейный магазин в Ист-Энде и который с радостью взял меня на работу помощником бухгалтера. Это был замечательный человек, типичный ортодоксальный еврей, строго соблюдавший все, что требовали Моисей и святые мудрецы. У меня была своя комната на чердаке, и я брал уроки коммерческой бухгалтерии и английского языка[247].
Хотя многие иммигранты только проезжали через Лондон по пути в Ливерпуль и далее в обе Америки, а Гинзбург, обратившийся в христианство, эмигрировал в Бразилию в качестве миссионера, около 100 000 человек поселились в Уайтчепеле, Степни, Хэкни и Бетнал-Грин, вместе составляющие Ист-Энд – грубый, опасный район, территорию Джека-Потрошителя, где шлюх было больше, чем домохозяек, а патрульные полицейские ходили по четыре человека, район, когда-то ставший прибежищем изгнанных из Франции протестантов-гугенотов, а много позже – местом проживания иммигрантов из Бангладеша. Одно здание с двумя фасадами на Брик-лейн, на углу улицы Фурнье, было построено как гугенотская церковь, затем превращено в методистскую часовню, после этого стало синагогой, а с 1976 года используется как мечеть.
На этих восьми квадратных километрах родилась пестрая и хаотическая община, так ностальгически прославленная в воспоминаниях старшего поколения моей молодости, которое писатель Исраэл Зангвилл, вполне англизированный джентльмен из ранних эмигрантов, описывал со снисходительной сентиментальностью в книге «Дети гетто»:
Разносчики и уличные торговцы, портные и изготовители сигар, сапожники и меховщики, стекольщики и шапочники. Жизнь их была в целом такова: они много молились и долго работали; немного попрошайничали и немного мошенничали; съедали не слишком много, почти не выпивали; ежегодно получали детей от своих целомудренных жен (к которым не прикасались по полгода) и воспитывали их, требуя немногого; изучали Закон и Пророков, чтили постановления раввинов и хаотические комментарии к ним; не работали по субботам и не бездельничали по будням[248].
Большинство иммигрантов, как их называли, «гринеры» (greeners), скоро сталкивались с тем, что их мечты о вымощенных золотом улицах разбивались о реальность жизни без гроша в кармане в чужой земле. Многие находили работу в множащихся потогонных предприятиях текстильной и кожевенной промышленности, выпускавших платья, пиджаки и брюки, ремни, перчатки, шляпы, сапоги и туфли в тесных, сырых, душных и антисанитарных цехах, часто в помещениях, раньше принадлежавших гугенотам. Правила Фабричного закона, предполагавшего защиту рабочих от эксплуатации, не применялись к домашним предприятиям, и инспектора не имели права в них входить. Последствия потрясали английских наблюдателей, например Симса:
Русский «гринер» живет почти без денег. Часто чашка чая и селедка – вся его пища за сутки. Да и что еще они купят за нищенскую плату, которую получают на потогонной фабрике? Не так давно один русский, представший перед «потогонным комитетом»[249], сказал, что на этой неделе он работал от половины седьмого утра до половины третьего следующего дня с перерывом на обед всего на один час. В Лондоне он работает больше, чем это было в Варшаве, а получает меньше. Однако агент по иммиграции изображал Лондон как золотую землю и призывал его потратить все, что у него было, на билет.
Иногда борьба оказывается слишком тяжелой даже для русского еврея. Недавно повесился один молодой «гринер». Он привез свою молодую жену из России в Лондон, полагая, что сможет заработать на жизнь. Он обучился отделке обуви и зарабатывал от 12 до 15 шиллингов в неделю. Чтобы получать фунт в неделю, ему нужно было работать 22 часа в сутки. Он попытался, но разум отказал ему. В приступе безумия и отчаяния он повесился в комнате, где проживал со своей молодой женой[250].
Как поспешно замечает Симс, потогонная система не была исключительно или даже по большей части образом жестокой эксплуатации рабочих жадными работодателями. Хозяин «не был богатым пауком, сосущим кровь из мух, которых поймал в свою сеть», чаще всего он и сам был «рабочим, заставлявшим потеть, потому что потел сам».
Чтобы поддержать выживание обедневших ортодоксальных евреев, говоривших на идише, выросла успешная вторичная экономика – пекари, мясники, торговцы рыбой и бакалейщики, ювелиры, торговцы подержанной одеждой и ростовщики, продавцы предметов культа, писцы, сертифицированные кошерные резники, специалисты по обрезанию и другие специалисты, необходимые для еврейской общинной жизни. Еврейские магазины и палатки стояли на всех улицах. Еврейские торговцы теснились на рынках, где «часто стоит оглушительный шум, в котором можно различить слова полудюжины разных языков: французский, немецкий, русский, польский, иврит – все разбавленные идишем, и иногда случайно можно услышать английскую речь»[251].
Некоторые лавочники действительно серьезно разбогатели, по крайней мере по стандартам тех дней. В первом поколении семья рыботорговцев на рынке под названием Петтикоут-лейн (ныне Мидлсекс-стрит и Уэнтворт-стрит) поднялась настолько, что приобрела огромное имение под Лондоном возле Эппинг-Форест с карповым прудом, яблочным садом, летним домиком и частной синагогой[252].
В пище для ума тоже не было недостатка. По словам журналиста Дэвида Мазовера, правнука идишского писателя Шолома Аша, к 1880-м годам уже несколько маленьких типографий печатали брошюры и книги на идише, а в 1890-е годы «Ист-Энд мог выпускать три ежедневные газеты на идише и целый ряд сионистских, социалистических и марксистских периодических изданий. У идишского театра существовала восторженная аудитория – это была основная форма развлечения иммигрантского рабочего класса»[253].
Существовали популярные мюзик-холлы наподобие кембриджского, где перед публикой впервые появился Чарли Чаплин (псевдомавританский фасад выдает, что прежде здесь была синагога), или уайтчепельского, получившего причудливое название «Страна чудес», о котором писали:
В этом большом зале даются самые удивительные представления. Они включают в программу маленькие пьески, песни и скетчи, которые звучат сначала на идише, а затем переводятся на более или менее сносный английский, как правило, еврейским переводчиком. Этот переводчик часто пользуется случаем, чтобы привлечь внимание любезных зрителей из первых рядов, в основном иностранцев, к некоторым дополнительным шоу, которые проходят в разных уголках этого огромного зала и в которых участвуют всякие безрукие, безногие, скелетоподобные или пятнистые уродцы. После того как зрители насмотрятся на уродцев, а «гринеры», еврейские труженики потогонных фабрик Ист-Энда, воспользуются антрактом, чтобы подкрепиться в свое удовольствие, сценки и песенки на идише, комические и прочие, продолжаются до самого закрытия[254].
В лондонском идишском театральном мире было мало блеска, обычного для шоу-бизнеса. Артисты работали в почти таких же суровых условиях, как и их зрители с потогонных фабрик, показывая четыре или пять представлений за вечер в разных театрах и мюзик-холлах или на крошечных сценах в тесных салонах. Они упорно пробивали себе дорогу через поток транспорта, добираясь с одного представления на другое в запряженном лошадьми экипаже. «Потогонная система была ужасной в портняжных мастерских, но еще более ужасной она была в идишском театре», – писал радикальный журналист Морис Винчевский[255]. Оплата тоже была мизерной.
Возможно, вследствие нищенских условий труда, а может, из-за относительной терпимости британских властей или даже вследствие многоязычности населения, собравшегося из всех углов континента, но наиболее вероятно – вследствие ведущей роли говорящих на идише евреев в европейском социалистическом движении, после 1881 года Лондон стал главным мировым центром левой политики. В 1907 году съезд Российской социал-демократической рабочей партии, породившей большевиков, проводился в здании на Уайтчепел-роуд. До 1917 года Ленин был здесь частым гостем; останавливался там и Сталин – в квартире около знаменитой литейной, где в 1752 году был отлит американский Колокол свободы. В 1911 году группа латвийских анархистов, скрывавшаяся на квартире миссис Бетси Гершон, вступила в перестрелку с полицией и отрядом шотландской гвардии из соседнего лондонского Тауэра, пока здание не загорелось; молодой министр внутренних дел Уинстон Черчилль, руководивший операцией, запретил пожарным тушить пламя.
Политические волнения не могли не произвести сильного впечатления на страдающих рабочих потогонных фабрик, особенно после того, как Рудольф Рокер, говоривший на идише немец, хотя и христианин, издатель анархистской газеты на идише «Друг рабочих» («Дер арбетер фрайнд»), портрет которого до недавнего времени висел в Уайтчепельской библиотеке, начал организовывать сопротивление рабочих. Вскоре многие из них вступили в профсоюзы. Существовал Союз еврейских рабочих-мебельщиков, все дела которого велись на иврите, и на его знамени была надпись на иврите. Согласно коммунистическому деятелю Солли Кайе, этот союз позднее слился с Национальной ассоциацией мебельщиков и стал ее отделением № 15, «известным своей воинственной позицией в течение 1930-х годов и позднее»[256]. Существовал Еврейский союз пекарей, имевший маленькую этикетку с надписью: «Испечено Союзом рабочих». Но, как и везде в мире, ярый радикализм впоследствии слабел с ростом материального благополучия.
Говорящий на идише Ист-Энд неизбежно оказался временным явлением в жизни британского общества и внес лишь небольшой прямой вклад в английскую культуру и язык. Число говоривших на идише было слишком мало, культура большинства была намного сильнее, а ее противостояние было слишком острым – не только идишскому образу жизни, но и самому языку, и как со стороны неевреев, так и, что более важно, со стороны прочно устроенной англо-еврейской общины. Преимущественно сефарды по происхождению и аристократы по духу, они считали себя еврейскими британцами в большей степени, чем британскими евреями, и с неописуемым отвращением относились к вульгарному говорящему на идише сброду из России, штурмовавшему пристань Темзы и угрожавшему их комфортному существованию. Черт возьми, разве не английские евреи дали стране премьер-министра Бенджамина Дизраэли, хотя и крещеного? Даже газета «Еврейская хроника» («Jewish Chronicle»; основана в 1841 году), опубликовавшая 26 марта 1880 года положительный отзыв о представлении в идишском театре, не могла сдержаться:
Пьесы исполнялись на идишско-немецком диалекте, на языке, за сохранение которого мы бы выступили последними.
«Еврейская хроника» в конце концов получила свое. Через несколько лет после окончания Первой мировой войны, в 1920-е годы община начала долгий медленный путь расселения из Степни и Уайтчепела к пригородам; более успешные двигались вверх – из закопченных, грязных и полных преступных элементов улиц Ист-Энда в более благополучные районы на северо-западе Лондона; менее удачливые – вниз, на восток по исторической дороге Майл-Энд-роуд в менее престижные пригороды Эссекса. Самые богобоязненные перемещались на север, в Стоук-Ньюингтон и Стэмфорд-Хилл. Идишские язык и культура нелегко переживали перемещение на деловые улицы пригородов с террасами или зеленые переулки, окруженные полуобособленными особняками, где соседи говорили только по-английски, и, чтобы поговорить на идише, мужчины собирались в соседней парикмахерской и играли на пенни или два в венгерскую карточную игру калабрияш[257].
Второе поколение еще могло понимать язык, но не бегло говорить на нем; оно еще помнило традиции, но не слишком педантично соблюдало. К третьему поколению ушла еще большая часть знаний. Эти бухгалтера, дантисты, врачи, адвокаты, писатели и художники пытались как можно дальше и как можно быстрее дистанцироваться от своего происхождения. Дэвид Бомберг, выросший в Уайтчепеле, основатель и член Лондонской группы художников, пошел дальше большинства других, отправившись в Палестину, чтобы описать работу сионистских пионеров, но расстался с ними, отказавшись писать картины, которые могли бы рассматриваться как пропагандистские.
Однако на другой стороне Атлантики число говоривших на идише было во много раз больше, а каждый гражданин США сам был или иммигрантом, или потомком иммигрантов. Здесь на короткое время образовалось говорящее на идише общество, о котором хранит память здание на южном конце Манхеттена, ниже Ист-Виллиджа, недалеко от того места, где угол Нижнего Ист-Сайда соприкасается с Ист-Ривер и с бруклинским районом Уилльямсбург. Здесь вы найдете Музей недвижимости Нижнего Ист-Сайда.
В 1863 году немецкий портной-иммигрант наскреб достаточно наличных денег, чтобы построить шестиэтажный 22-квартирный дом из красного кирпича, № 97 по Орчард-стрит, дороге, которая перед американской революцией вела к яблочной плантации на ферме британского вице-губернатора Джеймса Деланси. Здание стоит до сих пор, уже 140 лет, помня 7000 жильцов, обветшавшее, но еще крепкое, хотя почти все вокруг него изменилось.
Сто лет назад на этих улицах кипела жизнь, шумная и ароматная, как на восточном базаре. Старые фотографии запечатлели огромные толпы бородатых старцев в меховых шляпах, матрон в сапогах и головных платках, белые фартуки прикрывают их доходящие до земли юбки, они тянут за собой маленьких девочек с косичками. Мальчики в ермолках, со свисающими из-под рубашек кисточками и болтающимися пейсами, прыгают, пробивая себе путь мимо запряженных лошадьми телег и ручных тачек, мимо подержанной одежды, висящей у входа в лавки, бочек из-под маринада, ларьков с горячей картошкой, груд разбитых чемоданов и фанерных ящиков – брошенного наследства иммиграции. Вокруг везде вывески на идише и немецком, призывающие купить кошерных кур, причудливые платья, подержанную одежду, священные книги, настенные и наручные часы, отрезы на платье и духи, сделать модную прическу. Неугомонные зазывалы-шлепперы в котелках и галстуках-бабочках пытаются затащить сопротивляющихся клиентов в двери лавок, над которыми железные пожарные лестницы украшены сохнущим бельем, словно флагами в национальный праздник.
Сегодня это место намного спокойнее, улицы почти пустынны, о былой активности напоминают только магазины, рекламирующие подержанную одежду и ювелирные изделия. Изменились и языки: вместо идиша и немецкого можно скорее услышать северокитайский, южнокитайский или испанский. Но дом № 97 по Орчард-стрит гордо стоит, как память о прошлом.
Здание напоминает о последней стадии перехода идишской цивилизации из Старого Света в Новый. В этих тесных мрачных трехкомнатных квартирах, где только одна комната могла похвастаться естественным освещением и где когда-то не было ни водопровода, ни туалетов, много идишских семей жило в свои первые годы в Америке.
Музейная экспозиция демонстрирует посетителю историю трех таких семей: из того, что тогда было Германией, Польшей и Литвой, – семей, представляющих непреодолимые волны эмиграции, которые прокатились по Европе во второй половине XIX века, создав гигантское массовое движение, заставившее треть евреев покинуть свои дома на некогда «золотой земле» идишского гейма в поисках новой голдене медине в США.
Пара Гомперц прибыла по отдельности в 1850-е годы. Натали приехала из маленького городка на расстоянии около 30 километров от силезского Бреслау. Прусские подданные, они, вероятно, говорили как на идише, так и по-немецки, потому что, когда через несколько лет во время ужасной депрессии Юлиус таинственно исчез (он ушел на работу утром 7 октября 1874 года, и больше о нем не слышали), Натали переехала в Верхний Ист-Сайд, бывший тогда немецкоязычным районом. В то время в Нью-Йорке было самое значительное в мире после Берлина и Вены население, говорившее по-немецки.
Гаррис и Дженни Левин говорили на идише. Они эмигрировали из местечка на севере от Варшавы в 1890 году, по-видимому, во время медового месяца и жили пять лет в Нижнем Ист-Сайде, а потом переехали в Бруклин.
Рогаршевские приехали с шестью детьми в 1901 году после десятидневного путешествия через Атлантику на грузовом пароходе «Граф Вальдерзее» водоизмещением 12 830 тонн, переделанном в пассажирский, на старомодном судне с четырьмя мачтами и толстой трубой посредине, одном из тех кораблей, что были пущены в строй на линии Гамбург–Америка Альбертом Баллином. Они выехали поэтапно из литовского ешивного города Тельц, ныне Тельшяй, и по всем данным строго соблюдали в своем новом доме еврейский закон. Муж Авраам был старостой местной синагоги. Он работал прессовщиком на портняжной фабрике, пока не умер от туберкулеза в 1918 году. Тысячелетнее германо-славянское разделение, кажется, тогда еще было важным для самосознания Рогаршевских. Они вскоре стали называть себя Розенталь, как бы в надежде на ассоциацию с высшим классом, с дольше живущими в стране их немецкими единоверцами.
Неудивительно, что многие иммигранты не сумели добиться успеха в результате переезда. Около четверти тех, кто переехал из гейма в Америку, не смогли устроиться на новом месте и вернулись в Восточную Европу. Вероятно, еще четверть охотно поступили бы так же, если бы смогли найти денег на обратную дорогу. Немалое число в отчаянии покончили жизнь самоубийством, как отец нью-йоркского художника Филиппа Густона (Гольдштейна), сведший счеты с жизнью от ощущения унизительного провала – он смог найти работу только в качестве мусорщика.
Но, несмотря на все трудности, большинство тех, кто остался в Америке, преуспели. Несколько первых поколений еврейских иммигрантов сохранили верность своим языку, вере и общественному устройству и служили своей быстро росшей общине, вскоре составившей самое большое количество говоривших на идише в одном городе. Это было великое запоздалое зимнее цветение идишской культуры.
Идишские писатели и поэты осели в Нью-Йорке, чтобы служить еврейским массам. В отсутствие развитой книгоиздательской промышленности они снабжали материалом большое число идишской периодики, вскоре заполнившей улицы; ограниченность печатных площадей заставила писателей совершенствовать характерные идишские жанры – короткие рассказы, скетчи, или скице. К американской ежедневной идишской прессе, родившейся в 1870 году с выходом «Еврейской газеты» («Ди идише цайтунг»), в последующие десятилетия присоединилась периодика, предназначенная для представителей почти всех политических направлений и интересов: для религиозных, социалистов, анархистов, коммунистов, тех, кто хочет посмеяться. Появились специальные журналы для женщин, для любителей спорта, даже для вегетарианцев. Некоторые из великих имен идишской литературы расцвели на этих страницах: Шолом-Алейхем, Шолом Аш, Х. Лейвик и братья Зингер, Израэль Джошуа и Исаак Башевис-Зингер, которые публиковались в ежедневной газете «Вперед» («Форвертс»), основанной в 1897 году, на своем взлете достигавшей уровня более 25 000 экземпляров в день и печатавшейся в 11 местных и региональных издательствах, доходивших на западе до Чикаго. «Форвертс» выходит до сих пор как еженедельник.
Творческие таланты из гейма и из других городов и поселений, например из Лондона и Буэнос-Айреса, разделили в Нью-Йорке феноменальный идишский успех: появились идишские композиторы, поэты-песенники, идишские театральные режиссеры и создатели кинофильмов. В 1900 году около двух дюжин идишских театров собирали аудиторию более чем в два миллиона человек. Когда кинематограф превратился в бизнес, были сняты сотни фильмов на идише – и даже посланы в страны прежнего обитания. Были выпущены тысячи и тысячи пластинок с записями выступлений клезмеров, веселых еврейских музыкантов. Вся идишская жизнь кипела здесь. Как говорилось в первых строках театральной песни 1918 года под названием «Да здравствует Колумб!» («Лебн зол Колумбус»), – «Америка – это штетл»[258].
Штетл принес в Америку печально узкий взгляд на оставшуюся в Европе идишскую цивилизацию, взгляд, искаженный сатирической перспективой и фантастической историей, которые отражались в слезливых и сентиментальных рассказах, наряду с горькими воспоминаниями, представлявшими собой главное наследие гейма.
Настоящая идишская история была потеряна, а истинная идишская цивилизация была забыта. Получалось, будто евреи Восточной Европы каким-то волшебным образом были перенесены в гейм из Святой земли, в мгновение ока превратившись из благородных древних израильтян в обнищавших и угнетенных жителей идишских местечек. «Мы как будто родились вчера», – писал Давид Ганс несколькими веками раньше. Великие фигуры прошлого, мужчины и женщины, внесшие вклад не только в еврейскую жизнь, но и в историю Европы и всего мира, были осуждены на забвение. Теперь никто не помнит благочестивую семью Калонимос, пришедшую на север из Италии; владельца роскошного дома в Регенсбурге богача Самуила Белассара; ученого Литте из Ратисбона, составителя «Шмуэл-бух»; великого Йоселя из Росхейма, общавшегося с вождями Реформации; ученых Раму и Махараля, бившихся за философию и науку; достойного Давида Ганса, пытавшегося просветить говорящих на идише евреев; труженицу Гликль из Гамельна, написавшую первую великую автобиографию на идише; и даже Моше Мендельсона – блестящее звено в цепи европейских музыкальной и философской традиций.
Во всяком случае, Америка сама по себе не могла слишком долго оставаться местечковой. Идишский мир умер вместе с геймом. Американский штетл был не более чем блуждающей ярко сияющей искрой, оторвавшейся от тысячелетнего идишского костра, когда его топтали враги, искрой, вспыхнувшей ненадолго, перед тем как окончательно угаснуть. Или же это была ветвь, отрезанная от умирающего дерева, которая быстро выпускает листья, но засыхает, будучи не в силах пустить корни. Даже ежедневная газета «Форвертс», главный источник информации, образования и развлечений, под руководством легендарного редактора Авраама Коэна следовала социалистическому модернистскому курсу, очерняла идишское прошлое и призывала своих читателей принять английский язык и ассимилироваться в американской культуре, таким образом работая на уничтожение собственного читателя.
Говорившие на идише американцы были обречены стать настоящими американцами, и они хотели этого. Юлий Гомперц принял американское гражданство через семь лет после приезда, а Гаррис Левин – через четырнадцать. Они пересекли 6500 километров по свирепым волнам океана не для того, чтобы воссоздать то, от чего бежали. Хотя для иммигрантов потребовалось два-три поколения, чтобы стать неотличимыми от американцев, кульминацией этого перерождения можно назвать одно серьезное событие, важное не только для говоривших на идише евреев Америки, но и для культурного будущего США и даже для всего мира.
6 октября 1927 года, в Судный день, Йом Кипур, на следующий день после смерти Сэма Уорнера, одного из основателей кинокомпании «Уорнер бразерс», его студия выпустила первый полнометражный фильм с синхронизированным диалогом, «Джазовый певец». Когда он был показан в нью-йоркском Театре Уорнера – после заката, чтобы евреи смогли его посмотреть, – началась эра современного кино, а с ней в некотором смысле и новая историческая эпоха.
Сюжет фильма сводился к конспекту американской одиссеи идишских евреев, к истории встраивания остатков идишской цивилизации в американский образ жизни. В первой сцене мы видим кантора Рабиновича из синагоги на Орчард-стрит – той самой, где старостой был Авраам Рогаршевский, – поющего «Кол нидрей», еврейскую молитву Судного дня. Заключительная сцена показывает его сына Джеки, которого играл, разумеется, Эл Джолсон (Аса Йоэльсон), натужно певшего молитвы из почтения к родителю, но теперь отвергшего свое прошлое и обращающего свое канторское искусство для того, чтобы шпарить китчевую песенку «Мамочка» перед переполненной аудиторией театра «Уинтер Гарден».
«Джазовый певец» задел глубокую струну в сердце американских евреев. Они восприняли это как свою общую историю о том, как они превращались из меньшинства в часть основной массы американцев. Фильм говорил и за других новых американцев. Он имел феноменальный успех, собрав в кассах три с половиной миллиона долларов, колоссальную сумму для тех дней.
Не случайно было и то, что успех фильма и его полное принятие как фильма американского пришли для Джеки Рабиновича – и для исполнителя этой роли Эла Джолсона – через шоу-бизнес. Впервые посетив Нью-Йорк в 1959 году, известный итальянский писатель Итало Кальвино с удивлением обнаружил, что «американские банки полностью закрыты для евреев, как и университеты. Немногочисленные еврейские врачи считаются лучшими, потому что на пути евреев, пытающихся сдать экзамены, стоят такие трудности, что успешно получившие степень по медицине наверняка обладают исключительным способностями». Поскольку говорящим на идише иммигрантам было сложно вступить в мир медицины, политики, банковского дела или тяжелой промышленности, им приходилось создавать себе новое место в своем новом доме, обратившись к популярной культуре. Кальвино замечает, что «75% от здешнего издательского мира принадлежит евреям. 90% театров – еврейские. Изготовление готового платья, главная отрасль промышленности в Нью-Йорке, почти исключительно еврейская»[259].
Известная книга Нила Габлера «Их личная империя: Как евреи изобрели Голливуд»[260] документально описывает, как занявшиеся кинобизнесом иммигранты из Восточной Европы, например братья Уорнеры (кинокомпания «Уорнер бразерс»), Сэмюэль Голдуин, Карл Леммле, Луис Майер («Метро Голдуин Майер»), Уильям Фокс («ХХ век – Фокс»), Адольф Зукор («Парамаунт пикчерз») продавали публике свое собственное идишское видение мира и сделали его мировосприятием Америки. Именно сын кантора и кошерного резника Израиль Бейлин (Ирвинг Берлин) из Нижнего Ист-Сайда написал музыку ко многим популярнейшим в США торжественным песням: «Боже, благослови Америку», «Это великая страна», «Здесь вы в казарме, мистер Джон». Великий поэт-песенник Джером Керн, не говоривший на идише еврей, сказал о нем: «Нельзя сказать, что у него есть свое место в американской музыке; он и есть американская музыка». Названная по популярному эпитету христианского религиозного праздника песня на музыку Берлина «Белое Рождество», самая исполняемая праздничная песня в истории, которая выпущена в 500 записях на 25 языках, была вдохновлена воспоминаниями еврейского детства композитора на его родине в Могилеве, где по сей день «верхушки деревьев сверкают, и слушают дети, как звенят колокольчики санок».
По словам профессора еврейских исследований в нью-йоркском Куинс-колледже раввина Эммануэля Гольдсмита (простим ему некоторое преувеличение), «нельзя понять американскую культуру, не зная идиша»[261].
Итак, хотя идиш был грубо выдворен из Европы, а его американская поросль была ассимилирована, несмотря на беспамятство и мифотворчество младших поколений, какая-то часть идишской цивилизации не исчезла и встроилась в самые основания «американской мечты». Хотя вопрос о том, какие именно аспекты последней были вдохновлены идишем, дает почву для споров еще надолго.
Историю, надеюсь правдивую, рассказала мне моя подруга, знаток кулинарной истории Жозефина Бэкон – писательница, переводчица и историк еврейской кухни[262]. Пароходный магнат Альберт Баллин, сделавший себе имя и состояние, перевозя бедных евреев через Атлантику из Гамбурга в Нью-Йорк, считал, что его ответственность кончается предоставлением транспорта. Эмигранты, путешествовавшие третьим классом, должны были сами находить себе пропитание на 10–14 дней пути. Нужно было готовить несложную еду, строго кошерную и прежде всего дешевую. Кошерное мясо, будучи соленым, хорошо сохраняется. Свернутое в шарики и уплощенное в лепешки, оно быстро готовится на плите и подается на куске хлеба. Это блюдо вскоре стало настолько широко известным как продукт для третьего класса линий Гамбург—Америка, что вскоре получило название «гамбургского стейка», первый рецепт которого появился в «Поваренной книге тетушки Бабетты» 1889 года: «Гамбургский стейк делается из круглого стейка, тонко отбитого и приправленного солью и перцем. Вы можете натереть в него часть луковицы или зажарить его с луком»[263].
Каждую весну евреи празднуют Песах, праздник мацы, во время которого они едят пресный хлеб в память об исходе сынов Израиля из Египта, «потому что они были выгнаны из Египта и не могли медлить» (Исх. 12: 39). Сидящие за праздничным столом поднимают тарелку с мацой со словами: «Это хлеб бедствия, который ели наши отцы в земле Египетской. Пусть все, кто голодны, придут и едят».
Ежегодного праздника гамбургеров нет. Этот элемент путешествия третьим классом на линии Гамбург—Америка круглый год входит в меню всего земного шара – от Аделаиды до Энкориджа и Ашхабада, от Пекина до Бомбея и Буэнос-Айреса. Те, кто едят гамбургеры, невольно празднуют Исход идишского народа из Европы. Это еда, поддерживавшая тех, кто пережил крушение идишской цивилизации. И пусть все, кто голодны, придут и едят.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.