Искра

Искра

Лишь нескольким измученным персидским воинам повезло уцелеть в Гургане. Новости, которые они привезли, вряд ли могли быть хуже. Кровь, заполнившая ров эфталитов, могла стать кровью самого государства Ираншехр. Ни одна страна в мире не может существовать без людей и богатств, а Гурганская бойня лишила персов и того и другого. Только героические усилия сборщиков налогов помогли остаткам экспедиции выйти из безнадежного положения. Но теперь, когда имперская кавалерия была уничтожена, никто не мог помешать всадникам эфталитов. Граница оказалась открытой, а все бастионы, которые так упорно сооружал Пероз, – брошенными. Ужас медленно, но верно охватывал восточные регионы Ираншехра, то есть все территории, где некогда правили Кеяниды, эфталиты превратили в руины.

Здесь, в «обглоданных до костей» древних землях арийского народа, теперь образовалась серьезнейшая проблема для всей империи Сасанидов. И ее престиж, и база налогообложения оказались под угрозой. Но это было еще не самое худшее. Огонь эфталитов сжег не только поля и города. Пожар также распространился на сооружения, считавшиеся теми, кто их возводил, источниками благоговейной святости. Так же как огонь в руках злых сил используется для разрушения, в руках добродетельных сил он может служить небесам. Вот почему в Ираншехре строились храмы, в которых не было статуй, зато в каждом имелся «алтарь в середине огороженного пространства с большим количеством золы, где постоянно поддерживалось пламя»²⁸. Считалось, что оскверни такой алтарь – и нарушится космический порядок. После решающего и сокрушительного разгрома армии Пероза²⁹, когда храмы огня на северных границах Парфии разрушались эфталитами, многие жители Ираншехра видели в уничтожении царской армии не просто военную катастрофу, а нечто большее – затемнение самой вселенной.

И все же надежда осталась. Три самых святых храма огня – светлые и могущественные – остались неоскверненными. Один из них – Огонь Жеребца – был окружен фортификационными сооружениями на вершине холма в Мидии, гористом регионе к северу от Персии. Другой храм – «Огонь фарра» – располагался в относительной безопасности в самой Персии. Только третий – Адур-Бурзен-Михр («Огонь Михра велик») – подвергался риску нападения, поскольку находился в Парфии на древней дороге, которая вела к северным степям³⁰. Но для религиозных жителей Ираншехра понимание того, что один из самых святых храмов огня может быть осквернен, его огонь погаснет, а пепел будет развеян, было само по себе святотатством. Представить себе такое все равно что вообразить космос неизлечимо больным.

Вовсе не рука смертного принесла огонь в эти храмы. Это сделал бог Ормузд – вечный, сияющий, мудрейший. Он «зажег их, как три лампы для наблюдения за миром»³¹. Мир в этом нуждался. Ормузд, источник всего хорошего, чистого и правильного, был не единственным творцом. «На самом деле, – говорится в древнем стихе, – есть два первичных духа, близнецы, конфликтующие друг с другом. Мыслью, словом и делом их двое, лучший и худший»³². Ормузд дал миру ашу – «истину и порядок», а его тень Ариман, змееволосый, изрыгающий мрак, породил противоположность – Друдж (Друг) – «ложь». Когорты зла были всюду. Это и кочевники, такие как эфталиты, и самое дьявольское и злобное из всех созданий Аримана – лягушка. В борьбе против таких противников смертные, избравшие путь праведности и света, высоко чтили помощь, направленную им Ормузд ом. В первобытные времена пожары бушевали на земле, приходя туда, где были нужны. Один из них способствовал уничтожению колдуна Дахага, другой помог одному из Кеянидов в схватке с идолами. С тех пор огни стали неподвижными, но не утратили ни одной искры своей небесной мощи. Они остались тем же, чем были всегда – стражами порядка в мире.

Но и человеку отводилась особая роль. Смертные мужчины и женщины должны были посвятить себя делу света: жить так, чтобы являть собой искры живого огня. А повелитель вселенной не оставит их без руководства, поможет этого достичь. Много веков назад у человека по имени Заратустра было видение. Появившись после ритуального омовения в реке в сияющей чистоте весеннего рассвета, он неожиданно обнаружил, что его освещает намного более чистый и яркий свет Ормузда. В его голове зазвучали слова – наставления божества. Впервые небесный творец, источник всего хорошего, явил свой облик простому смертному. В последующие годы у Заратустры было еще много видений. Ему открылась природа космоса и ритуалы, по которым должен жить он и все прочие смертные. Отправившись в изгнание из-за нежелания своего собственного народа прислушиваться к его учениям, он нашел приверженцев на чужой земле. Эти новые последователи учений Заратустры, несмотря на непрекращающиеся попытки соседних племен их сокрушить, одержали победу в войне, их религия выстояла и обрела силу. Сам Заратустра, через которого передавались откровения Ормузда, со временем стал считаться человеческим эквивалентом священного огня, созданной божеством связью между небесами и землей. По мнению его последователей, это значило, что Заратустра (матхран) – «обладатель слов Бога», пророк.

«Только один Заратустра слышал наши приказы, – сказал Ормузд. – Он один выражал наши мысли»³³. Звучная рекомендация. Может быть, поэтому священнослужители, принявшие учения Заратустры, всячески стремились к выполнению норм, которые считали правильными. Заботясь о священном огне, они выполняли чрезвычайно сложные ритуалы, твердо зная, что каждый из них послужит делу укрепления космического порядка. Но они не могли надеяться принять бой с Ари-маном без помощи. Другие люди тоже должны закаляться для предстоящей битвы. Даже у самого бесправного раба была своя роль. Если он станет читать пять ежедневных молитв, как требовал от верующих Заратустра, и содержать свои зубы в чистоте, он может помочь уничтожить ложь. Понятно, что священнослужители Ираншехра старались контролировать верования и поведение своих соотечественников. Как заметил один из чужеземных авторов, «у персов ничто не считается законным и правильным, если это не одобрено священнослужителем»³⁴. Без такой дисциплины невозможно одержать победу в битве за вселенную.

В конечном счете и в духовной сфере, и в земной один главный герой имел большее значение, чем все остальные: сам шахиншах. Только он мог утверждать, что имеет самое непосредственное отношение к небесам. Ашу – высшую добродетель Ормузда – невозможно сохранить без него. То же самое относится и к привилегиям и претензиям священнослужителей. Злобный Ариман всегда усердно пытался культивировать ересь и поклонение демонам. Не все уголки Ираншехра были озарены светом учений Заратустры. Если одни из «древних иранских богов (среди них самая известная – леди Анахита) считались приверженцами Заратустры лояльными помощниками Ормузда, другие, и Заратустра об этом неоднократно предупреждал, были не богами, а демонами. Их культы, идолы и поклонники подлежали уничтожению. Только шахиншах в конечном счете подходил для этой работы. Если религия Заратустры, созданная самим Ормуздом, очевидно, существует для защиты человечества, царь обязан защищать религию»³⁵.

Этой роли Сасаниды соответствовали лишь периодически. Хотя многие цари династии были благочестивыми зороастрийцами, другие ими не являлись. Царское понимание, что такое аша, не обязательно совпадало с церковным. Религия, по мнению большинства представителей персидской монархии, существовала, чтобы укрепить могущество трона, а не наоборот. Любой намек на то, что зороастрийская организация может обрести форму, независимую от царского контроля, не говоря уже о политических рычагах, в течение долгого времени была анафемой для Сасанидов. Поэтому к священнослужителям-зороастрийцам монархия зачастую относилась как к бойцовым собакам – их никогда не спускали с поводка. Даже подозрение, что они могут выскользнуть из ошейников, заставляло запирать их обратно в конуру. Пусть их иногда баловали и портили, но им никогда не позволяли забывать о том, в чьей руке хлыст.

Но теперь, в век катастроф и волнений, положение начало меняться. Пока Персидская монархия, ослабленная натиском эфталитов, отчаянно старалась укрепить свои позиции, влиятельные зороастрийцы не могли не воспользоваться шансом. Священнослужители, обеспечившие Пероза предками из числа Кеянидов, смогли истребовать высокую плату за сотрудничество. И далеко не всю свою энергию они тратили на поддержку царских интересов. В переписанной истории Персии они отвели себе роль, которую всегда желали играть – партнера, близнеца шахиншаха. «Рожденные из одного чрева, соединенные воедино, чтобы никогда не разлучаться»³⁶, раньше Сасаниды отнеслись бы к такой дерзости с презрением и посчитали ее достойной сурового наказания. Но Пероз не мог себе этого позволить, поскольку ситуация стала отчаянной. Поэтому он не только не отверг с презрением наглые притязания служителей культа, но и всячески потакал им, а потом воспользовался тем, что смог вытянуть у них в обмен на свою лояльность. В конце концов, лучше брак по расчету, чем вообще никакого.

И определенно, несмотря на напряжение в отношениях между монархией и священнослужителями, они имели одни цели. Пероз стремился вернуть древний порядок Кеянидов в свое изрядно потрепанное царство, а священнослужители желали установить в Ираншехре еще более трансцендентный порядок Ормузда. Чтобы добиться столь благих целей, требовались неустанные усилия. Законы, давно забытые или применяемые частично, следовало сделать средствами для достижения целей. Стражи света и правды должны были приготовиться «разбивать, разрушать и уничтожать храмы идолов и непокорность, которая идет от сатаны и демонов»³⁷. Понятно, что самая большая ответственность лежит на шахиншахе, но также и на служителях культа – зороастрийцах, которые постепенно уходили из-под царского контроля и начинали играть независимую роль. По всей империи власть губернаторов провинций была равной, а иногда даже затмевалась властью мобедов – главных жрецов. Официально, конечно, эти люди оставались ответственными перед шахиншахом, но на практике уже во время правления отца Пероза появились безошибочные признаки альтернативной цепочки управления. Впервые был упомянут мобедан-мобед – «глава главных жрецов». С каждым десятилетием все больше укоренялся институт, который мог претендовать на воплощение аша. Но слово, которым он назывался, было не персидским, а греческим. То, что создали жрецы, на деле называлось ecclesia – «церковь».

Зороастрийская церковь поставила перед собой большую и амбициозную задачу – создать порядок, который стал бы универсальным, независимым от времени. В конце концов, вселенной больше всего угрожал не хаос, а обман, и, значит, жизненно необходимо распространить правду о жизни и времени Заратустры. В этом заключалась проблема. Век великого пророка ушел в прошлое, причем в такое далекое, что даже язык, на котором он вещал откровения, хотя и сохранялся жрецами, не имел даже письменности. И это было основанием для глубокой тревоги всех представителей зороастрийской церкви. Память вряд ли может устоять против разрушительного воздействия времени, а если так, значит, верующие, равно как и весь мир, прокляты. И письменность была создана³⁸. Откровения Заратустры впервые были изложены в книге.

Но дело еще не было завершено. Процесс переписывания матры (mathra) – слова Божьего – требовал ответа на ряд очевидных вопросов: где и когда Заратустра его услышал? Решить эти загадки было не так легко. Вряд ли в Ираншехре можно было найти регион, который в тот или иной момент не претендовал на честь быть местом рождения великого пророка. Немалое затруднение заключалось в том, что самые древние сообщения, датированные временем, когда предки персов сами были кочевниками и жили в степях, относили место рождения пророка к владениям эфталитов. Невозможно сказать, знали или нет главы зороастрийской церкви об этой традиции, но в любом случае она являлась совершенно неприемлемой. И мобеды с уверенностью стали распространять другую биографию пророка. Они учили, что Заратустра родился в Мидии около тысячи лет назад – в век Кеянидов. Несколько поколений ученых распутывали паутину дезинформации. Долгое время считалось, что Заратустра жил именно тогда, когда утверждали священнослужители Сасанидов: «за 258 лет до Александра», или, согласно нашей системе летоисчисления, в начале VI в. до и. э. Только недавний скрупулезный анализ священных текстов отодвинул вероятную дату рождения пророка назад – между X и XVII вв. и. э. Также была отвергнута версия о вероятном мидийском происхождении пророка. Ни в одном из священных текстов этот регион не упоминается. Ну а какие именно предания о Заратустре истинные, сказать невозможно, поскольку нас разделяет слишком много веков: «Такой выбор не является ни законным, ни незаконным. Это всего лишь догадки» (Келленс). На самом деле после изгнания ему предложил убежище царь из Кеянидов, «могущественный и благородный». Он же впоследствии поддерживал зарождающуюся религию³⁹. Иными словами, мог служить образцом для подражания. Пероз, по собственным причинам отчаянно стремившийся идентифицировать себя с Кеянидами, в должное время тоже попался на удочку. На войну он отправился не просто как представитель династии, а как наследник первого покровителя великого пророка. Церковь и государство стали близнецами. Создалось впечатление, что и царь, и церковь – оба выиграли.

Вот только экспедиция закончилась смертью Пероза. Его подданные считали, что эта катастрофа отражает нечто большее, чем обычное невезение. «Никто не был причиной таких потерь и разрушений, кроме самого небесного властелина арийцев»⁴⁰ – этот вердикт, о котором говорили на всей территории Ираншехра, представлял нешуточную угрозу будущему Сасанидов. Критики все чаще обвиняли царскую боевую тактику. Наступая к равнине Гургана, шахиншах прошел мимо увенчанного снежными шапками Эльбурса, где, как известно, обитал бог Митра, которого не стоило сердить. Зороастрийские жрецы считали его, а также богиню Анахиту двумя главными помощниками Ормузда, «вечно бодрствующего воина на белом коне, того, кто поддерживает и изучает этот изменчивый мир»⁴¹. В первую очередь Митра надзирал над теми, кто нарушает клятву и лжет. Утверждали, что у этого божества «тысяча ушей»⁴², иными словами, он был хорошо оснащен для выполнения этой задачи. Божеству, безусловно, было известно и о первоначальной экспедиции Пероза против эфталитов, когда шахиншах был атакован из засады, попал в плен и был вынужден пасть ниц перед ханом. Пероз хитроумно подгадал время так, чтобы его вынужденный знак почтения был выполнен на рассвете, то есть когда все верующие должны возносить молитвы. Еще более секретным было нарушение соглашения, навязанного ему эфталитами, – тогда он торжественно поклялся никогда больше не пересекать их границу. А значит, уничтожение Пероза и его армии – справедливое наказание небес: «Ты обрушиваешь гнев на тех, кто лжет, о Митра. Ты отнимаешь силу их оружия. Ты отнимаешь быстроту их ног»⁴³.

«Царь царей» был или защитником правды, или ничем. Невзгоды, обрушившиеся на Ираншехр после смерти Пероза, подтвердили распространенное мнение, что царский дом Сасана стал проводником лжи. Причем обнищание и повсеместная жестокость были не единственными бедами. Вернулась засуха. Когда тиски голода сжались сильнее и голодающие стали рыться в пыли своих выгоревших полей в поисках кореньев или сухой травы, народ окончательно поверил, что небесный судья покарал Пероза. «Злодей, который нарушает обещание, данное Митре, навлекает смерть на всю свою землю»⁴⁴. Когда персидская казна опустела, а по стране рыскали гунны⁴⁵, фарр наследников Пероза едва ли проявил себя. В течение четырех лет после Гурганской трагедии один из братьев Пероза, претендовавший на трон, был убит, а другой – свергнут и ослеплен. Старшему сыну Пероза Каваду, взошедшему на престол, было пятнадцать лет. Именно в этом возрасте, согласно обычаю персидской элиты, мальчику вручают украшенный пояс и он становится мужчиной⁴⁶. Его правление вряд ли могло начаться в более благоприятных обстоятельствах.

Что касается масштаба стоявших перед ним проблем, то его можно было оценить, заглянув в невидевшие глаза дяди юного царя. Опасность нарастала и внутри страны, и за ее пределами. Не все жители Ираншехра обнищали после поражения Пероза. Для великих властителей Парфии невзгоды, потрясшие Персидскую монархию, несли не столько угрозу, сколько дополнительные возможности. К тому времени, как Кавад взошел на престол, один из них уже, по существу, стал царем. Даже по меркам его предков, Сухра, глава рода Карин, был высокомерен и деспотичен. И еще ему нравилось воевать. Именно под его командованием деморализованным остаткам имперской армии удалось спастись после Гурганской бойни. Об этом подвиге так прилежно трубили во всех уголках империи, что Сухра даже назвал себя «мстителем за Пероза»⁴⁷. Среди господствовавшей повсюду подавленности он обладал яркой аурой успеха – и всячески этим пользовался. Он направил налоги из царской казны в свою собственную, оставил воинов, которых привел из Гургана, под своим командованием. Кавад, пусть и назывался «повелителем арийцев», по сравнению с ним был бессильным.

Между Персидской монархией и правителями Парфии, между царским родом Сасана, династиями Карина и Митрана всегда стояли призраки. Когда Сухра в зените славы и великолепия въехал под похожие на подковы арки своего дворца, за ним следовали воины, больше похожие на привидения, вызванные из эпохи, более далекой, чем время Ардашира и даже время самого Заратустры. Их плащи, флаги и даже уборы коней были зелеными⁴⁸. Это был цвет бога Митры, гнев которого на Пероза сделал поля Ираншехра коричневыми. Этот бог, если, конечно, его удалось бы умиротворить, мог вернуть почве плодородие. Сухра подобным жестом не только утер нос дому Сасана, но и предъявил права на самую древнюю и прочную традицию, сохранившуюся парфянами. Недаром их священный огонь носил имя Адур-Бурзен-Михр – «Огонь Михра велик». В самых восточных регионах Ираншехра поклонялись Митре, как раньше все арийские народы – горячо и преданно. Рвение, с которым практиковали в горах и на равнинах Парфии культ Митры, почти не оставлял времени для поклонения Ормузду⁴⁹. Так же как одетая в зеленые одежды армия Сухры вызвала в памяти время, предшествовавшее зарождению династии Сасанидов, так же священный огонь Митры являлся напоминанием об эпохе, предшествовавшей рождению Заратустры. Неудивительно, что мобеды делали все возможное, чтобы затмить ее славу. Если слишком древние и почтенные традиции невозможно было уничтожить полностью, их можно было как минимум развенчать. Огонь Митры, объявили мобеды, пригоден только для бедных масс – пастухов, пахарей, крестьян. Тонкий маневр. С его помощью священнослужители смогли назвать два других священных огня, которые находились в полной безопасности в самом сердце Ираншехра, единственными, имевшими аутентичную историю. На то, что правда совершенно иная (храм огня в Персии датируется временем Ардашира, а храм в Мидии – и того позже, временем самого Пероза), мобеды посчитали несущественным⁵⁰. Ну и что? В конце концов, именно мобедов слушает царь, они распространяют влияние церкви, пишут книги. Опять же, куда бы ни отправился Карин, за ним следовали одетые в зеленое всадники, словно говоря, что есть верования более древние, чем пророк, и очень даже живучие.

Не то чтобы все жители Парфии были убеждены в том, что Сухра – действительно тот, кем старается казаться, – агент Митры. Парфянские династии уже давно противились персидскому правлению, но друг к другу относились с большей подозрительностью, чем к Сасанидам. В такой раздробленности Кавад увидел искру надежды. Не только шахиншаха унижало удушающее величие Карина, но и парфянскую династию, которая несколькими десятилетиями раньше помогла Перозу взойти на трон и считала своим законным правом оказывать поддержку кому захочет – династии Михрана. Ее представители, как показывает имя, считали себя фаворитами Митры: они устанавливали налоги и имели частные армии. Кавад, осознавший свою слабость, решил, что выбора у него нет – нужно было обращаться к ним за помощью. Отчаянный шаг, отнюдь не добавивший престижа царскому дому, но «повелителю арийцев» было все равно. К прочим невзгодам, обрушившимся на его народ, Кавад теперь добавил гражданскую войну. Михран, уступив просьбе, выступил против своего злейшего врага – Сухры. Приграничные области Ираншехра, которые оставили в покое эфталиты, теперь вытаптывались копытами коней армий двух самых знатных родов империи. В конце концов в решающем сражении Карин был разбит. Сухра был схвачен, доставлен к царю и предан смерти. С ним в руках царя оказались и его сокровища.

Оказалось, что все это никак не улучшило положение Кавада. «Ветер Сухры стих, зато начал дуть ветер Михрана»⁵¹. Эта фраза стала пословицей и просуществовала еще несколько столетий. Эти слова были жестокой правдой и для царя, и для его несчастных подданных. Империя превратилась в почерневшие поля, разбитые дороги, брошенные деревни. Ее опустошали войны и голод. Даже в лучшие времена люди, работавшие на земле, несли на своих плечах тяжелейшую ношу. Все богатство шахиншаха, местных правителей и мобедов – шелковые одежды, драгоценности, стонущие под тяжестью яств столы, танцовщицы, музыканты и дрессированные обезьянки – в общем, все, чем наслаждались богатые, было отобрано у бедных. Поэтому крестьяне бежали с полей, доставляя элите немалое беспокойство. Их ловили и клеймили, как бунтовщиков против Ормузда. Однако со временем, когда невзгоды множились, беглых становилось больше, чем охотников за ними. Многие крестьяне, не имеющие корней, шли в города, а другие собирались в банды, вооружались дубинами и топорами, захватывали дороги и сами становились хищниками. Сначала они грабили соседние деревни, нападали на путешественников на дорогах. Затем, приобретя уверенность в своих силах, они стали метить выше. И в окруженные высокими стенами дворцы стали просачиваться совершенно неправдоподобные слухи. Банды жалких презренных крестьян, словно «вырвавшиеся на свободу демоны»⁵², нападали на поместья и зернохранилища знати. Они брали штурмом дворцы и делили сокровища между «бедными, больными и слабыми»⁵³. Больше всего шокировало то, что «низкие плебеи» пускали по кругу женщин, захваченных во время таких нападений, и даже надушенных жен знати передавали от одного крестьянина к другому⁵⁴. Высокородная дама, испачканная грязью и потом безземельного нищего, – образ порядка, превратившегося в хаос.

Мир оказался перевернутым с ног на голову. Что это могло предвещать? Не меньше чем конец времен. Зороастрийцы всегда верили, что все не вечно и все должна решить финальная битва между Ормуздом и Ариманом. Никому до Заратустры не приходило в голову, что человечество не будет воспроизводить себя всегда, поколение за поколением, а на самом деле движется к неизбежному концу. Вполне возможно, что итоговая схватка добра со злом приближается, и вся вселенная вот-вот может предстать перед высшим судьей. Такие идеи рождаются в смутные времена. Однако скатывание Ираншехра к хаосу во время правления Кавада было не единственной причиной тревоги и дурных предчувствий, охвативших империю. Возможно, не меньшее влияние оказала недавно установленная учеными людьми дата рождения Заратустры – ровно за тысячу лет до описываемых событий. Люди почувствовали себя живущими в тени чего-то по-настоящему могущественного – тысячелетия. Повсюду стали циркулировать слухи о возможном появлении нового пророка, который «запечатает» все, что было раньше, и возвестит для своих последователей золотой век равенства, справедливости и мира⁵⁵. Зороастрийский истеблишмент неожиданно для себя обнаружил, что в век невзгод крайне затруднительно, если не невозможно, прекратить такие разговоры. Слухи распространялись, одновременно развиваясь и мутируя. Для бедных они указывали путь к справедливому и счастливому будущему. Потрепанные в боях армии, захватывая собственность богачей, были движимы не только ненавистью и голодом. Так же как мобеды страстно верили, что Ормузд поручил именно им поддерживать традиционный порядок, бедные с ничуть не меньшей страстью поверили в свою божественную миссию. Люди, объявили они, созданы равными. Значит, все хорошее – продовольствие, земля, женщины – должно быть общим. Никаких привилегий знати и священнослужителей. Таковы были требования самопровозглашенных «поборников справедливости» – первый в истории коммунистический манифест.

Как же случилось, что в недрах одной из самых устрашающих монархий вызрело такое удивительное движение? Ясно, что зло и несправедливости предшествовавших десятилетий много сделали, чтобы вдохнуть в широкие массы революционный дух, также свою роль сыграло многообразие самых разных верований в Ираншехре, культы и тайные ереси, коих всегда было немало в Зороастрийской церкви. Однако последующая традиция приписала беспрецедентное течение «поборников справедливости» единственному пророку, давно предсказанному посланнику Ормузда по имени Маздак. Спустя четыре сотни лет историки все еще помнили, как он заявлял: «То, что Бог дал людям, должно распределяться поровну, люди нарушают эту заповедь, проявляя несправедливость друг к другу»⁵⁶. К сожалению, мрак, закрывающий от нас жизни многих пророков, поглотил и Маздака. Хотя в исторических документах, созданных через столетие и позже после смерти посланника, его описывают как возвышающуюся над окружающими могучую фигуру, ни один из современников о нем не упоминает. Поэтому, стараясь понять, чем он занимался, мы получаем больше вопросов, чем ответов. Являлись ли его учения собственными или он просто озвучил доктрины, формировавшиеся в течение предшествовавших десятилетий или даже веков? Можно ли верить подробностям его биографии? Да и существовал ли он вообще?

Среди множества неопределенностей два факта представляются ясными. Во-первых, Ираншехр к началу правления Кавада находился на грани полномасштабной социальной революции. Во-вторых, сам шахиншах, явный оппортунист, подтолкнул ее начало. Монархии редко имеют обыкновение способствовать классовой борьбе. Однако Кавад, «чья хитрость и энергия не имела себе равных»⁵⁸, отчаянно бросался в незнакомые воды. Его поддержка революционеров имела две цели: обеспечить сохранность собственных поместий и указать массам нужное направление – на великие парфянские династии. Возможно и даже вероятно, что в его стратегии был не только холодный расчет, – не исключено, что он действительно симпатизировал бедным, на которых обрушилась волна напастей. Традиция сообщает, что Маздак, когда его привели к царю, обратил того в свою веру, и традиция может быть правдивой. Дерзость попыток Кавада нейтрализовать знать – лучшее свидетельство того, что Маздак все-таки существовал. Было бы трудно поверить, что Сасанид мог связаться с крестьянскими повстанцами, если бы он не имел внутренней убежденности в своей правоте, в том, что он выполняет божественную миссию. Цинизм Кавада срастается с религиозностью, и это безусловно делает его маздакитом.

Его обращение растревожило осиное гнездо. События начали развиваться очень быстро. В 496 г. знать вступила в союз с мобедами, и они вместе вынудили Кавада отречься. На трон взошел его юный брат Замасп. Кавад оказался в самой страшной имперской тюрьме, весьма уместно названной «Замок забвения». «Имя того, кто брошен в его темницы, было запрещено упоминать впредь, и любого, кто произнесет его, ждала смерть»⁵⁹. Но для Кавада, царя настолько предприимчивого, что он даже позволил себе заигрывать с коммунизмом, это был еще не конец. Он раздобыл комплект женской одежды, ускользнул в обличье собственной жены от тюремщиков и бежал ко двору эфталитов. Там, как и его отец сорока годами раньше, он договорился с ханом о поддержке и вернулся в Ираншехр во главе армии эфталитов. Парфянские династии, прилагавшие все усилия, чтобы не захлебнуться в захлестнувшей их волне маздакизма, оказались бессильными помочь своему юному ставленнику. Замасп был свергнут без боя, ослеплен кипящим оливковым маслом или, возможно, железной иглой и канул в забвение.

Так к 498 г. Кавад снова стал шахиншахом. Но чрезвычайные обстоятельства, в которых оказалось его царство, не исчезли. Империю раздирали религиозные противоречия, социальные беспорядки и династическая вражда, к тому же она стала банкротом. Как же Кавад мог заплатить эфталитам за поддержку? Проблема казалась нерешаемой, даже с учетом его дерзости и предприимчивости.

Но Кавад, как и раньше, оказался на высоте. Не обращая внимания на взрывоопасность положения, он перешел в наступление. Теперь он обратил свой взор в сторону заходящего солнца, решив пересечь западную границу и взять необходимое ему золото там.

Он собрался воевать с единственной в мире империей, которая могла соперничать с его царством.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.