Нет Бога, кроме одного

Нет Бога, кроме одного

В Святой город со всего мира шло столько паломников, что временами он, в полном смысле, начинал трещать по швам. В 516 г., когда большая армия аскетов вошла в Иерусалим – вульгарная демонстрация поддержки решений Халкедонского собора, 10 тысяч человек ворвались в одну церковь. Спустя несколько лет Юстиниан, желавший воздвигнуть памятник, пропорциональный своему самоуважению, был вынужден продлить хребет, на котором строилась его новая церковь, и ее фундамент частично опирался на скалу и частично на воздух²⁸. Места катастрофически не хватало. Иерусалим, в котором даже в межсезонье жили около 80 тысяч жителей, был полон, что называется, под завязку.

Но одна часть города – самая известная – оставалась неразвитой. К югу от церкви Воскресения, за множеством золотых крестов, триумфально возвышавшихся над запруженными народом улицами, виднелось большое пространство, заполненное камнями и мусором. Возможно, оно было не важным? Как раз наоборот. Скала являлась тем самым местом, которое древние пророки называли «горой дома». Иероним в латинской версии Библии назвал ее Mons Templi – Храмовой горой²⁹. Сделав это, он почтил самое известное сооружение, когда-либо воздвигнутое в городе: храм, построенный на заре времен Соломоном, мудрым и сказочно богатым сыном царя Давида, чтобы служить земным домом Всевышнему. Здесь был отличный пример для любого человека, склонного к постройке церквей. Говорят, что Юстиниан, войдя в собор Айя-Со-фия, торжествующе вскричал: «Соломон, я тебя превзошел!» Сам храм уже давно был уничтожен: в 586 г. до н. э. после четырех сотен лет существования, позолота облезла, а кедровое дерево погибло в пламени вместе с остальным Иерусалимом, когда вавилонский царь штурмовал город. После возвращения евреев из изгнания был отстроен новый храм, но и он в 70 г. сгорел после того, как евреи, решив сбросить римское правление, взбунтовались и были подавлены. Примерно через шестьдесят лет еще одно восстание привело к еще более явному поражению. Земля обетованная превратилась в склеп. Римские власти пожелали раз и навсегда расправиться с мятежниками и обнародовали новый набор правовых титулов. По имперскому декрету родина евреев стала именоваться «Палестиной» – под этим названием ее знали и в эпоху Юстиниана. Более того, евреям было запрещено появляться в своей древней столице. Они не имели права даже смотреть на Иерусалим из-за гребня далекого холма – это считалось преступлением. Дымящиеся руины были переименованы в Aelia Capitolina – Аэлия (Элия) Капитолина и перестроены как языческий город.

Его новый имидж оказался «удачным» – ко времени Константина, когда на Святой земле стали появляться христианские паломники и спрашивать дорогу к Иерусалиму, многие местные чиновники даже не знали, о чем идет речь, и указывали им направление на Персию.

Разумеется, такое невежество оставалось недолгим, но даже когда церковь начала очищать город от идолопоклонничества, она не испытывала желания повернуть время вспять. Как Христос заменил закон Моисея, так и Святой город засиял ярче, поднявшись среди руин первой иудейской столицы. Недостаточно стать преемником – другие должны быть унижены. Этот тезис нигде не проявлялся лучше, чем на Храмовой горе. Здесь после неоднократных еврейских мятежей языческий император воздвиг храм – Капитолион (Капитолий), посвященный Юпитеру – царю римских богов. Пока Капитолион медленно разрушался, Храмовая гора была превращена в sterquilinum – свалку отходов. Какое свидетельство лучше, чем зловоние нечистот и свиные кости, доказывает, что евреи больше не богоизбранный народ? Для того чтобы они это не забывали, римские власти, любители всяческих процессий, позволяли евреям раз в год, в годовщину разрушения храма, поучаствовать в унизительном уличном представлении. Группа еврейских паломников – бледных, стенающих, оборванных – поднималась по ступенькам Храмовой горы, доходила до продырявленной скалы на вершине и начинала дуть в рога, рыдать и рвать на себе волосы. Для любого христианина зрелище было в высшей степени поучительным. Пока толпа отверженных собирается и стенает на руинах храма, с явным удовольствием писал Иероним, ясли Христа сверкают, церковь его воскресения сияет, а знамя его креста светит с горы Елеон³¹.

На презрение евреи отвечали открытой ненавистью. Время не излечило травму от разрушения, которое римляне принесли в Святой город. Генерал, легионы которого подожгли храм – так учили раввины, – теперь находится в одном углу ада с Иисусом, где его пожрет огонь, потом он будет снова собран и опять сгорит дотла – так он будет наказан за свое неслыханное преступление. Спустя четыре века после уничтожения храма ужас евреев от этого святотатства лишь усилился. Раввины идентифицировали руины храма с новой концепцией, которую они назвали Shekhinah – идеей, что Бог может присутствовать на земле. И вовсе не Голгофа, как утверждают надменные христиане – богохульники, а Храмовая гора находится в центре мира. Она стоит на первом камне, заложенном в фундамент всей вселенной³². Издавна известно, что туда Авраам привел Исаака, чтобы принести его в жертву, там погребен Адам, и весь мир сотворен из ее пыли³³. Распространяя на будущее шаблоны, созданные таким прошлым, евреи поддерживали непоколебимую уверенность, несмотря на безысходное отчаяние, что храм однажды поднимется снова. Во время правления Юлиана они даже получили возможность мельком увидеть, как это будет происходить: император-отступник, неизменно проявлявший богатое воображение, когда дело доходило до травли христиан, приказал восстановить храм. Но дальше предварительных земляных работ дело не пошло: помешала безвременная смерть Юлиана в Месопотамии. Но даже эти работы сопровождались обрушиванием на место строительства «ужасных огненных шаров»³⁴, что христиане, естественно, приписывали божественному недовольству, а евреи – поджогу. С тех пор площадка оставалась пустой, но евреи продолжали по три раза в день молиться о восстановлении былого величия храма. Стоит только отстроить храм, и сбудется многое другое: упадок Рима, унижение его правителя, который будет вынужден «есть грязь, словно червь»³⁵, и приход Мессии.

Многие евреи верили, что Иерусалим под христианским правлением ничуть не менее грязен, чем языческий Иерусалим: трясина из грязи и идолов. По иронии судьбы те, кто совершили путешествие на Храмовую гору, считались тоже попавшими под влияние не своих учителей, а примера христианских паломников. По мнению большинства раввинов, лучше направить энергию на изучение Торы, святость которой не подвергалась сомнению, чем на путешествие в гнездо еретиков, которым стал Иерусалим. И вовсе не надо было пребывать в школах Суры и Пумбедиты, далеких от Святого города, чтобы придерживаться таких взглядов. Раввины жили и в Палестине. И потом еще существовал и Талмуд. Богословы, ответственные за его составление, могли не обладать всесторонней, полной, доводящей до истощения скрупулезной педантичностью, которую демонстрировали их коллеги на Востоке, но это не мешало росту их авторитета. На самом деле считалось, что раввины Палестины обладают рядом преимуществ по сравнению с раввинами Месопотамии: они были открыты для тех, кто не являлся ученым; они могли одним взглядом испепелить тех, кто вызвал их недовольство; и всегда находились настороже, ни на минуту не забывая об опасности, которую представляют менструирующие женщины. Все эти качества, безусловно, были ценными, но самым поразительным явился другой талант палестинских раввинов. Они сумели переписать древнюю иудейскую традицию так, чтобы отдать в ней главную роль себе. Уже не впервые контроль прошлого обещал контроль будущего.

Как в Месопотамии, так и в Палестине раввины давно считали само собой разумеющимся, что они должны быть лидерами еврейского народа. Понятно, что все их труды всячески подтверждали этот взгляд. Активно насаждалась историческая версия, согласно которой евреи Палестины, дезориентированные и деморализованные утратой храма, обратились за руководством к раввинам, могущество и престиж которых, как известно, не имеет границ. То, что правда была совсем другой и что большинство евреев веками искали справедливости у городских властей, местных магнатов и даже римских правителей, нисколько не смущало раввинов. Они испытывали непоколебимую уверенность в себе и в том, что воплощают волю Бога. И за много веков реальность постепенно слилась с их идеалом. Их противники, как выразители интересов евреев Палестины, мало-помалу ушли со сцены. Правила и наставления раввинов принимались все больше. Их понимание того, что значит быть избранным Богом, приблизилось к определенному и окончательному. Иудейская религия в Палестине стала раввинской.

Но то, что все получилось именно так, не было заслугой одних только раввинов и их учености. Нельзя не отдать должное и их извечным заклятым врагам. Евреи Палестины, в отличие от их соплеменников из Месопотамии, были провинциалами в христианской империи. В качестве таковых они являлись предметами невротической привлекательности для своих христианских правителей. Непрекращающиеся попытки имперской элиты точно разъяснить, что такое христианство, неизменно приводили к определению его противоположности – иудаизма. Даже в Никее христиане и католики яростно обвиняли друг друга в том, что являются евреями в христианской одежде. Веками то же самое происходило, когда одна церковная фракция желала обвинить другую в ереси. В результате христиане стали считать иудейскую веру религией, являвшейся прямой противоположностью их собственной, то есть шовинистической и выхолощенной, а христианство – верой всеобщей, проникнутой Святым Духом. Евреи, понятно, с такой характеристикой ни за что бы не согласились, равно как и с тем, что они практикуют религию, которая называется Ioudaismos. Религия – это христианская концепция, термин «иудаизм» – тоже (слово Ioudaismos по большей части встречается в христианских текстах, датированных после обращения Константина; иудаизм в том смысле, в котором он используется в современном языке, – сугубо христианское изобретение).

Тем не менее усилия церкви оградить собственную веру имели далекоидущие последствия для веры иудеев. Теперь граница между ними охранялась тверже. На ее страже стояли не только епископы и императоры, но и раввины. Разумеется, они всегда утверждали, что эту работу выполняют только они. Их соседи не слишком возражали и с облегчением уступили им роль стражей воли Господа. Евреи Палестины, которым противостояло монументальное и грозное здание христианской ортодоксии, стали проявлять раздражительное нетерпение относительно определения границ собственной власти и системы вероучения. Не дожидаясь, пока все это определит для них христианская церковь, они предпочли обратиться к ученым, высочайшие достижения которых в деле составления Талмуда были подготовкой именно для такого момента. «Почему раввина нужно приветствовать, как царя? Потому что царь правит на основании Торы»³⁶, не очень смешная шутка, но ко времени Юстиниана в ней заключалась немалая доля истины.

И определенно евреям Палестины был нужен лидер. Время работало против них. Христианские власти на Святой земле рассматривали постоянное присутствие ее предыдущих хозяев одновременно как вызов и как раздражающий фактор. Хотя Римское государство и его церковь признавали иудаизм как отличную от христианства и официально санкционированную религию, однако с их стороны это вряд ли подразумевало проявление благожелательности. Скорее терпимость стала оборотной стороной усиливающейся одержимости Константинополя регулировать жизнедеятельность имперских евреев. К народу, со всех сторон окруженному узаконенными формулировками, легче применить всевозможные ограничения, унизить его. Носы евреев постоянно утыкались в грубый факт своей второсортности. Им было запрещено служить в армии, в чиновничьем аппарате, покупать христианских рабов. Синагоги (молитвенные дома евреев), хотя закон запрещал сжигать их и превращать в церкви, все же можно было только обновлять и ремонтировать, но ни в коем случае не строить с нуля. Правда, многие евреи чувствовали себя вправе игнорировать это предписание. Таких действительно оказывалось очень много, так что запрет практически совпал с золотым веком в строительстве синагог. Почти каждое еврейское поселение имело синагогу. Даже в самой удаленной и бедной деревушке молитвенные дома были каменными, а в больших городах они так богато украшались, что только их ориентация по направлению к Иерусалиму отличала их от церквей. Но даже для богачей, оплачивавших мозаики и мрамор синагог, процветание, о котором не просто говорили – кричали роскошные украшения, не считалось уж очень хорошей новостью. Палестина была обязана бумом не местным жителям, а пришельцам. Массовая иммиграция христиан в Святую землю давала хороший доход отдельным евреям – хозяевам постоялых дворов и торговцам реликвиями, но угрожала засосать в топь весь еврейский народ. Те, кого не запугали и не соблазнили принять крещение, были вынуждены отойти под натиском торжествующего христианства на более высокий участок. К началу VI в. евреев в Палестине насчитывалось не более 10 процентов от всего населения³⁷. И хотя христиане презрительно фыркали, что евреи размножаются, «словно черви»³⁸, в реальности они уже давно стали меньшинством на своей земле.

Причем меньшинством, переживавшим тяжелые времена. В начале правления Юстиниана, бессменного спонсора масштабных архитектурных проектов, бригада рабочих забралась на гору Беренику, расположенную в 90 милях к северу от Иерусалима³⁹. Вид с вершины оказался потрясающим: вдали – Голанские высоты – перерезанное рекой плато, по которому проходит граница с Сирией, ниже – сверкающее под солнцем озеро, усеянное точками рыбачьих лодок, такое широкое, что местные жители гордо именовали его морем. По берегам озера – поля, земной «рай, богатый пшеницей и фруктами, вином, маслом и яблоками»⁴⁰. Земля была настолько благодатной, что даже местные женщины прославились своей красотой. Регион именовался Галилеей. Он веками служил оплотом раввинов Палестины. Тивериада – город, живописно расположенный в нижней части склона Береники, недалеко от озера, мог похвастаться единственными betei midrash – «домами сильных», которые могли сравниться по престижу с Месопотамией. Город во время правления Юстиниана оставался верным своему исключительному наследию: все его члены совета были иудеями. В нем располагалось не менее тринадцати синагог, и даже бани были одобрены раввинами. В Палестине не было ему равных – совести и стражу еврейской жизни.

Именно поэтому, согласно мнению Юстиниана, региону следовало указать его место. Не одни евреи претендовали на Галилею. Христиане тоже почитали ее как место, обладавшее большой святостью. Сам Христос многие годы жил там. Он ездил по деревням, читал проповеди, ходил по водам озера. По частоте посещений христианских туристов Галилея уступала только Иерусалиму. Понятно, что их поведение далеко не всегда было идеальным. Они могли и вырезать свои инициалы на мебели, которой пользовался Христос, и приставать к красивым еврейским женщинам. Хотя, как с сожалением доложил один итальянец, «между евреями и нами отношения весьма прохладные»⁴¹, и вовсе не паломники были виной существовавшего напряжения. Как в Палестине, так и в Галилее многие христиане желали быть больше чем туристами. Предметом их страстного желания оставалась земля – та, по которой когда-то ходил Христос. В результате церкви стали «колонизировать» еврейские поля, по всему региону начали возникать целые деревни поселенцев, и стены теперь окружали даже самую незначительную христианскую деревушку, самый маленький монастырь. С прибытием рабочих Юстиниана на склоны горы над Тивериадой пришло время раввинов получить уведомление о намерениях императора. Юстиниан задумал строительство на вершине горы Береники колоссальной церкви, которая должна была доминировать над окрестностями. Вокруг нее планировалось построить фортификационные сооружения со сторожевыми башнями. Как в других частях империи, так и в самом оплоте иудаизма следовало заявить во всеуслышание: нигде, насколько хватит глаз императора, не будет пренебрежения христианской верой.

Понятно, что в этом «сверлении глазами» евреев вообще и раввинов в частности присутствовал элемент блефа. Юстиниан, считавший пустяком отправку афинских философов в ссылку, не имел соответствующего намерения заставить школы Тивериады закрыться. На самом деле они в значительной степени служили его целям. Раввины были для императора живым заверением того, что действительно существует такая религия, как иудаизм, имеющая свои авторитетные фигуры и четко определенную ортодоксию – зеркальное отображение его собственной. Альтернатива – признать, что в огромном океане веры все еще могут быть те, кто беспрепятственно плывет мимо сетей-близнецов – христианства и иудаизма, – была бесконечно более тревожной. Вероятнее всего, раввины не смогли бы с этим не согласиться. В конце концов, представление о мире, в котором есть христиане, евреи и никого больше, им тоже показалось бы лестным. Самым выразительным было то, что сторожевые башни не все были сосредоточены на вершине горы Береники. Хотя присутствие большой церкви четко определяло, кто есть главный, Юстиниан считал своим долгом предложить защиту и евреям тоже. Фортификационные сооружения спускались по склону горы вниз и окружали весь город⁴². Возможно, евреи и являлись второстепенными подданными, но они все же оставались своими.

Существовали и другие, труднее поддающиеся классификации. Не все, кто ходил по священной пыли Святого города, были христианами или евреями, хотя и императору, и раввинам, вероятно, хотелось бы видеть другую картину. Но Палестина для этого слишком часто посещалась Богом, и с ней было связано слишком много традиций. В самом центре провинции, к примеру, жили самаритяне, народ, который открыто отвергал и христианские церкви, и еврейские синагоги как жилища идолов, а тех, кто им поклонялся, презрительно считал выскочками. Жители региона, расположенного на полпути между Иерусалимом и Галилеей, который именовался Самарией, утверждали, что они и только они сохранили неприукрашенными пожелания небес. Они говорили, что есть только один Бог⁴³, и предлагали верить в него и его пророка Моисея⁴⁴. Из этих простых предпосылок, как казалось самаритянам, неизбежно вытекало многое: все писания, созданные после Моисея – не важно кем, иудеями или христианами, – есть книги тщеславные и вводящие в заблуждение. Чистота учений, которые Бог открыл своему пророку, была извращена множеством более поздних наслоений. Иерусалим никогда не являлся Святым городом – его объявили таковым Давид и Соломон по чисто политическим соображениям. На самом деле в центре мира – вовсе не Храмовая гора и не Голгофа, а заросшая лесом гора в Самарии – Гезирим. Именно здесь, на горе, названной самаритянами «Вечный холм», остановился Ноев ковчег, Авраам готовился принести в жертву сына и сохранялись законы, открытые Моисею. Верить в другое, как это делали евреи и христиане, – значит искажать изначальные учения, открытые Господом своим пророкам, и отвергать главную обязанность человечества – подчинение Богу⁴⁵.

Все это не делало самаритян популярными у соседей. Особенно глубоким было презрение евреев. Они веками открыто обвиняли самаритян в идолопоклонничестве на том основании, что те произошли от язычников, которые поклонялись голубке. В результате евреи не только не приняли их в качестве потенциальных союзников, но и отказывались даже сидеть рядом с ними, не говоря уже о том, чтобы есть или пить за одним столом. Хотя чудаковатый раввин был готов согласиться с тем, что можно отведать одно из их вареных яиц⁴⁶. Что касается христиан, примененные ими санкции в долгосрочной перспективе оказались более жестокими: осуществление спонсируемого государством насилия привело к вполне объяснимому напряжению. Несмотря на то что самаритянам разрешалось служить в римской армии, и они даже приобрели репутацию храбрецов в бою, христианские охотники за реликвиями все равно обшаривали гору Гезирим, а христианские колонисты потоком лились в Самарию. В 484 г. терпение самаритян наконец лопнуло. В собственном соборе был изувечен епископ, одна за другой осквернялись церкви – и в центральной части Палестины вспыхнул мятеж. Провинциальные власти, хотя и были застигнуты врасплох, мятеж подавили со всей жестокостью. Около 10 тысяч самаритян погибли, все жители Самарии были тотчас уволены из армии. Но завершающим актом отмщения стали и запрет подниматься на священные склоны горы Гезирим, и строительство на ее вершине вместо церкви крепости. На церкви, как с горечью писал один самаритянский историк, была сооружена очень высокая, покрашенная белой краской башня, с которой свисали фонари. Когда они горели ночью, их было видно в Константинополе и Риме⁴⁷.

Конечно, в таком проявлении имперской мстительности – и с этим бы согласился любой еврей – не было ничего революционного. Но самаритяне не располагали четырьмя сотнями лет, чтобы привыкнуть к утрате своей главной святыни. Кроме того, они не могли заставить себя поверить, что Бог позволит ее постоянно осквернять. Отчаяние и гнев накапливались и сочились, словно гной из раны. Прошло несколько десятилетий после великого мятежа, и небольшая группа самаритянских бунтовщиков, мотивированная предложением женщины⁴⁸, попытались отбить вершину горы Гезирим у христианского гарнизона. Зарождающийся бунт удалось подавить лишь с большим трудом. В 529 г. несколько иудеев и христиан были убиты толпой самаритян. Искры оказалось достаточно, чтобы вспыхнуло очередное пламя. Какое-то время казалось, что не только Палестина, но и вся империя будет поделена надвое: военачальник – тезка давно умершего языческого императора Юлиана, которого называли и царем, и мессией, и главарем бандитов⁴⁹, провозгласил создание Самаритянской империи. Он заблокировал дороги с севера и стал угрожать Иерусалиму. Чтобы добавить ситуации остроты, бунтовщики прибегли к ряду намеренных жестокостей, самой зрелищной из которых было сожжение епископа на костре, сложенном из мощей христианских мучеников. Подобные зверства не могли не спровоцировать ответ. Имперская месть оказалась ужасной. Армию повстанцев, которой навязали бой, уничтожили. На поле брани осталось 20 тысяч самаритянских воинов, а сам Юлиан лишился головы. Вокруг вершины «Вечного холма» возвели дополнительные, еще более неприступные, укрепления, а склоны горы Гезирим очистили от всех следов присутствия самаритян. Разрушениям подверглась вся Самария. Там, где раньше простирались «самые плодородные в мире земли»⁵⁰, валялись камни, разлагающаяся падаль и росли сорняки.

Что касается самих самаритян, на их долю осталось только отчаяние. Многие, отказавшись от Бога, который явно отвернулся от них, приняли крещение. Другие предпочли удалиться в глухие деревни, где напоказ покрывали следы евреев и христиан горящей соломой. Были и те, кто остались под знаменами мятежа, при этом отступив за границы Самарии. Более 50 тысяч человек сумели спастись от репрессий карательных отрядов Юстиниана, прорвались в Месопотамию и отдались на милость престарелого Кавада. Шахиншах не стал слушать заверения самаритян, что они принесут ему Палестину, а предпочел заковать их в цепи и отправить на работы в золотодобывающие шахты. В это время в Палестине продолжали нервничать из-за ретраншемента самаритян у границы. После мятежа, когда 20 тысяч самаритянских мальчиков и девочек отдали работорговцам, был издан особый декрет, повелевавший, чтобы их продали как можно дальше – желательно в Персию или Индию. Перспектива, что они вырастут вблизи своей земли и захотят туда вернуться, представлялась слишком пугающей, чтобы ее можно было терпеть.

Причем тревога основывалась не только на обычной паранойе. Несмотря на мед и молоко, которые, как известно, текли по Святой земле, она граничила с дикой местностью, которая, как правило, всегда таит в себе опасность. На самом пороге Иерусалима, вдоль 15-мильной дороги, ведущей на восток в Иерихон, опасность была за каждым камнем. На этой дороге всегда хозяйничали бандиты, поэтому она называлась «кровавым путем» (это перевод библейского Adommim; по Иерониму, именно здесь путешественник в притче о добром самаритянине оказался среди воров). Южнее Иерихона, где пирамидальные скалы опускаются к водоему, с чьей-то легкой руки названному Мертвым морем, пейзаж оказывался еще более устрашающим: вокруг не было ничего, кроме пыли, соли и грязи. Именно здесь после сожжения храма в I в. армия еврейских мятежников в последний раз оказала сопротивление. Но еще задолго до этого регион стал свидетелем сожжения грешников и потрясающего ужаса Божьего гнева. На восточном берегу Мертвого моря, где грязь пузырится, издавая невыносимое зловоние, некогда стояло два могущественных города, Содом и Гоморра. Их жители – так утверждают моралисты – вовсю предавались порокам: насилию, сексу с представителями своего пола, пусканию газов на публике (последнее утверждение – исламская трактовка). Донельзя разозленный такой порочностью, Всевышний решил истребить оба города. На них обрушились огонь и сера: «И дым поднимается с земли, словно дым из печи»⁵¹. От Содома и Гоморры не осталось ничего, кроме странных засоленных руин, служивших для устрашения путников.

Но урок оказался все же не совсем жестоким. На южном берегу озера стояла церковь, а в ней – пещера. Говорят, что племянник Авраама Лот, предупрежденный ангелами, укрылся там со своей семьей – единственные уцелевшие жители уничтоженного Содома. Смысл сказанного – праведник, вроде Лота, может избежать гибели вместе с обреченным народом, скрывшись в дикой местности, – не оставался незамеченным на протяжении веков. Самаритяне не были первыми беженцами, искавшими убежища за границами Земли обетованной. Еще во время римских гонений христиане сделали то же самое. Некоторые из них, даже после обращения Константина, отказались вернуться из пустыни к соблазнам повседневной жизни. Аскеты хотели построить для себя город Бога среди скал за Иерусалимом, как в горах Антиохии или в Синайской пустыне. В унылом, населенном бандитами краю монастыри, стоявшие вдоль восточной границы Палестины, должны были служить оплотом рая. В них жили воины Бога, собранные по всей империи, их соединяли тропы, пересекавшие мрачное безмолвие, словно нити раскинутой свыше сети, а впечатляющие каменные укрепления придавали им вид крепостей. Эти lavras – лавры – служили церкви в ее великой битве против демонов первой линией обороны. В пустыне, где дьявол искушал самого Христа, могли выжить только сильные духом. Слабые отсеивались, а сильные становились еще сильнее. Вот почему на Святой земле именно монахи становились ударными частями ортодоксии. Обожженные в доменной печи пустыни, они являли собой пример силы и выносливости, образец веры. На этих людей можно было положиться. Они могли принять мученичество, устроить публичный протест против любых намеков на уступки монофизитам, заставить имперские власти напрячь все силы в борьбе против врагов Бога. Все это важнейшие задачи везде, но на Святой земле особенно.

«Вооружайтесь против ересей, против евреев, против самаритян, против язычников, – требовал Кирилл, велеречивый епископ Иерусалима в первом веке существования города как христианской столицы, предупреждая обращенных о тяжкой ноше, которую Господь взвалил на их плечи. – У вас много врагов. Позаботьтесь об оружии»⁵². Спустя два столетия везде на Святой земле появились знаки того, что призыв Кирилла не был оставлен без внимания: на холме над Тивериадой, на вершине горы Гезирим, в разрушающихся покинутых храмах. Однако имелось лишь немного следов самой, вероятно, знаковой победы. Давая советы обращенным, Кирилл особенно задержался на следующем: если книгу не читают в церкви, тогда не делайте этого и сами, даже в одиночестве. В первую очередь он предостерегал против лицемерных писаний, которые назывались «евангелия», но на деле были фальшивы и полны обмана⁵³. Такое предостережение, разумеется, стало бы весомым везде, но на Святой земле особенно. Не каждый христианин, коих сюда стекалось великое множество, придерживался ортодоксальных взглядов. Страстное желание идти по стопам Христа вовсе не обязательно подразумевало подчинение решениям Никейского собора. В космополитическом характере Святой земли имелись основания и для удовлетворения, и для тревоги. Больше нигде в мире – и Кирилл это понимал – не были столь доступными запрещенные «евангелия», доктрины и личности.

Более того, иммигранты являлись не единственными еретиками в Палестине. На границе между христианством и иудаизмом, на ничейной земле, жили упрямые скваттеры – евреи, которые почитали Христа как справедливого человека⁵⁴, и христиане, желавшие видеть храм восстановленным. К какой категории их можно было отнести? Все это – опасные самозванцы, уверенно отвечала церковь, они претендуют на то, чтобы быть и христианами, и иудеями, но на деле не являются ни теми ни другими⁵⁵. Добавьте к этой беспокойной путанице самаритян, которых подозревали в поощрении и воспитании гностиков, и становится ясно, почему епископы, такие как Кирилл, считали смесь вер в Палестине потенциально токсичной. Для ученых его поколения угроза со стороны ереси на Святой земле представлялась, как всегда, пугающей. В конце концов, если иудей может быть христианином, а христианин – иудеем, кто угадает, какие еще чудовищные сочетания возможны?

Ответы на эти вопросы, безусловно, находились в переполненных рукописями библиотеках Святой земли. Надо было только иметь глаза, чтобы их увидеть. Иероним – трудолюбивый книжный червь – с ужасом и восхищением сообщил о внимательном прочтении «евангелия», написанного на древнееврейском языке, в котором содержалось вредное учение секты назареев. Эти еретики имели наглость заявлять о своем происхождении от изначальной иудейской церкви, которая существовала еще до появления на сцене Павла. Их учение невозможно было назвать иначе как шокирующим. Они утверждали, что Святой Дух являлся не просто женщиной, но небесной «матерью»⁵⁶ Христа. Но это оказалось еще не самым страшным. Для истинных знатоков ереси назареи были всего лишь жалкими новичками. Ведущий специалист церкви в подобных вопросах – епископ с Кипра Епифаний – разглядел бесконечно более опасную попытку отравить верующих токсином иудейства. Объясняя своим шокированным читателям существование христиан, отрицавших Троицу и считавших Иисуса обычным человеком, который подчинялся закону Моисея и поворачивался в сторону Иерусалима, выполняя ежедневные молитвы, ученый епископ указывал на учителя по имени Евион (Ебион). Епифаний утверждал, что это истинный монстр, который смешал иудаизм с омерзительностью самаритян⁵⁷, не говоря уже о сонме других ересей. В итоге создавалось мимолетное видение мира, в котором христиане и евреи забыли свое место, и ничто не могло помешать изобретательному еретику взять понемногу от каждой секты и следовать примеру всех⁵⁸.

Неудивительно, что такие епископы, как Кирилл и Епифаний, за которыми стояли по-боевому настроенные монахи провинции и Римское государство, всячески старались навязать Святой земле ортодоксальную модель христианства. Также неудивительно, что евреи, которым угрожал такой проект, взирали с ненавистью и подозрением на тех своих соплеменников, которые призывали имя Христа. Такие люди, как назареи или евиониты, которых теснили с обеих сторон, уходили все глубже в тень. На поле сражения противоборствующих вер, в которое превратилась Палестина, им ничего другого не оставалось. Ничейная земля в конечном счете оказалась непригодной для существования. Определенно ко времени Юстиниана ни один епископ больше не беспокоился о евионитах, ни один раввин тоже. Их доктрины и их деяния стали настолько призрачными, что почти забылись. Христиане и евреи Палестины, хотя и не выносили друг друга, по крайней мере, были согласны в одном: гибриды недопустимы. В самом буквальном смысле.

Если евиониты и им подобные все же как-то существовали в христианской империи, то лишь на ее границах: на Голанских высотах над Галилеей или в глубинах пустыни⁵⁹. Для тех, кого церковь назвала еретиками, а также для беженцев из Самарии это больше было не землей – лучшим местом для жизни, а дикой неприветливой местностью. В результате сложилась весьма любопытная ситуация: в то время как рубеж между пустыней и Палестиной колонизировали ударные части христианской ортодоксии – монахи и аскеты, он одновременно оставался неким призрачным свидетельством миру, как и раньше, до установления христианства, когда границы между противоборствующими верами были менее четкими. Хотя массивная каменная лавра (пустынный монастырь) провозглашала торжество нового, все равно где-то рядом можно было заметить очень слабые, но, безусловно, присутствовавшие следы более древнего порядка. На территории между Палестиной и Синаем, к примеру, стояли святилища, воздвигнутые племенами, поклонявшимися множеству богов – их называли политеистами. А тем временем в скалах над Мертвым морем отнюдь не редкостью были находки таинственных свитков, которые находили в скальных пещерах, где имелось много книг⁶⁰. В свитках отразились версии иудейских писаний, сказочно древние, со странными и различными вариантами текстов. Ясно, что в условиях сухого климата пустыни вероятность сохранения древних рукописей, давно забытых в других местах, была несколько выше. Возможно, то же самое относилось и к доктринам.

В дикой необжитой местности, за пределами досягаемости христианской империи, никого особенно не заботило, каким богам поклоняются люди, какие книги они читают и какие забытые верования считают своими. В диких местах никто не охранял границы вер, на которых во многих регионах раз и навсегда были построены баррикады.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.