Глава 15 Под палящим солнцем

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 15

Под палящим солнцем

Небеса раскалены докрасна, а земля плавится как медь,

Река блестит на солнце, как расплавленное стекло,

Колышется жаркая дымка и безжалостно солнце палит,

На ладонях пузыри от поводьев, а очки обжигают мне нос.

Жар пышет как печь, прожигает до самых костей.

Не встречал такой жары ваш ошпаренный племянник[429].

Редьярд Киплинг

Я – типичный образчик светлокожего англичанина, рыжеволосый и с веснушками: пять минут на солнце, и любой незащищенный участок кожи краснеет, болезненно напоминая о том, что солнечные лучи – это источник не только витаминов, но и ожогов. С детских времен я знал, что солнце делает с человеческим телом, хотя мой опыт в основном относился к британскому лету – самому холодному, какое только бывает. Недавно я стоял в середине аризонской пустыни, где температура достигает уровня 49 °C, и размышлял, каково быть сожженым солнцем заживо. Солнечный жар на юго-востоке Америки вытравляет цвет из тканей и дерева быстрее, чем где-либо еще на континенте, но даже эта жара не приближается к рекордной температурной отметке в 58 °C, зафиксированной 13 сентября 1922 года в ливийской Сахаре. В Соединенных Штатах в Гринленд-ранч (Калифорния) температура достигла 56,6 °C 10 июля 1913 года (официальный рекорд), хотя настоящая высота, вероятно, была достигнута в один из сорока трех дней между 6 июля и 17 августа 1917 года в Долине смерти (Калифорния) – так эту долину в 1849 году назвал один из восемнадцати выживших золотоискателей (из отряда в тридцать человек), решивших срезать путь.

Торстон Кларк в книге “Экватор” описывает путешествие, которое он проделал вдоль экватора в 1986 году от французской Мартиники в Карибском море до горы Каямбе в Эквадоре (что на испанском значит “экватор”). “Я стал настоящим знатоком жары, – пишет он в предисловии и в самом деле приводит вполне убедительную классификацию предмета. – Есть жара, от которой лицо краснеет, обжигается и смягчается, будто помидор над огнем. Есть жирная жара тропического города; молочный жар, испаряющийся от реки в джунглях, как от кастрюли с закипающей водой; слепящий жар, вспыхивающий на жестяных крышах, как огни фотовспышек; жар ленивый и отравляющий, от которого целый день чувствуешь себя как с похмелья[430]”.

Когда он достиг Ламбарене – места, где Альберт Швейцер основал свою миссию, посреди болот Огове, главной реки Габона в западно-центральной части Африки, – он чувствовал себя словно “завернутым в нагретые полотенца”. Кларк вспоминает, как доктора Швейцера спросили, не беспокоит ли его жара. Тот ответил, что никогда не позволяет себе об этом думать, и добавил: “Нужно заниматься серьезной духовной деятельностью, чтобы победить жару”. Несколько великих людей в истории, среди них – Джордж Вашингтон и генерал Дуглас Макартур, умели вообще не потеть. Говорят, Барак Обама тоже из их числа.

Жара всегда была враждебна к неподготовленным путешественникам, особенно к военным. В июне 1578 года португальский король Себастьян I во главе многочисленного войска отправился в северо-западную Африку, где его “доспехи так нагрелись, что ему пришлось лить воду под металлические пластины, а страдания его солдат, которые не могли себе позволить такой роскоши, вероятно, были чрезвычайными[431]”. Армия была разбита, и это было только начало череды несчастий: спустя три года Португалия подчинилась испанским Габсбургам. Примерно в тот же период в Китае работники кули, роющие каналы под палящим солнцем, к концу каждого дня оказывались со спинами, “растрескавшимися, словно чешуя у рыбы”. Некоторые историки до сих пор вторят легенде о том, как 24 июня 1812 года Наполеон и его великая армия (приводится подозрительно точная цифра в 691 501 человек, но в любом случае это была крупнейшая военная сила в европейской истории после завоевания Греции Ксерксом) пересек Неман, направился на Москву и был совершенно уничтожен морозами. К тому моменту, как армия в середине августа достигла Смоленска, она действительно потеряла треть состава, но по причине нескольких недель жары. “России да лету – союзу нету”, – говорил граф Пьер Безухов в “Войне и мире”.

На жаре резко уменьшается порог нагрузки, и хороший генерал всегда старается защитить солдат от дневного солнца, но иногда военные традиции или просто невежество попирают здравый смысл. Так, например, у солдат шотландских горных полков, одетых в традиционные юбки, обгорала задняя часть икр (особенно в лежачей перестрелке), подрывая способность к быстрым марш-броскам. Веками британские войска страдали от солнечных ударов во время боя, потому что не было навыков снимания кителя, и эта смертоносная традиция продлилась до ХХ века. Во время Второй мировой войны в Западной пустыне Египта и в Ливии британские солдаты 8-й армии носили рубашки с открытым воротом и шорты, а их квартирмейстерам было невдомек, что лучший способ защиты от солнца – легкая одежда свободного кроя, закрывающая как можно больше кожи.

Разумеется, индусы поняли это очень давно и стали одеваться соответственно, у них были на то серьезные причины. Индия – ужасная страна в отношении жары, там все кишит враждебными микроорганизмами, а многочисленные тяжелые инфекционные заболевания атакуют людей со всех сторон. Гарри, любовник Оливии в книге Рут Джабвалы Heat and Dust (“Жара и пыль”), восклицал: “Я торчал в своей комнате весь вчерашний день и сегодня утром тоже. Что еще остается делать в эту ужасную, отвратительную жару? Выгляните наружу. Вы видели, на что это похоже?.. Неудивительно, что все сходят с ума[432]”. Младших офицеров в британской колониальной армии отправляли на гаупвахту на две недели за выход на солнце без солнечного шлема. Для британцев выйти посреди дня на улицу стало считаться чем-то недопустимым, во всяком случае самоубийственным: Кэрнахан, герой киплинговской повести “Человек, который хотел быть королем”, умер, всего полчаса пройдясь по жаре с непокрытой головой.

Знаменитая в англоязычном мире песенка Ноэля Кауарда Mad dogs and Englishmen (“Бешеные собаки и англичане”) начинается таким куплетом:

В тропиках бывает такое время дня,

Когда жители закрываются дома у себя,

Снимают с себя все, обливаются потом,

Чтоб нарушить это правило, надо быть идиотом,

Потому что солнце палит просто зверски,

И лучше избегать лучей его дерзких[433].

Замысел песни коренится в отвращении Кауарда перед британским колониальным обществом, чье нежелание адаптироваться к местным обычаям он наблюдал в Малайе в 1930 году. Вероятно, его вдохновлял и Киплинг, написавший в “Киме”, что “только дьяволы и англичане бродят туда и сюда без всякого смысла”, и “мы несемся как сумасшедшие… или англичане[434]”.

Аванпосты британской империи редко могли похвастаться мягким климатом, а недостаток умения приноравливаться к погодным крайностям приводил к большим страданиям, часто с летальным исходом. Чарльз Стерт, глава экспедиции Королевского географического общества в австралийские пустыни (в поисках мифического внутреннего моря), в 1844 году записал: “Жара столь сильна, что… наши волосы перестали расти, ногти крошатся как стекло. Цинга у всех. Нас мучают страшные головные боли, ломота во всех конечностях, опухшие и изъязвленные десны[435]”. В британской Восточной Африке (современная Кения) в начале ХХ века все носили на спине специальные подушки из стеганой фланели – считалось, что солнце отрицательно действует на позвоночник. Мужчины надевали кушаки под револьверы для защиты селезенки от нагревания, а в домах с металлическими крышами, расположенных на высоте, люди не снимали шляп, полагая, что солнце проникает сквозь металл. Первый практикующий доктор в Найроби, начавший работать в 1913 году, считал, что голубоглазым людям нужно носить темные очки, а всю одежду следует подбивать красной тканью – считалось, что этот цвет смягчает солнечные лучи[436].

Несмотря на сопротивление, британцы в колониях оказались в ловушке. В своем прекрасном исследовании индийского восстания Ричард Кольер пишет:

Четырнадцатое июня 1857 года, рассвет. Неумолимое солнце поднимается на Канпуром… И раньше, несмотря на тень, жара заставляла людей запираться в темных комнатах и вышибать себе мозги из ружья. За этот день пять или шесть человек в траншее сэра Хью Уилера умрут от солнечного удара. Им будто сжимает виски стальной лентой, потом наступает страшная вялость, они падают на колени, их тошнит, лица чернеют, и они умирают. Сегодня несколько мушкетов взорвались как петарды, раскалившись на солнце. Из-за своих земляных стен люди посреди безводной песчаной долины видят странные миражи – лесные поляны и голубые блестящие водоемы. Против собственной воли они дышат непередаваемым тошнотворным запахом окопа, который подобен содержимому тысяч уборных, гниющему на солнце. Маленьким детям, умоляющим о глотке воды, дают пососать кожаный ремень, чтобы утолить жажду[437].

Но еще до восстания жизнь была почти невыносима. Семьи отсиживались в полутьме, офицеры в повседневной летней форме, их жены в свободном белом муслине. Церковные службы, важная составная часть империи, были укорочены, но из-за жары никто не преклонял колен. На одной британской базе в Калькутте

британцы еще не знали этого, но они уже проигрывали битву против солнца – солнца, которое разжигало убийственные вспышки гнева, которое управляло нормами общественной жизни, то делая их сверхважными, то превращая в никому не нужный балласт. Восемь месяцев в году солнце давило чудовищным весом на их существование, ограничивая передвижение, загоняя в темные комнаты. Солнце расстраивало пианино, высушивало чернила на бумаге, плавило кончики офицерских киверов… Первой красавицей базы единодушно считалась женщина с самыми бледными щеками… Дома проектировались только с одной целью – не дать солнцу победить[438].

Интенсивная жара такого уровня может сопровождаться экваториальными болезнями (в каждой стране своими), такими как потница, когда пот собирается под кожей, – одно из распространеннейших заболеваний среди солдат, воевавших в тропиках во время Второй мировой войны; тропическая сыпь; катаракта; холинергическая крапивница – высыпание 1–3-миллиметровых волдырей, в основном на теле; фотоаллергия и фототоксические реакции – виды сыпей, вызванные взаимодействием солнечного света и медикаментов; солнечная экзема; стригущий лишай. Подобные болезни фиксировались у 12 % амбулаторных больных во время вьетнамской войны[439].

Большая жара всегда сопровождалась страхами и суевериями. В Древней Греции пик полудня был часом выхода демонов, неслучайно Пан, явно зловредное божество, считался повелителем полудня. Разумеется, в каждом регионе своя ситуация. Диапазон “охвата” Земли солнечным светом варьируется от примерно 4 тыс. ч в год (более 90 % максимально долгого периода) до менее 2 тыс. Сахаре выпадает больше, а Исландии и Шотландии – меньше всех.

До наступления современной эпохи крайней мобильности населения цвет человеческой кожи, по всей видимости, зависел от места обитания. Темная кожа преобладала вокруг экватора, поскольку она содержит больше меланина – пигмента, блокирующего солнечные лучи, помогающего приспосабливаться к жизни в солнечных регионах планеты; светлокожие люди обычно населяют области ближе к полюсам.

Цвет кожи приобрел символическое и даже нравственное значение уже никак не связанное с происхождением, и в истории человечества нередко использовался для оценки превосходства одних рас над другими, подобно тому как это случалось с родами занятий и социальными классами. Как отмечал популяризатор науки Джонатан Вайнер, “цвет кожи – самое большое видимое различие между разными человеческими популяциями на нашей планете, вокруг которого сплелось столько жестоких и вызывающих рознь мифов, – на деле есть не что иное, как схематическая диаграмма уровней ультрафиолетового излучения, распределенного по планете[440]”. Некоторые темнокожие народы полагают, что их цвет символизирует близость к солнцу, что также означает близость к богу, но в целом в мире установилось и продолжает жить скорее предубеждение против темной кожи. Среди принятых определений для “чернокожести” в Оксфордском английском словаре встречаются такие (некоторые родом еще из XVI века): “нечистый”, “грязный”, “порочный”, “ужасный”. Барак Обама в мемуарах Dreams from My Father (“Мечты моего отца”) пишет, как ребенком листал старый номер журнала Life и наткнулся на фотографию человека, химически осветлившего цвет своей кожи. Она имела “призрачный оттенок”, как будто “кровь отлила от плоти[441]”. Этот человек “сожалел о попытке выдать себя за белого и переживал по поводу результатов. Но они были необратимы. В Америке были тысячи людей, черных мужчин и женщин, которые, как и он, подвергли себя той же процедуре под влиянием рекламы, обещавшей счастье белого человека”.

Это предубеждение прошло сквозь века неизменным, потому что, даже когда в нем не было расового и расистского подтекста, кожа все равно служила признаком социального, экономического и религиозного статуса. Те, кто занимался физическим трудом под открытым небом, как правило, были более загорелыми, чем те, чье ремесло оплачивалось лучше и ценилось выше (или те, кто был достаточно обеспечен и не нуждался в работе вообще)[442]. На Крите в минойскую эпоху (с 2600 года до н. э.) женщины содержались в темноте для сохранения “воздушного” вида. С середины Х века европейские женщины белили себе кожу зельями столь же разрушительными, как и то, что досталось темнокожему мужчине из Life. Самые распространенные белила изготавливались на основе мышьяка, хотя его смертельные свойства были хорошо известны, что видно на примере мышьяковой пудры, которую во времена итальянского Возрождения изобрела некая Джулия Тоффана для того, чтобы богатые жены могли убивать своих мужей. Женщины наносили пудру на лицо и прочие места, и слишком страстные мужья редко выживали. На счету Тоффаны было уже шесть сотен вдов, когда ее выследили и приговорили к смерти, но женщины все равно продолжали белиться мышьяком. И речь не только о лицах: в 1772 году британские леди начали белить руки ядовитым снадобьем, чтобы придать им фарфоровый оттенок. Знаменитый мастер-керамист Джозайя Веджвуд стал рекламировать черные чайники, на фоне которых руки хозяйки выглядели еще белее.

Шекспир, судя по всему, не был согласен с таким положением дел. Три его самые прекрасные героини описаны как весьма смуглые – Оливия в “Двенадцатой ночи”, Джулия в “Двух веронцах” и Беатриче в “Много шума из ничего”. Сам Шекспир, согласно 62-му сонету, обладал “лицом потасканным и с задубелой кожей[443]”. Поэт был прекрасно осведомлен о предрассудках своей эпохи – сонет 127 гласит: “Прекрасным не считался черный цвет, / Когда на свете красоту ценили”.

В царствование королевы Елизаветы I некоторые дамы так стремились к бледной коже, что использовали средства, содержащие сурик (оксид свинца), который, накапливаясь в организме, приводил к тяжелым патологиям, иногда – к параличу и смерти. Еще было принято намазывать на лицо яичный белок для достижения глянца и рисовать тонкие синие линии на лбу, чтобы создать эффект просвечивающей кожи. Сама королева Елизавета, путешествуя верхом для поднятия верноподданнических чувств у своего народа, не могла себе позволить оставаться в помещении. Но, вернувшись ко двору, она скрыла свои загрубевшие черты лосьоном, называемым “церусса”, – свинцовыми белилами, придуманными в Древнем Риме и возрожденными во времена Ренессанса. В XVII веке на заказных портретах женские лица обычно выглядели мертвенно-белыми овалами. Позднее развитие каретного транспорта еще более усилило эту моду – теперь бледное лицо демонстрировало возможность путешествия с комфортом в крытом экипаже.

Во времена Карла II тяжелый грим был общепринят при дворе. Наиболее опасными косметическими средствами являлись свинцовые белила, мышьяк и ртуть: все они не только портили кожу – еще от них выпадали волосы, начиналась язва желудка, дрожали конечности, и часто они просто убивали стремящуюся к совершенству красавицу. Опасность этих средств стала известна после трагической смерти куртизанки Китти Фишер и Марии, графини Ковентри, старшей из двух легендарных сестер Ганнинг. Меж ду Китти и Марией вспыхнуло соперничество на почве интрижки первой с мужем Марии Джорджем Уильямом. Сама Мария (1733–1760) привлекла внимание знаменитого ловеласа Огастеса Генри Фицроя, третьего герцога Графтона, с 1767 по 1770 год исполнявшего обязанности премьер-министра Британии. Но усилия по удержанию его привязанности обошлись ей дорого: она умерла в возрасте двадцати семи лет после многих лет использования свинцовой косметики. Катерина Мария “Китти” Фишер умерла в 1767-м, очевидно, от воздействия тех же свинцовых средств, пережив соперницу на семь лет.

XVIII век уже уступал дорогу XIX веку, но белизна продолжала быть главным признаком красоты. В Америке ни южная красотка, ни северная дебютантка не осмеливались выйти на улицу без зонтика, боясь потерять лилейный цвет кожи. Во времена Гражданской войны женщины на Юге жевали газетную бумагу, потому что было обнаружено, что в ней содержится нечто отбеливающее кожу лица. Веснушек (результата неравномерного распределения гранул меланина: веснушка – это аккумулированный меланин) тоже старались избегать. Младшая сестра Скарлетт О’Хары Сьюлин, обнаружив, что семейный экипаж на мгновение остановился прямо на солнце, в смятении вскричала: “О папа, давай поедем! Я чувствую, как веснушки высыпают у меня на лице!”

“Клеопатра, растворяющая жемчуг”, 1759 год – портрет кисти Джошуа Рейнольдса куртизанки и актрисы Китти Фишер. Настойки на свинце, которые она принимала для осветления цвета лица, стали причиной ее смерти в 1767 году (Kitty Fisher: Kenwood House: The Iveagh Bequest / English Heritage Photo Library)

Еще в 1880-е светские дамы были готовы прибегать к крайним мерам. Парижская красавица Амели Готро, знаменитая мадам Икс с портрета Сарджента, усиленно работала над своей внешностью: ее “кожу одни соперницы подозревали в том, что над ней поработал эмалью живописец, а другие – в применении осмотрительных доз мышьяка[444]”. Но к эпохе мадам Икс мода уже начинала меняться. В викторианской Англии люди стали избегать грима, который все сильнее ассоциировался с продажными женщинами и актрисами (многие, впрочем, не делали между ними разницы). Достаточно было одного намека на искусственное изменение естественного цвета, чтобы женщину осудили за вульгарность, если не хуже. Белая кожа как классовый признак тоже уходила в прошлое в результате урбанизации и смены системы профессий, вызванной индустриальной революцией. Работа в помещении становилась нормой для большинства людей рабочего класса, и бледная кожа тем самым переставала обозначать социальный статус. А с возвращением офицеров из окопов Первой мировой загар и красный цвет кожи превратились в символы патриотизма.

С другой стороны, набирало силу новое поветрие. Пляжный отдых, который исходно рекомендовался по медицинским соображениям, становился присущим изысканному обществу. Те, у кого были деньги и время на постоянные разлечения, выбирали курорты, и, таким образом, загорелая кожа стала восприниматься как признак отношения к классу имущих. Как писал Пол Фасселл,

для восстановления Средиземноморья после [Первой мировой] войны его наиболее распространенный естественный ресурс, солнце, должен был искупить то социальное клеймо, которое на нем поставил XIX век. Тогда люди высшего сорта предпочитали не сидеть на солнце, считая, что раз оно необходимо для произрастания растений, то ценность его для людей весьма сомнительна[445].

Когда в 1920 году кутюрье и законодательница мод Коко Шанель случайно получила загар, путешествуя по Средиземному морю на аристократической яхте, ее бронзовая кожа полностью изменила курс моды.

Запустив в мир свой новый образ, она в 1929 году провозгласила: “Девушка просто обязана иметь загар”. Социальный престиж (или наоборот) полученной окраски дискутировался во всех тонкостях. Насколько интенсивным должен быть загар? Знатоки утверждали, что идеален оттенок золота.

Главным среди фешенебельных морских курортов стала Французская Ривьера. Такие расточительные звезды, как Роберт Льюис Стивенсон и Обри Бердслей, были в числе первых посетителей, затем там появились Грета Гарбо, Коул Портер, Дороти Паркер, Анита Лус, Ноэль Кауард, Зельда и Скотт Фитцджеральды[446]. Круглогодичный загар был предметом особой зависти.

Но даже по мере приобщения людей к радостям курортной жизни сохранялось двойственное отношение к этому. В 1916 году первый номер британского Vogue рекламировал крем Хелены Рубинштейн, который предположительно удалял побочные эффекты на коже, включая “солнечные ожоги, веснушки и обесцвечивание” (“ожоги” и “загар” были взаимозаменяемы, само слово “загар” в английском языке (tan) имеет в данном контексте не самые приятные ассоциации с дубленой кожей). И в 1920-е годы открытые прогулочные машины, способствующие быстрому загару пассажиров, стремительно вышли из моды.

В Голливуде развивались свои стандарты: на черно-белой пленке загар выглядел как нездоровая серость, поэтому звезды, начинавшие карьеру в ту эпоху, – Гарбо, Ингрид Бергман, обе Хепберн – держались подальше от солнца или накладывали грим, чтобы кожа светилась на экране белым. У Рудольфа Валентино была другая проблема – он тоже старался не загорать на солнце (потому что загорал быстро и сильно) и осветлял кожу косметикой Макса Фактора, но добавлял туда какие-то свои пигменты для дополнительного ускорения процесса, чтобы у него был повод отказаться от ролей загорелых негодяев[447].

В противоположность этому легендарная Жозефина Бейкер, сбежав из черного Сент-Луиса (где ее считали слишком светлокожей), стала в Париже всеобщей любимицей и звездой La Revue N?gre, танцуя в банановой юбке. Парижанки внезапно захотели подражать внешности Бейкер, и вскоре она уже рекламировала гель для волос Bakerfix и “смуглящий” лосьон Bakerskin, хотя ее собственные косметические процедуры заключались в осветляющих кожу молочных ваннах и натирании лимонным соком[448].

Хотя большинство белых совершенно не стремились выглядеть чернокожими, среди западных европейцев и следящих за тенденциями американцев мода в отношении цвета кожи определенно начинала меняться. Кэри Грант практически ежедневно работал над своим загаром, проводя свободные от съемок дни на ближайшем пляже с зеркалом под подбородком, чтобы загорали все скрытые уголки. Соответственно менялся и стиль жизни. Женщины все больше развлекались на открытом воздухе – экскурсии, пикники, лаун-теннис и прочие допустимые для женщин занятия. Отбросив вековые традиции, они загорали, носили декоративные солнечные шляпы и шали – не для защиты, а из соображений моды – и купались. После этого они наносили коричневатые и бежевые пудры и кремы на миновавшие солнце участки кожи.

Для обслуживания нового увлечения в 1936 году был изобретен крем для загара Ambre Solaire. Загар начал завоевывать все сословия. К концу 1930-х в мире женской моды стали появляться новые веяния, позволяющие женщинам демонстрировать загар: туфли стали носить без чулок, в моду входили платья без рукавов. Купальные костюмы, раньше закрывавшие ноги, теперь оставляли их обнаженными. На рынке появилась косметика для ног тех, кто не имел возможности загорать на солнце или просто плохо загорал, – это стало ответом женщин на нехватку шелковых и нейлоновых чулок во время Второй мировой войны.

Во Франции доступ к солнцу и для мужчин, и для женщин был окончательно демократизирован в июне 1936 года, когда Национальная ассамблея ввела двухнедельный оплачиваемый отпуск, les cong?s pay?s, который “вернул румянец бледным щекам рабочих”[449]. Наконец и горожане, принадлежащие к рабочему классу, стали учиться устраивать пикники и кататься на велосипедах и бросили первые завороженные взгляды на море, но сам отдых был настолько внове для них, что у них не было специальной одежды: на фотографиях мы видим людей за игрой прямо в костюмах и шляпах. Стивен Поттер, автор серии юмористических книг “Искусство жить”, блестяще уловил отношение бледного англичанина к загару в начале 1950-х. Он описывает солнечный уик-энд и “известного охотника за официантками П. де Синта”, который первым делом раздевается до пояса и принимает солнечные ванны, и его кожа вскоре приобретает “насыщенный медово-бронзовый” оттенок. И тут появляется возмездие в лице Когга-Виллоуби.

Когг-Виллоуби: Бог мой, вы так легко загораете.

Де Синт: Вы находите?

Когг-Виллоуби: Да. Вы один из этих счастливцев.

Де Синт: О, я, право, не знаю.

Когг-Виллоуби: Все говорят, что южане загорают легче.

Де Синт: Ну я не знаю, я не то чтобы…

Когг-Виллоуби: О, не знаю… средиземноморец…

Поттер добавляет: “Когг-Виллоуби произнес эту фразу с такой интонацией, которая явно намекала на присутствие у де Синта как минимум итальянской крови, а возможно, и с долей негритянской крови у его предков”. После чего де Синт проводит остаток уик-энда, “пытаясь закрыть каждый обнаженный дюйм своего тела[450]”.

Но Поттер, если он когда-либо и делал это всерьез, сражался против стихии. Не прошло и десяти лет после публикации “Искусства жить”, как произошел полный поворот в предпочтениях цвета кожи: бронзовая кожа у представителей белой расы стала одновременно обозначать здоровье и общественное положение по причинам, диаметрально противоположным тем, что прежде благоприятствовали бледности. Президент Джон Ф. Кеннеди был столь же одержим совершенствованием своего загара, как и Кэри Грант. За неделю подготовки к знаменитой инаугурационной речи он загорал столько же времени, сколько и работал над речью[451].

Обратной стороной медали стало то, что кожа Кеннеди быстро портилась. Он мог выглядеть молодо на экране по контрасту с потеющим Никсоном с землистой кожей, но Гор Видал (состоявший в родственных отношениях с Джеки) писал, что его родич выглядит старше, чем на фотографиях: “Он стройный и моложавый, но лицо уже все в морщинах, слишком рано для его лет[452]”. К 1961 году солнце стало взимать дань.

К 1970-м уже два поколения запекали свои тела под солнцем, а еще через двадцать лет Disney не мог заставить своих сотрудниц в европейском Диснейленде носить чулки – хороший загар нуждался в демонстрации. С другой стороны, осветляющие и отбеливающие средства (подобные французскому Fair and White) до сих пор популярны у темнокожих людей по всему миру. Этикетка на косметике, произведенной в Париже, но продающейся в Юго-Восточной Азии, гласит, что этот продукт – “первая технология, которая регулирует разные уровни процесса кожной пигментации в целях достижения эффективного осветления”. В 2007 году лондонские пластические хирурги анонсировали разработку крема для осветления с использованием растительных экстрактов и концентрированного витамина C, добавив, что они надеются вытеснить с рынка нелегальных поставщиков потенциально опасных средств (зачастую содержащих известь).

Джон Ф. Кеннеди обновляет загар на Палм-Бич зимой 1944 года (John F. Kennedy Library)

От гавайских проституток у Джеймса Джонса в “Отныне и во веки веков” (1951), которые берегли кожу от солнца, чтобы потрафить вкусам военных, до Дженнифер Лопес, Майкла Джексона и героинь современных японских произведений – везде мы видим одно и то же: светлокожие люди обычно стремятся сделать кожу темнее, и наоборот.

Мода вокруг курортного отдыха, которая запустила тренд загара, началась с заботы о здоровье, а в итоге приняла отчетливый эротический подтекст. В эссе 1990-х годов писатель Джон Фаулз писал о преображении своего родного городка Лайм-Реджис (графство Дорсет, Англия), которое началось еще в XVIII веке именно по причине веры в благотворное воздействие моря и солнца на здоровье:

Как могло нечто столь прекрасное так долго ускользать от внимания вездесущих и любопытных людей? Перемена в отношении к морским побережьям произошла… из-за совпадения двух факторов… В данном случае… медицина и первые романтики начали дудеть в одну дуду[453].

К 1780 году, утверждает Фаулз, все связанное с морем – вода, воздух, свет и перемена ландшафта – стало повальным увлечением. Между 1803-м и 1804-м Лайм стал приютом для самой известной своей обитательницы Джейн Остин с семьей. “Доводы рассудка” показывают ее однозначное одобрение курортной стороны городка. Одна из ее героинь комментирует: “Я совершенно убеждена, что морской воздух целебен для всех почти без исключения. Безусловно, он был очень полезен доктору Ширли после болезни… Он сам уверяет, что месяц, который он провел в Лайме, помог ему больше всех лекарств[454]”.

Привлекательность Французской Ривьеры имела похожие корни. К концу XVIII века она стала фешенебельным местом отдыха для британских высших классов. Ее популярность укрепилась и расширилась в 1830-е, когда Генри Питер Брум (1778–1868), английский лорд-канцлер, путешествуя с больной сестрой, начал останавливаться в Ницце, которая в те времена лишь немногим отличалась от рыбацкого села с живописным берегом, и построил там дом. Ко времени его смерти Ницца и окружающие города превратились в санаторий для всей Европы, а в 1874 году, вскоре после проведения железнодорожной ветки до Ривьеры, один современник отмечал, что “семь-восемь тысяч английских инвалидов… ежегодно проводят зиму на юге[455]”.

Польза от пребывания на солнце стала еще более понятной, когда в 1890 году немецкий бактериолог Роберт Кох показал, что солнечный свет летален для туберкулезных бацилл; проектировщиков санаториев призвали учитывать это открытие. Однако большинство врачей не поверили, и использование солнца в лечебных целях в наше время обязано своим внедрением Оскару Бернарду (1861–1939). Бернард был главным хирургом в больнице в швейцарском Оберэнгадине, когда 2 февраля 1902 года туда был доставлен итальянец с серьезным ножевым ранением. Через восемь дней после операции рана все еще не желала затягиваться, а попытки зашить ее проваливались. Окружающие ткани были мягкими и губчатыми, оттуда обильно сочились кровь и гной, никакие осушающие процедуры не давали эффекта. Доктор Бернард предпринял необычный шаг и выставил пациента на солнце.

Английские дети подвергались кварцевому облучению в попытках обезопасить их от туберкулеза, который распространялся с тревожной скоростью как в Европе, так и в США после Первой мировой войны (SVT– Bild / Das Fotoarchiv / Black Star)

Через полтора часа наступило значительное улучшение, рана уже имела совершенно другой вид. Грануляции визуально стали куда лучше и здоровее, огромная рана быстро затягивалась[456].

Бернард принялся лечить и других пациентов с помощью солнечных лучей и также обнаружил оздоровительное воздействие: выделения из отвратительно пахнущих ран быстро теряли запах, а помимо чистящего солнечные лучи оказывали и обезболивающий эффект. Врач решил лечить туберкулезные каверны тем же способом. Болезнь в те времена носила угрожающий характер, ежегодно забирая в Европе миллионы жизней. Методика Бернарда вскоре широко распространилась, эксперты объявили:

Каждая комната, где пациенты лежат или проходят осмотр, должна быть залита солнечным светом в максимально возможной степени, из всех дезинфектантов солнце оказалось самым мощным[457].

В 1903 году датчанин Нильс Финсен был удостоен Нобелевской премии за использование искуственного солнечного света в лечении кожного туберкулеза. Финсен был теоретиком, другие, как Бернард, применяли открытия на практике. В тот же год другой швейцарский физик, Огюст Роллье (1874–1954), стал перемещать своих пациентов на высоту 5 тыс. футов над уровнем моря, чтобы они получали больше ультрафиолета: первой он таким образом вылечил свою невесту. Роллье разработал новый метод лечения, в котором очень медленное загорание в прохладных условиях сочеталось с отдыхом и свежим воздухом: сначала на солнце выставлялись ступни пациента, потом постепенно, в течение двух недель, – ноги, бедра, живот, грудь, пока наконец не доходило до полного облучения всего тела. Судя по всему, это работало.

Тем не менее лечение турбекулеза солнцем оставалось в медицинской практике на границе приемлемого. Когда в 1905 году Роллье представлял свои первые результаты перед парижской профессиональной аудиторией, многие покидали зал. Несмотря на это, на пике своей популярности ученый руководил тридцатью шестью клиниками, более чем тысячей коек (ведущий практик гелиотерапии в Британии сэр Генри Гавейн не верил в целительную силу солнца в сложных случаях и сочетал облучение пациентов с морскими ваннами).

Достижения Роллье привлекли внимание архитекторов, и количество проектов открытых солнцу зданий стало расти. Во Франции эти стандарты вводил Ле Корбюзье, но в период между войнами на юге Британии также было построено немало курортных комплексов, которые призывали людей хотя бы на время сменить жалкие жилища на здоровое, “улучшающее жизнь солнечное освещение”. К 1933 году воздействие солнечного света считалось благотворным в случае более чем ста шестидесяти пяти заболеваний. В годы после Второй мировой войны стандартным медицинским предписанием было получать как можно больше солнца. Школьные окна проектировались с тем расчетом, чтобы внутрь проникало как можно больше ультрафиолета, а сестры в интернатах рассаживали своих питомцев после купания перед солнечными лампами[458].

В Германии преимущества солнечного оздоровления впервые были восприняты всерьез во время лечения раненых в Первую мировую войну, а затем солнечные ванны рекомендовались для восстановления после эпидемии инфлюэнцы 1918–1919 годов (эпидемия убила 21 млн человек по всему свету) и детям с авитаминозными заболеваниями (вызванными блокадой союзников). Вслед за этим движение “натурализма” начало пропагандировать нудизм в оздоровительных целях; нудисты действительно стали первыми современными солнцепоклонниками.

После Первой мировой войны выросло целое поколение писателей, чье мировоззрение строилось на разных аспектах “солярной” мысли. Критик Мартин Грин назвал их Sonnekinder, детьми солнца, и разделил на денди, негодяев и простаков, но все они были настроены против традиционной культуры[459]. Многие артисты и писатели оказались среди первых последователей. Как писал один историк о Руперте Бруке и его близких, “эти дети солнца были ревностными нудистами”[460]. Еще раньше Уолт Уитмен сделал загорание обнаженным частью своего культа природы, а в начале ХХ века Герман Гессе последовал за ним, отправившись в Италию лечить головные боли и подагру.

В течение многих лет словосочетание “принимать солнечные ванны” было эвфемизмом для “нудизма”, одна из первых нудистских ассоциаций Британии называлась “Общество солнечных ванн”, а большинство натуралистов входили в “солнечные клубы”. Эдуард VIII сделал милостивый королевский кивок в сторону нудистского загорания (и, очевидно, его эротического потенциала), пока наслаждался средиземноморским солнцем в июне 1936 года, – тогда он разделся догола вместе с миссис Симпсон, демонстрируя стремление к свободе, на яхте Nahlin. Прочие европейские нации поначалу неохотно реагировали на это поветрие, но около 1925 года и там разразилась “солнечная революция”, одна из самых неожиданных смен курса в современной общественной истории[461]. К концу десятилетия солнце стало одним из дизайнерских мотивов эпохи, появившись буквально на всем – от запонок до витражных окон в пригородных домах, от садовых калиток до радиоприемников[462]. Но наибольшего размаха энтузиазм достиг в Германии. Стивен Спендер приводит свидетельство:

Люди тысячами стекались на курорты или лежали на берегах озер и рек, полуголые или совсем обнаженные, а мальчики цвета красного дерева прогуливались среди этого бледнокожего люда подобно царям в окружении свиты. Солнце излечивало тела от военных лет, пробуждало в них осознание дрожащей и трепещущей жизни крови и мускулов, покрывающих их истощенный дух подобно шкурке животного. Их разум наполнялся абстрактным солнцем, огромным огненным кругом, интенсивной белизной стирающим четкие очертания всех прочих форм сознания[463].

Описание Спендера намекает и на эротический заряд, содержавшийся в выставлении собственной наготы под живительные лучи. Как писал Фаулз о Лайм-Реджисе:

Еще несколько десятилетий купание в море считалось тем, чем оно было для Джейн Остин: лечебной процедурой и не более… а те, кто все-таки осмеливался бросить вызов самому Нептуну, делали это из кабин на колесиках. Однако викторианский дух… стал ясно видеть сирен на пляжах – то есть почувствовал столь свойственную пляжной жизни эротику и сексуальность[464].

Это было не просто телесной демонстрацией: солнце всегда было афродизиаком – слово “горячий” имело значение “чувственный” еще до XVI века. Только под солнцем, писал Лоуренс Даррелл, “глубокие отношения между мужчиной и женщиной” расцветают “не отягощенными миражами и фальшью”. Его приятель-беллетрист Генри Грин в своих рассуждениях шел еще дальше: “Климат лежит в основе поведения женщин и мужчин”, вследствие этого “англичане в своих отношениях менее искренни, чем другие нации, в той же степени, в которой их небо более пасмурно и, соответственно, меньше им достается солнца[465]”. Многие англичане на самом деле взирали на новую моду и на вольность в нарядах (составлявшие особую привлекательность этой моды) с ужасом. Алан Херберт в Misleading Cases (“Недостоверных делах”) сочиняет историю о мужчине, арестованном около 1920 года за купание в одних панталонах, а не в полном купальном костюме. В некоей газете за 1925 год упоминается, что в Борнмуте (городе на южном побережье) курортных служителей уполномочили не допускать сидения купальщиков на пляже в купальных костюмах, им разрешалось “проходить прямо в воду и обратно в своих кабинках[466]”. Солнечные ванны были под запретом в Борнмуте вплоть до начала 1930-х. Еще в 1941-м в романе Агаты Кристи “Зло под солнцем” принятие солнечных ванн преподносилось как нечто близкое к эксгибиционизму.

Альбер Камю, великий франкоалжирский летописец философского ужаса и человеческого абсурда, максимально приблизился к тому, что можно было бы назвать философией солнечных ванн. В эссе “Лето в Алжире” (1939) он писал: “Но Алжир – и другие счастливые города-избранники на морских берегах – открывается небу, словно рот или рана[467]”. Первым делом, конечно, там влюбляются в море, но и в “тяжесть солнечных лучей”. И следует из этого не загар как гедонизм богатых, а удовольствие нищих и обездоленных, от чьих “наслаждений нет лекарства”, чьи “радости не пробуждают надежды”. Летом юноши спускаются к морю, чтобы наслаждаться “теплым морем, смуглыми женскими телами”:

Не то чтобы они читали докучные проповеди теоретиков жизни на лоне природы, этих новых протестантов, отстаивающих права плоти… просто им “хорошо на солнышке”. Невозможно оценить, как важен этот обычай для нашего времени. Впервые после двух тысячелетий на взморьях появились нагие тела… Когда целое лето ходишь купаться в порт, замечаешь, что у всех кожа из белой понемногу становится золотистой, потом коричневой и, наконец, темно-шоколадной – это предел, которого может достигнуть, преображаясь, человеческое тело.

Если выражаться яснее, в 1986 году один ведущий дерматолог заявил: “Почему все так стремятся к загорелой коже? Потому что это сексуально. Это культурная характеристика, признак здоровья”[468].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.