12. Картошка

12. Картошка

Первого сентября я явился в институт учиться и, как выяснилось, зря. Весь наш курс откомандировали ликвидировать стихийное бедствие. Московскую и прилежащие к ней области поразил неслыханный урожай картошки. Буквально на следующий день я уже был в Озёрском районе Московской области, в деревне Протасовка. Деревня была небольшая – дворов сорок-пятьдесят. Жили там, в основном, старики, но, при этом посредине деревни имелась общественная столовая, а немного на отшибе приличных размеров клуб.

Девочек наших поселили в клубе, там уже были приготовлены для них раскладушки, расставленные по всему танцевальному залу. Мужскую составляющую нашего отделения усилили группой энергетиков, у них в группе, по-моему, девчонок вообще не водилось. Вместе с энергетиками нас получилось человек сорок против примерно восьмидесяти девчонок. Для нашего института соотношение более чем демократическое. Следили за нашей дисциплиной несколько преподавателей, из которых мне запомнился только один, мужчина средних лет в плаще и шляпе, которому тут же по приезду присвоили кличку Филиппок.

Ребят всех распределили по квартирам в деревенские дома. Я попал одним из десяти постояльцев к одинокой бабушке в небольшой домик напротив столовой. Здесь были ребята из нашей группы и еще несколько человек: один человек из города Гусь Хрустальный, его отчислили из института уже на втором курсе, после чего он окончательно исчез из поля зрения; Поп, этот продержался на год дольше; Стяпанов – я не могу написать его фамилию правильно, потому что он такой и есть.

Он пришел в текстильный институт после того, как его отчислили из авиационного училища. Как-то мы с ним сидели вечером на завалинке, и он мне признался, что изначально пошел в летчики, потому что у него не хватает мозгов для чего-то серьезного, «а раз не хватает мозгов нужно рисковать жизнью». У него было лицо херувимчика типа Баскова, только еще более скуластое и глупое. Еще с нами жили два женатика и оба с двойнями – это Начальник, будущий начальник управления нашего министерства, а тогда староста группы 7-х и Набат, один из энергетиков.

Приехали на место мы уже по-темному. Бабушка, к которой нас поселили, была, мягко выражаясь, недовольна таким поворотом событий, но управляющий немного её успокоил, выдав аванс наличными. А нам выдали по большому пустому мешку, объяснив, что это есть тюфяк, который следует набить соломой и спать на нем. В темноте мы подались к какому-то стогу, наковыряли соломы и кое-как улеглись. Расположились мы все в зале (женского рода) на полу. А на следующий день случилось ЧП.

У нас в первые дни еще были деньги. В качестве новоселья, мы приобрели в сельпо ящик червивки, был такой крепкий плодово-ягодный напиток ценою в один рубль две копейки за бутылку. Поставили этот ящик посредине залы, сами расселись вокруг оного. В качестве закуски бабушка принесла нам корзину палых яблок. Всё было очень весело, мы болтали о всякой ерунде, глотали червивку, грызли яблоки и бросали огрызки в раскрытое окно, но, в один прекрасный момент в окне появилось улыбающееся лицо бабушки, которая хотела что-то сказать нам. И надо же было в этот момент кому-то из нас бросить в окно огрызок. Что тут началось?

Марк вместе с Попом тут же смылись, объяснив потом, что главное, чему их научила служба в армии, это вовремя делать ноги. Но это их не спасло. Не спас этот демарш от постоя и бабушку. Ей, конечно, было обидно получить огрызком в лоб из собственного окна, но шум она подняла, чтобы нас переселили от неё куда-нибудь. Не вышло. А нас, всех бабушкиных постояльцев, на следующий день повели на суд. Нам объяснили, что за такие дела надо исключать из института, комсомола и чего-то там еще, но мы-то понимали, что сразу десять человек ниоткуда не исключат, а выявить зачинщика не получится. Так и вышло. Нам назначили штрафные работы в славном армейском стиле – чистку сортиров.

С этим уже совсем получилась комедия. Единственный общественный сортирв деревне был около клуба, где жили девчонки. Три наличных очка на восемьдесят девчонок и без того маловато, а тут еще мы в завтрак, обед и ужин приходим, садимся рядом с сортиром, закуриваем, при этом один из нас (по очереди) помахивает метелкой. А на работу в поле потом идем все вместе. Когда спрашивается им дела делать?

Девчонки терпели это безобразие дня два, а потом устроили преподавателям обструкцию. От чистки сортиров нас освободили, а ничего другого наказательного придумать не смогли.

Последствия употребления червивки на одном этом не закончились. У нас вдруг стали болеть животы и, прямо с поля приходилось бегать в лесок. Когда последствия этого бегания стали уже слишком заметными, выяснилось, что дерьмо у всех противоестественного синевато-серого цвета. Причины эпидемии видимо были в красителях этого псевдовина. Но слух успел разнестись, и был нанесен первый удар по совхозным поварихам.

Вообще, первую неделю всё было как-то некузяво. Шли дожди. Комбайны вязли на первой же борозде. Пробовали копать вручную, в первый же день переломали все черенки у лопат и вил. Пустили трактора с копалками, они проходили поле, но картошка после них была в липкой грязи, её было трудно отличить от комьев земли, а ту, что всё же выискивали, бросали в мешки вместе с грязью. Но рабочие вопросы нас не волновали, это было не наше дело. Нас волновала по большей части столовая. Утром нам давали некую жидкую размазню с чаем, в обед полупустые щи и картошку на воде, в ужин кашу с волоконцами мяса. Целый день откровенно хотелось жрать. Дошло почти до забастовки. Во всяком случае, было собрание, и управляющий испугался.

После собрания в нашем питании осуществилась революция. Поварихами поставили наших девчонок. Каждый день с фермы мы стали брать по две фляги молока. Каждую неделю, если не чаще для нас резали корову. Хлеб и бакалею брали в магазине. Овощи привозили из соседнего отделения, а картошку мы брали с поля столько, сколько захотим.

Началась сытая вольготная жизнь. Выглядело это так: утром, в качестве завтрака, я к каше не притрагивался – брал кусок хлеба, на кухне зачерпывал кружкой сливки из-под крышки фляги и до обеда доживал, даже не задумываясь о еде. Я не знаю, что в обед доставалось девчонкам, но у меня в щах всегда лежал большой мосёл с мясом поверху и мозгом внутри, во втором блюде тоже мяса было больше, чем картошки, ну а про ужин уж говорить нечего. Мы могли есть хоть до утра. У нас теперь были свои поварихи, что при таких обстоятельствах архинужно и архиважно. Меня, например, закармливала на убой рыженькая Тома, Набата – Рая, ну, и т. д.

* * *

Работал я теперь, в основном, на сортировке, рядом с деревней. Сортировочный стол приводился в движение дизелем, который заводил утром флегматичный мужик с вечной папиросиной во рту. Горючее он заливал в бак из старого помятого ведра, предварительно закурив, чиркая спичкой прям над ведром. Вечером он глушил мотор и уходил, а в течение дня, т. е. все остальное рабочее время, курил молча. Но в один из дней он был слегка навеселе и разговорился:

– Девок-то много у вас!

– Хватает…

– Да… Вы ребята молодые, в яйцах дети пищат… вам щас только жрать да ябать! – больше он не произнес ни слова, но ведь как ёмко и по делу!

Однако работать приходилось тоже не мало. На сортировке мы перебрасывали по двадцать тонн на каждого ежедневно, но сил хватало и погулять.

У кого-то из химиков на дне рождения я по случайности отмочил штуку. Мы с Марком опоздали, но пришли веселые после вкусного ужина. Гитару с собой прихватили. Девчонки на ужин не ходили и с одним Начальником сидели у костра уже не меньше часа – нам предложили штрафную. Марк выпил и передал кружку мне, а сам уже начал наигрывать на гитаре что-то томное.

Открытой бутылки водки не оказалось, распечатали новую и мне сказали, наливая, остановишь мол, когда хватит. Я молчу, но пытаюсь заглянуть в кружку. В мерцающем свете костра кружка видна хорошо, а внутри неё кромешный мрак – ничего не видать. Девчонка смеется и льет, а я улыбаюсь и молчу. Когда бутылка, булькнув последний раз, осталась пустой, я встал, сказал коротенький тост за именинницу, женщин и любовь к ним, шутовски оттопырив мизинчик, выпил до дна. Выпить-то я выпил, но думаю, спою пару песен и упаду где-нибудь под кустом. Мне, конечно больше не наливали и вообще, смотрели на меня подозрительно. На удивление, я не чудил, глупых речей не говорил, весь вечер чувствовал себя прекрасно и лишь слегка навеселе.

Однажды, возвращаясь ночью из стожков, я увидел большую свинью, ковырявшуюся в картофельных очистках. Ночь была ясная, с небольшим морозцем, ярко светила Луна. Я взял кол, стоявший у забора, размахнулся… зачем мне это было надо? Молодой, глупый, еще немного возбужденный после свиданки. Кол оказался трухлявым и от удара о свиную задницу переломился. Свинья обернулась, и в лунном свете блеснули огромные клыки. Только в эту секунду я догадался, что домашние свиньи ночью спят в своих хлевах и по улицам не гуляют. Не знаю, кто из нас больше испугался, во всяком случае, кабан исчез мгновенно, как будто не было его здесь, а у меня руки начали трястись, когда я уже был за своим забором и закрыл за собой калитку.

Виноват в этом был хитрожопый Поп. Его основная работа состояла в том, чтобы утром взять из конюшни телегу с лошадью и, в течение дня, подвозить продукты и проч. в том числе отвозить отходы, но этот ленивый тип манкировал, и отходы бросали прямо рядом со столовой. Один раз он слинял совсем, сказавшись больным. Лошадь взял на себя Марк.

Я тогда вышел из столовой после сытного обеда. Марк грузил в телегу какие-то пустые мешки. Прокатиться после обеда, хоть бы даже и в телеге – милое дело, а Марк нисколько и не возражал, передал мне вожжи и кнут, дескать, съезди в магазин за хлебом, а я пока пообедаю. С нашим удовольствием! Пока я взгромождался на место кучера, он исчез.

Дальше всё пошло не так просто, как я представлял себе. Марк, так же как и я, ездить на гужевом транспорте не умел и, подавая к столовой, зацепился телегой за столб. Сколько я не понукал жеребца, тот только косил на меня глазом, как на дурака. Как выйти из этого положения, хоть и не сразу, но я понял. Я слез с телеги и вручную спихнул коня назад, объехал столб и спокойно поехал дальше. Конь казался на удивление послушным, мы с ним прекрасно добрались до магазина. Почти до магазина, потому что у магазина была развилка: направо, к магазину, а налево – к конюшне. Мой жеребец, не сбавляя хода, повернул налево, сколько бы ни тянул я правую вожжу.

Но я его обманул! Я сначала отпустил вожжи, потом потянул влево, и, бодро продефилировав мимо конюшни, мы опять свернули к магазину. Но и конь оказался не дурак – пройдя на рысях мимо магазина, он опять свернул к конюшне. Эту операцию мы с ним повторили раза три. Причем однажды мне удалось остановить упрямого жеребца перед развилкой.

Я был убежден, что с животными нужно обращаться исключительно лаской и убеждением, поэтому я подошел к наглой морде, погладил между ушей и ласково так рассказал, что нужно делать. Не помогло. И неизвестно, сколько бы мне пришлось еще кататься между магазином и конюшней, если б из кустов не вылез помятый со сна конюх, увидев которого жеребец встал, как вкопанный. Конюх обратился ко мне с законным вопросом: «А чой-то вы тут катаетесь?».

В магазин, говорю, надо, да вот… Это, говорит, дело простое, наклонился, поднял валявшуюся у дороги оглоблю и с развесистым громким матом врезал коню по крупу. Мой мучитель бодро доставил меня к магазину, остановился, как раз где надо было, и чуть ли не раскланялся.

Оглобля пролежала у меня в телеге до вечера, но пользоваться ею больше не пришлось, в спорных случаях достаточно было громко выругаться.

К концу сентября нас должны были заменить четверокурсники, однако что-то не заладилось, и мы задержались до середины октября. На это никто не рассчитывал – все остались без денег. Дошло до того, что мы ходили по местам бывшей славы собирать бутылки, чтобы купить сигарет. Единственный, кто был спокоен в этом отношении – это Начальник. Он до института служил солдатом на Кубе и пристрастился там к «Упману» из сигарных обрезков. Первое время мы пытались у него стрелять сигареты, но ни к чему хорошему это не привело – курить их в затяжку было не возможно, глаза на лоб вылезали, а пыхать как сигарой было не интересно, потому что бумага придавала им махорочный запах. Начальников запас расходовался только им самим, и ему хватило до конца.

В конце концов, картошка кончилась. Управляющий нашим отделением получил орден. А нам выдали рублей по сорок, вместе с премиальными, остальное вычли за питание и проч. Мы не обижались – в Москве еще ждала стипендия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.