Глава 10
Глава 10
Три дня я провел, не выходя из номера. Точнее, мне показалось, что прошло три дня. Сколько их было на самом деле, я не знал. Иногда за окном было темно, иногда светло, но свет и тьма менялись хаотично — так, что было не угадать, что ты увидишь, когда в следующий раз откроешь глаза. Я мог лишь отвернуться на мгновение от окна, и там раннее утро сменяла глубокая ночь. Нагнувшись вечером подобрать упавший окурок, я бросал его в мусорное ведро, когда в окно било полуденное солнце.
Все время, которое я не спал и не ел, я проводил с рукописью. Мне было все равно, сведет она меня с ума или нет. Мне хотелось дочитать ее до конца. Чего бы мне это ни стоило.
Время от времени хозяин приносил мне еду, виски и сигареты. Я съедал все, не чувствуя вкуса, потом принимался за виски, даже не поглядев на этикетку… Кажется, очень много курил…
Я перестал умываться и бриться. Спал, не раздеваясь и не разбирая постель. Мне было все равно. Значение имело лишь то, что непрочитанных листов в рукописи оставалось все меньше. А значит, я все ближе подходил к тому, что должно произойти после того, как я переверну последнюю страницу. Что произойдет, я, разумеется, не знал… Но чувствовал это, как чувствуешь приближающуюся грозу…
Об иллюзиях
Бродя по бесчисленным дорогам, однажды вошел Танцующий в большую деревню.
Все жители деревни от мала до велика собрались на центральной площади посмотреть на выступление бродячего цирка.
Акробаты и жонглеры, силачи и шуты были в нем. Но более всех понравился Танцующему фокусник, который заставлял исчезать и вновь появляться словно ниоткуда разные предметы, одним движением освобождался от пут и вытворял еще много всяческих чудес.
Когда представление закончилось и жители деревни неохотно разбрелись по своим домам, Танцующий подошел к фокуснику.
— Если вдруг устану я от своей истины, — сказал Танцующий, — я вступлю в бродячий цирк и стану фокусником.
— Зачем Танцующему бродячий цирк? — удивился фокусник. — Разве так хорошо мое ремесло? Мой заработок зависит от ловкости моих рук и от зоркости глаз публики. Получаю я за выступление гроши, которых мне едва хватает на пищу и одежду. В любой момент меня могут освистать. Труден мой хлеб, Танцующий. Я бы и врагу своему не пожелал такой судьбы!
— Ты не прав. Даже если тебя освищут в одном месте, тебя с радостью примут в другом. Стоит тебе появиться на помосте, все разговоры стихают, и люди, открыв рты и затаив дыхание, ждут очередного чуда от тебя.
Ты торговец иллюзиями. И никогда не умрешь ты с голоду, ибо продаешь самый расхожий товар.
Заблуждения — твое ремесло. Ничто так не любит человек, как заблуждения. Они его хлеб.
И потому тебя освищут, что своей неловкостью разбиваешь ты иллюзию, будто заяц рождается в твоей шапке.
Если хочешь ты сделать человека своим кровным врагом — разбей его иллюзии.
Все может простить человек. Даже если приставишь нож к его горлу и заберешь последнюю одежду, смирится он с этим и простит.
Но если в дружеской беседе за чашей вина ты ненароком заберешь, словно по растерянности, его иллюзию, пусть даже самую крошечную, — станешь ты его врагом до конца дней. Преступником назовет он тебя. И милее ему будет вор, крадущийся в ночи, чем ты, открывший ему глаза.
И если уведешь ты его женщину, не женщину будет оплакивать он, а свою веру в ее целомудрие. И тебя будет ненавидеть не за то, что лежишь с его женщиной, а за то, что больше ему не во что верить. А лучшим лекарством его от отчаяния станет новое заблуждение.
Нет ничего более жестокого и прекрасного, чем иллюзии, которыми живет человек. Они придают смысл его существованию и оправдывают саму жизнь. Они его щит и его убежище. Его надежда и спасение.
Но они же и черная повязка на его глазах. Видит он лишь темноту, но думает, что такой и должна быть жизнь. И строит он в кромешной тьме храмы в своей душе, и радуется им, ибо нет других поводов к радости.
Но хочу я своими танцами разбивать иллюзии. И пусть называют Танцующего разрушителем храмов. Так говорит их слепота.
Не храмы разрушает Танцующий. Но веру в то, что в храмах можно найти спасение.
Главный закон свободного — разбей иллюзии. Охотнику еще неведомо это. Но воин не может жить в грезах. Для этого его дух слишком трезв. Поэтому войной должен идти воин на свои иллюзии. И привыкнуть к чувству потери, ибо оно провозвестник свободы.
Иллюзии — трудный враг. Хитер и изворотлив он. Множество масок у него, и некоторые не отличишь от лица истины. И приходится воину снимать с него маску за маской, как шелуху с луковицы, дабы дойти до самой сути и увидеть его настоящее лицо. Но даже твоя свобода может оказаться лишь иллюзией. И твое мужество может быть лишь заблуждением. А вера в то, что утратил ты все иллюзии, может стать последней твоей иллюзией.
И должны быть открыты глаза у воина. И сто тысяч раз должен он спросить себя: «истина ли это?» — прежде чем поверит и примет ее в своем сердце.
И когда воин говорит «я хочу», должен вскрыть он свою душу острым лезвием, чтобы понять: так хочет он или так хотят его заблуждения?
Бегите от своих иллюзий, воины. Не для вас это теплое мутное варево, дарящее забытье. Чистая вода истины нужна вам, пусть даже от ее холода ломит зубы.
Но если устану я от своей истины, стану я фокусником в бродячем цирке, ибо торгует он иллюзиями, а это самый расхожий товар…
Так танцевал Танцующий фокуснику бродячего цирка.
Все было как во сне, хотя спал ли я на самом деле в эти дни, я не знал. Все перемешалось — Танцующий, прокуренный номер, хозяин с подносом, пустые бутылки из-под виски… Между реальным миром, миром рукописи и миром моих снов были стерты все границы. И в эту мешанину образов и видений вплетались мои воспоминания. Так что я иногда не мог понять, ни где я, ни кто я, ни когда я…
Больше всего пугали сны. Они были настолько яркими, что иногда заслоняли собой даже мир Танцующего…
Я спешил куда-то на черном, как смоль, коне… Я был твердо в этом уверен, но нелепость моего положения заключалась в том, что я не знал, куда спешу и зачем. Дорога уводила меня все дальше и дальше, не обещая ответов на мои вопросы даже в самом конце, хотя и в самом факте существования конца я не был уверен. Но несмотря на это я спешил, уже отчаявшись найти хоть какой-то смысл в этом…
Я не хотел ехать туда. Там, в сумерках, меня поджидало что-то. Жуткое. Неотвратимое и окончательное, как удар кинжалом в горло. В ноздри мне ударил сладковатый удушливый запах смерти. При слабом неверном свете уходящего дня мне показалось, что тяжелые капли дождя, падая на мои руки и темную влажную шею коня, становятся ярко-красными, маслянистыми, и от них исходит запах, который был мне так хорошо знаком…
Впереди, слева от дороги, на суку огромного старого дуба, тихонько раскачивался в петле толстяк в каких-то цветастых лохмотьях и стоптанных сапогах. На голове его красовался необычный колпак, украшенный блестящими звездами. Распухший язык вывалился изо рта, посиневшее лицо было искажено страхом. Веревка так глубоко врезалась в шею, что складки жира почти полностью закрывали ее.
Что это было? Видение, сон, воспоминания о прочитанной когда-то книге? Или предупреждение?..
От таких кошмаров меня спасала рукопись. Хотя, скорее всего, она же их и посылала…
О строителях храмов
Однажды Танцующий и его ученики подошли к высокому холму. На самой вершине холма шло какое-то строительство. Сотни человек без устали сновали туда и сюда, таская тяжелые камни и бревна, словно муравьи. Камнетесы и плотники, каменщики и столяры — все трудились в поте лица.
— Что они делают, Танцующий? — спросили ученики.
— Почему вы спрашиваете меня? Разве видите вы в моих руках камень или топор?
И тогда один из учеников обратился к проходившему мимо человеку. Он тащил на себе большой валун. Лицо его покраснело от натуги, ноги дрожали, по лбу катились крупные капли пота.
— Что ты делаешь? — спросил ученик.
— А ты что, не видишь? Я тащу тяжелый камень, — зло ответил человек и пошел дальше.
Тогда ученик остановил другого человека. Он тоже нес камень. И хоть был камень очень большим и тяжелым, лицо у человека было довольным.
— Что ты делаешь? — опять спросил ученик.
— Я зарабатываю деньги, чтобы прокормить свою семью, — ответил человек и пошел дальше.
И тогда остановил ученик своим вопросом третьего человека. Тот остановился, опустил на землю камень и сказал счастливо улыбаясь:
— Я строю храм!
Повернулся ученик к Танцующему и воскликнул:
— Вот, учитель, три степень осознания своего пути и предназначения!
Танцующий пожал плечами и посмотрел на вершину холма. Долго стоял он так, размышляя о чем-то. И наконец обратился к своим ученикам.
— Да, это три степени осознания своего пути и предназначения. Но есть и четвертая степень. О строящих храмы станцую я вам в этот полуденный час. И пусть пошире будут открыты ваши глаза.
Муравьям уподобляются строящие храмы. Без сна и покоя несут они камни, чтобы возвысить его стены. Труден и почетен труд их. Так думают они. Но не Танцующий.
Разве много доблести в том, чтобы класть новые камни в стены истины, выстраданной кем-то другим? Разве много почета в том, чтобы воздвигать храмы богам, в которых веришь только потому, что верят в них другие? И не искать своей веры и своей истины?
Но таким муравьям нет дела до своей веры и своей истины. Заняты они строительством чужих храмов. Ведь куда легче положить один камень в стену и сказать себе, что сделал полезное дело, чем создать собственных богов и построить для них собственное святилище.
«Я прожил жизнь не зря» — гордо говорит такой муравей, обводя взором десятки храмов, в каждом из которых есть и его камень.
Но что такое один камень в храме, построенном для многих? Не лучше ли было бы из всех этих камней воздвигнуть собственное святилище?
Это выбор свободного. Создает он собственных богов и сам возводит для них храмы. И что ему до муравьиной возни многих?
Вот вам четвертая степень осознания своего пути и предназначения — каждый рожден для своей веры и своей истины. Но не каждый направляет свою волю к своей вере и истине. Так не вставайте в длинную очередь несущих свои камни к зданию чужой веры и истины! Пусть ваше святилище будет всего лишь маленьким шалашом на берегу лесного озера. И пусть живет там бог, которого вы любите всей душой и который любит вас. С ним так хорошо поболтать о вере многих. Пусть там обитает истина, которую вы приручили, как пугливого олененка. А может, она приручила вас? Во всяком случае, любой третий будет вам только помехой. Даже если принесет он хворост для вашего шалаша. И пусть дух ваш находит там отдохновение, а не упивается гордыней.
Бегите от муравьев братья по духу! Ищите место для своего храма.
Так учит Танцующий! И уж если строитель он, то никак не строитель муравейников!
Веселая истина
В жаркий полдень Танцующий ушел в лес и долго бродил там, наслаждаясь прохладной тенью деревьев. И случайно вышел он на небольшую залитую солнцем поляну. Несмотря на зной, он захотел немного отдохнуть на великолепном ковре из цветов и изумрудной травы.
Он лежал и смотрел в голубое небо, пока его не начал одолевать сон. И тут он услышал тихий смех. Посмотрел вокруг Танцующий и увидел, как в нескольких шагах от него гримасничает и кривляется горбун в пестрых одеждах. Он изображал, как Танцующий ходил по лесу, как набрел на прекрасную поляну и как улыбался цветам и солнцу, как лежал, глядя в небо, как начал засыпать. И проделывал все настолько похоже и так комично, что сначала невольно улыбнулся Танцующий, а потом рассмеялся во весь голос.
— Кто ты? — отсмеявшись, спросил он.
— Я шут, — ответил горбун и нахлобучил на голову шутовской колпак. — И не видать мне больше своего колпака, если ты не первый, кто так веселится, увидев, что стал в чьих-то глазах посмешищем! Конечно, смеялись и другие, те, у которых хватало ума не бросать в меня камнями. Но искренности в их смехе было не больше, чем воды в этих самых камнях. Кто ты, умеющий смеяться над собой?
— Сам я называю себя Танцующим.
— В один день мне повезло дважды! — воскликнул шут. — Я удивился и встретился с пророком! Редко выпадает такое везение на мою шутовскую голову! Ведь больше всего я люблю высмеивать пророков и героев. Они дорожат своей репутацией больше, чем своей мудростью и своими подвигами!
— А много ты встречал пророков и героев, шут? — спросил Танцующий.
— Достаточно для того, чтобы понять — лучше держаться подальше от тех и других, если хочешь сохранить то, на что надевается колпак.
— Но ведь любишь ты высмеивать их?
— Потому-то я всего лишь шут, а не пророк!
— А если бы мое сердце знало зависть, я бы сказал: жаль, что я всего лишь пророк, а не шут!
— Признаюсь, — сказал шут, — что удалось тебе огорошить того, кто сам привык огорошивать! Почему же пророк хочет стать шутом?
— Я спою тебе веселую песнь о Танцующем и его истине. Ибо хоть называюсь я Танцующим, потому что легки мои ноги, иногда недостаточно быстры они, чтобы поспеть за моим весельем.
Слушай, шут. И можешь положить эту песнь в свой колпак. Только смотри, как бы тебе не быть околпаченным ею!
Вы говорите, что истина должна быть основательной и крепкой, как каменные идолы, которыми вы любите украшать свои святилища. Но такой груз под силу только вьючному мулу!
Моя же истина хочет быть легким мотыльком, чтобы порхать с цветка на цветок и питаться нектаром любящих и ясных сердец.
Истина моя тонка и легконога. И больше по нраву ей бродить в одиночестве по светлым рощам и берегам прозрачных озер, чем томиться в мрачных храмах.
Своевольна она. И если показалось ей, что уши жаждущего познать ее недостаточно тонки и чутки, с веселым смехом ускользнет она от него. Да еще и покажет на прощание язык.
Шаловлива она. И любит дергать за нос тех, кто больше всего на свете боится остаться с носом.
Почувствовать ее легче, чем понять. А понять легче, чем затвердить наизусть. И уж вовсе невозможно ее запихнуть в книги — выскальзывает она из неуклюжих пальцев писцов. Что ей делать на пожелтевших страницах! Она любит петь и танцевать на светлых лесных полянах и в душах тех, кто понимает толк в музыке.
Любит она плести венки из цветов и возлагать их на головы одиноких, которые слишком тихи для того, чтобы говорить о своем одиночестве. Но не терпит она терновых венцов. Вот что ей по-настоящему противно — чтобы за нее страдали. Утешать страдающих может она, но не будет причиной мук. Радость желает она нести людям. И хочет, чтобы ее называли добрым вестником.
Но мой добрый вестник часто сеет переполох, среди сеятелей и возделывателей чертополоха.
И даже Танцующему грозит она пальчиком, когда он становится слишком задумчив и обращает взор свой к жестким колючкам.
Любит она свет солнца и полночных звезд. И даже светлячки радуют ее. Да и сама она похожа на маленького светлячка. Рад я, что не похожа она на мохнатого паука, в паутине которого бьется столько умов, случайно зашедших полакомиться приторными мыслями.
Нет, поистине, не променял бы я свою истину на какую-нибудь другую. Мне с ней легко и хорошо. От этого и танцы мои легки.
Истина моя подруга и сестра моя, но никак не хозяйка. Сам себе хозяин Танцующий.
И не пророк Танцующий. Он лишь указатель на распутье. Путь он указывает к обители истины своей, где она живет беззаботно и радостно. И пьет родниковую воду из лепестков роз. И наслаждается пением сверчков. И шепчется о чем-то своем с предрассветными звездами.
А тот, кто захочет поговорить с ней по душам, должен еще понравиться ей, ибо не будет она каждому открывать свои тайны.
Так пел Танцующий на поляне, залитой лучами полуденного солнца.
— Хороша твоя истина, Танцующий, — сказал шут. — И пришлась бы она мне по душе, взбреди мне в голову открыть свои уши для истины. Но стар я для новых истин. А уши мои и так заняты важным делом.
— Каким же? — спросил Танцующий.
— Они держат мой колпак! — крикнул шут и покатился со смеху.
— Что ж, каждому свое. Но сдается мне, нашел ты свою истину, шут. И она в твоем колпаке. Не пророк Танцующий, чтобы обращать тебя в свою истину. Сам он время от времени не прочь примерять шутовской колпак. Но хорошим шутом хочет быть он. Ибо шут вытворяет смешные вещи. Но хороший шут делает все вещи смешными.
К радости и веселью стремится мой дух. А кто умеет лучше смеяться и радоваться, чем хороший шут?! Смех делает истину легкой. А радость помогает переварить ее. Поэтому и стремлюсь я к радости и веселью.
А если истина слишком тяжела и слишком серьезна, то оставит ее Танцующий тем, у кого желудок выносливый, как у мула.
На исходе третьего дня я словно вынырнул из глубокого темного омута. На негнущихся ногах я подошел к окну и открыл его настежь. Запах в номере был невыносимый…
Я немного постоял, вдыхая полной грудью свежий прохладный воздух раннего утра. Голова была совершенно ясной, как бывает, когда хорошенько выспишься. Я подумал, что это, возможно, мой последний шанс уцелеть в этой истории. Рукопись дала мне передышку. На минуту ослабила свою хватку. Нужно было этим воспользоваться.
О бегстве я больше не думал. Если не получилось в прошлый раз, не получится и теперь. Это я знал наверняка. Единственное, что можно было попытаться сделать, — предпринять еще одну попытку отыскать старого индейца. Мне очень хотелось схватить его за горло и держать, пока он не скажет, что он сделал со мной и с моим другом. Даже если меня будут ждать все собаки города, я прорвусь к нему…
И поможет мне в этом хозяин.
Подлая тварь! Прикончи сукиного сына!
Я пожалел, что у меня нет никакого оружия. Посмотрел бы я, как у него получится водить меня за нос под дулом пистолета. Ну да ничего… Моим оружием будет отчаяние и знание того, что мне нечего терять. А это может быть пострашнее пистолета.
Я не стал тратить время на душ и переодевание. Сойдет и так. Как был, в грязной донельзя футболке и засаленных джинсах я вышел из номера и начал спускаться по лестнице. В руке я держал пустую бутылку из-под виски, плотно схватив ее за горлышко.
Если мне не суждено выбраться из этого города, то я хочу хотя бы знать, что произошло со мной и кто в этом виновен…
* * *
Увидев равнодушную полусонную физиономию хозяина, я едва сдержался, чтобы не ударить его. Но начинать с этого не следовало…
— Мне нужно найти одного человека, — глухо сказал я, держа бутылку так, чтобы он не смог увидеть ее из-за стойки.
— Ищите, — холодно бросил он и снова уткнулся в газету.
— Вы поможете мне.
— Я в этом не уверен…
— Зато я, черт возьми, уверен! — я сдерживал себя из последних сил.
Он отложил газету и не мигая уставился на меня.
— Чем же я могу вам помочь?
— Отведите меня к нему.
— К кому?
— К одному старому индейцу.
— Здесь старых индейцев едва ли не больше, чем собак.
— Он живет на восточной окраине города. Мне нужно пройти туда. Без всяких штучек, вроде стай чокнутых собак и блужданий по лабиринту вонючих улочек.
— Я могу нарисовать вам план, — он явно издевался.
Да прикончи его, чего ты ждешь?!
— Спасибо, — сказал я. — Но теперь у меня есть собственный план.
Одним прыжком я перемахнул через стойку и оказался рядом с ним. Одной рукой я схватил его за горло, а другой со всей силы саданул бутылкой о стену, так, что осколки стекла разлетелись по всему холлу. В руке у меня осталось горлышко с длинными острыми, как кинжалы, краями. Хозяин даже не успел дернуться.
— Ты отведешь меня к старому индейцу. Иначе этому занюханному отелю потребуется новый хозяин…
Он посмотрел на стекло в моей руке, потом перевел взгляд на меня… И не сказал ни слова.
Чертов упрямец!
— Ты что, не слышишь меня? — я поднес острое, как бритва, стекло к его глазу.
Он даже не моргнул.
Но я не собирался отступать. Я был близок к той черте, за которой человек может сделать все, что угодно. И нисколько не думать о последствиях или моральности своих поступков. Наверное, все это было написано у меня на лице, потому что хозяин прохрипел:
— Хорошо, я отведу вас. Отпустите горло.
И все-таки он оставался совершенно спокоен. Я позавидовал его хладнокровию. Мне бы сейчас оно очень не помешало…
Я разжал пальцы и выпрямился. Меня била нервная дрожь… Он потер горло.
— Однако и хватка у вас, — ледяным тоном сказал он.
— Вы сами довели меня до этого.
— Не уверен… Впрочем, вам сейчас бесполезно что-либо объяснять. Все равно не поверите. Идите за мной. Я отведу вас к вашему индейцу.
Он вышел из-за стойки и направился не к дверям отеля, как я думал, а к лестнице. Я схватил его за руку.
— Вы опять собираетесь меня дурачить?
— Идите за мной, — спокойно сказал он. Мне показалось, что у него голос смертельно уставшего человека.
И мы начали подниматься по лестнице. Хозяин шел впереди, я чуть сзади. Осколок бутылки я не бросил и по-прежнему сжимал его окровавленной рукой — видимо, поранился, когда разбивал бутылку. Маленькие красные пятна на полу отмечали наш путь.
Я понятия не имел, куда мы идем. Не будет же он сдавать номер какому-то голодранцу-индейцу!
Мы поднимались все выше и выше, этаж за этажом. Мне стало жутко. Сколько я ни ходил по этому городу, домов выше трех этажей я не видел. В этом отеле было как раз три этажа… Мы, по моим подсчетам, были уже на пятом… Я понял, что опять реальность ускользает от меня. Разрывается в клочья…
Я шел за хозяином, в новую ловушку, но ничего не мог с этим поделать. С каждым новым лестничным пролетом моя воля слабела. Я даже перестал видеть что-нибудь вокруг себя. Перед моими глазами была только спина хозяина. Все остальное растаяло в каком-то сером тумане…
Усталости я не чувствовал. Ноги сами собой шагали по ступенькам. Тишину нарушало лишь тихое поскрипывание. Оно мне напомнило тот звук на площади… По спине пробежала ледяная струйка пота.
Сколько мы так поднимались, я не знаю. Время измерялось этими скрипами. Скрип-скрип, скрип-скрип, скрип-скрип…
Наконец, подъем закончился. Мы оказались на небольшой площадке перед закрытой дверью. Хозяин достал из кармана брюк ключ, вставил его в замочную скважину и несколько раз повернул его. Послышался лязг, и дверь медленно открылась. Судя по звукам, не отпирали ее очень давно.
За дверью был длинный полутемный коридор. Такой же, как на этаже, где был мой номер. Выцветшая ковровая дорожка, стены с отставшими кое-где обоями и черные провалы дверных проемов… Только если на моем этаже горели обыкновенные электрические лампы, то этот коридор освещался непонятно чем. Во всяком случае, никакого источника света я не увидел, хотя было довольно светло. По крайней мере, хозяина, идущего в трех шагах от меня, я видел четко.
Мы дошли до конца коридора. Он заканчивался небольшой дверью, такой же, как та, в которую мы вошли. И опять послышалось позвякивание связки ключей, лязг замка и скрип петель. За дверью был еще один коридор… Я начал думать, что нечто странное происходит со временем. Что его иногда заедает, как заезженную пластинку. И на самом деле в отеле было не так уж много этажей. Просто мы поднимались на один этаж, время делало скачок назад, и мы снова оказывались внизу. Та же история и с коридорами… То есть, образно говоря, нам удалось дважды войти в одну и ту же реку.
А может, что-то неладное происходило не со временем, а с пространством? Оно причудливо искривилось. Так, что крошечный с виду отель вдруг разросся до огромных размеров, протянув свои коридоры и лестницы в другое измерение…
Так я думал, пока мы с хозяином шли бесконечными коридорами, не отличимыми один от другого. Почему-то спрашивать его об этих странных играх пространства-времени я не хотел. Он вообще перестал восприниматься мной, как человек. Это было нечто. Посредник между отелем и мной, проводник воли города… Все, что угодно, только не обычный человек, каким он казался мне раньше. Мне вдруг пришла в голову мысль, что, когда он повернется ко мне, на месте его лица я увижу что-то ужасное, недоступное моему пониманию… Мне стало страшно.
И этот страх привел меня в чувство. Я ощутил боль в порезанной руке, почувствовал, что ноги налились свинцовой тяжестью, а сердце колотится так, что вот-вот сломает ребра…
И тут мы остановились. Напротив одной из боковых дверей коридора. Хозяин тихонько постучал. Долгое время не было слышно ничего. Потом чей-то голос произнес несколько коротких фраз на незнакомом мне языке. Похоже, здесь только хозяин отеля говорит по-испански… Хозяин что-то ответил и толкнул дверь.
За ней была тьма. Не темнота, а именно тьма. Без начала и конца, без границ… Она звала к себе, и сопротивляться этому зову было невозможно.
Похоже, это и есть смерть…
Хозяин отеля шагнул вперед, сделав знак следовать за ним, и растворился во мраке. Я безвольно двинулся за ним. Дверь за мной захлопнулась с таким звуком, словно обрушился камнепад.
* * *
Я не знал, иду ли я, плыву, лечу… и двигаюсь ли вообще. Я был совершенно один в этой тьме. Хозяин пропал. А может, он был рядом, просто я не видел его. Как не видел собственного тела. Я словно растворился в этом мраке. Осталась лишь искорка моего сознания. И она могла угаснуть в любой момент.
И тут я увидел огонек. Он постепенно увеличивался, и я понял, что источник света приближается. Вот только я приближался к нему или он ко мне?..
Оказалось, что я.
Свет исходил от простого костра. Рядом сидел человек, протянув руки к огню. Красные отблески плясали на его лице. Я узнал того старого индейца. Вне всяких сомнений, это был он. Только теперь на нем были надеты не простая рубашка и штаны цвета хаки, а какие-то бесформенные лохмотья, в которые он зябко кутался. Я вдруг заметил, что и сам здорово замерз. Холод пробирал до самых костей, руки окоченели, от дыхания шел пар…
Я вступил в освещенный круг. Мне было страшно подходить к этому индейцу. Было что-то жуткое в выражении его лица. Но холод был сильнее. Я подошел к костру, сел рядом и протянул руки к огню так, что пламя почти касалось их.
Индеец не проронил ни слова. Похоже, он вообще не замечал меня. Треск костра был единственным звуком, который нарушал тишину, окутавшую нас с индейцем.
Я сидел, понемногу согревался и… Абсолютно не представлял, что мне делать дальше. Хозяин исчез, индеец никак не реагировал на мое появление, что говорить, я не знал… Не знал даже, услышит ли он мои слова. Глупое положение. Очень глупое… И самое интересное — я даже не представлял, как мне выбраться отсюда. Какие могут быть направления и ориентиры во тьме?..
Я чувствовал, думал и двигался совершенно нормально. Мысли не путались. Картинка перед глазами не менялась… Это не было похоже на сон. И несмотря на необычность происходящего, я был почти уверен, что все это происходит на самом деле. Впрочем, напомнил я себе, тогда, в сумерках на площади, все тоже казалось абсолютно реальным. Никаких признаков сна или галлюцинаций… Но поверить потом, что все это было на самом деле, я так и не смог.
Однако нужно было что-то делать. Мне вовсе не хотелось просидеть здесь целую вечность.
И я тихо покашлял. Это покашливание показалось настолько неуместным здесь, что я не удержался и хихикнул. На индейца ни мое покашливание, ни мой смешок не произвели никакого впечатления. Может, за год он ослеп и оглох?..
— Вы меня видите? — спросил я, и сам испугался звука собственного голоса. Впечатление было такое, будто я изо всех сил кричал в рупор, стоя в глубоком ущелье. Гулкое эхо несколько раз повторило мои слова…
Индеец недовольно посмотрел на меня и кивнул.
Отлично. Он меня видел и слышал. Но почему же он так странно себя ведет? И хотя куда более странным было то, что я сижу у костра со старым индейцем, а за пределами правильного круга, освещенного ярким огнем, царит ледяная тьма (причем и тьма, и костер, и индеец по идее находятся в отеле, за пределы которого я не выходил) — так вот, хотя все это было невозможным с точки зрения здравого смысла, меня больше занимало поведение старика. Я снова глупо хохотнул. Смешок получился нервным и жалким. В животе начались какие-то спазмы. Я понял, что если не займу сейчас себя и свои мысли чем-нибудь простым и обыденным, меня захлестнет паника…
И я начал говорить. Но первое же слово, произнесенное мной, прогрохотало так, что мне захотелось зажать уши. Индеец беспокойно заерзал на своем месте. Я понизил голос до шепота.
— Вы меня помните? Я приходил к вам со своим другом… Это было год назад. Я еще много пил. И вы…
Индеец кивнул. Разговорчивым его нельзя было назвать.
— Я искал вас, — продолжил я. — Специально приехал в этот город, чтобы поговорить с вами. О моем друге… Но собаки не пускали меня. И город не пускал. Странно. Я искал вас в городе. А вы, оказывается, были в этом отеле… Или это не отель? То есть уже не отель? — я нес чушь, но не мог остановиться.
Слова сами вылетали из моего рта, и этот поток было не остановить. Я знал, что этот шепот — единственное, что не дает мне впасть в истерику. Поэтому я говорил и говорил, перескакивая с одного на другое, путаясь, сбиваясь и снова находя потерянную мысль, по десять раз возвращаясь к одному и тому же… Рассказал о смерти друга, о собаках. О рукописи и ее власти надо мной, о подозрительном хозяине, о своей девушке и о повешенном на площади… Я болтал, чувствуя, что спазмы поднялись выше и теперь все внутренности тяжело пульсируют в такт биению сердца. Наконец индеец прервал меня, подняв руку. Я замолк на полуслове. Снова навалилась тишина.
— Что ты хочешь? — так же шепотом спросил индеец.
У него был чудовищный акцент. Я с трудом разобрал его слова.
И задумался… А чего я действительно хочу? Что я ожидал услышать от него? Признание в убийстве? Совет, как сбежать из этого города? Слова утешения?.. Наверное, все вместе. Но я не был уверен, что он ответит на все мои вопросы. Как-то совершенно стерлось из памяти, что я хотел схватить его за горло и вырвать у него признание. Вся злость ушла… Здесь она только помешала бы мне. А может, послужила бы причиной моей смерти.
— Я хочу понять, — прошептал я. — Понять все, что со мной случилось. Почему так вышло? Как это прекратить?
— Ответ в книге.
— В какой? В рукописи? Но я ничего не могу понять… Какое отношение она имеет ко мне?
— Дойди до конца.
— Но…
— Дойди до конца, если не хочешь плясать в петле.
— Что вы хотите сказать, — я похолодел.
— Дойди до конца. Читай.
Я вдруг понял, что держу в руках серую папку. Как она здесь оказалась, не представляю. Выходя из номера, я взял лишь бутылку. Пустую бутылку… потом разбил ее. Порезался… Я посмотрел на руку, порез был на месте. Но осколок бутылки куда-то пропал. Вместо него я сжимал рукопись.
Как сомнамбула я открыл ее и начал читать, не обращая внимания на сидящего передо мной индейца.
Предсказание
Семь лет прошло с тех пор, как Танцующий спустился к людям во второй раз. Все эти годы провел он в бесконечных странствиях. Пересекал он моря и пустыни, горные хребты и дремучие леса. От города к городу, от деревни к деревне ходил он и танцевал людям свою истину. И не знали его ноги усталости.
Многие стали его учениками и последователями. Еще больше было тех, кто осмеивал и хаял его. Но невозмутим оставался дух Танцующего. С радостью принимал он добрые слова и с улыбкой слушал проклятия, которые кричали ему вслед.
На исходе седьмого года понял Танцующий, что пора возвращаться туда, откуда начал он свой танец в мире людей, — в город по имени Печальная собака.
И в день, когда решил он отправиться в путь, подошла к нему на улице старуха в темных одеждах.
— Много слышала я про Танцующего, — сказала она. — Наконец-то вижу я того, кого называют возмутителем покоя.
— Не знаю, удача это твоя или невезение.
— Ни то ни другое, Танцующий. Это судьба.
— Твоя или моя?
— Одно без другого не бывает. Все связано. Нам лишь нужно понять, для чего был завязан этот узел.
— И как ты думаешь, для чего? — с улыбкой спросил Танцующий. — Только думай быстрее, женщина, потому что спешу я в город по имени Печальная собака.
— Тебя там кто-то ждет?
— Каждого из нас кто-то где-то ждет. Правда, редко можно знать, где и кто… Но встреча расставит все по своим местам… Так что, женщина, поняла ты, для чего был завязан узел нашей встречи?
— Нет, Танцующий. Мне от тебя ничего не нужно. Да и тебе от меня тоже. Но не просто так встречаются посреди дня пророк и старуха в темных одеждах.
Старуха задумчиво посмотрела на Танцующего.
— Знаешь, — сказала она вдруг, — давай я погадаю тебе. Может, для того мы и повстречались?
— Я не верю гаданиям, женщина. Слишком часто ясновидцы и предсказатели всех мастей в ответ на стук в их дверь спрашивают: «Кто там?».
— Но можешь ты потешить старуху? Дай свою ладонь, пророк.
Она взяла руку Танцующего и долго рассматривала переплетение линий на его ладони.
— Ну и что ты там увидела, женщина? — с улыбкой спросил Танцующий. — Уж не ждет ли меня моя дюжина верблюдов?
— Лучше бы я увидела дюжину верблюдов, — мрачно изрекла старуха и отпустила руку Танцующего. — Петлю увидела я, пророк. Станет для тебя город по имени Печальная собака самым печальным местом в этом мире.
На мгновение набежала тень на лицо Танцующего. Словно облако закрыло солнце. Но, немного помолчав, улыбнулся он снова и сказал:
— Что ж, зато окажу я услугу этому городу. Надолго запомнят люди город по имени Печальная собака, где Танцующий станцевал последний раз в петле.
— Почему ты шутишь со смертью? Тебе неведом страх? Или, может быть, боги подарили тебе бессмертие?
— Нет, женщина. У меня есть свой бог, но он умрет вместе со мной. Как он мог подарить мне то, чем не обладает сам? И страх знаком мне. Пеньковая веревка — самое мерзкое, что придумали люди после того, как выдумали судейство. Но что я могу поделать?
— Не иди в этот город. Судьбу изменить очень просто, пророк. Один маленький шаг в сторону уведет тебя на совсем другую дорогу. Сделай этот шаг, Танцующий. Что один шаг для того, кто всю жизнь кружился в танце? Сделай шаг, пророк.
— Человек и его судьба — единое целое. И изменить то, что предначертано, — значит стать другим человеком. Танцующего, которого называют возмутителем покоя, ждет смерть в городе по имени Печальная собака. Пусть так. Но если не пойдет он в этот город навстречу своей гибели, перестанет он быть Танцующим. Станет он кем-то иным. И кто знает, не превратится ли он в чудовище?..
— Лучше быть живым чудовищем, чем мертвым пророком.
— Так говорит твоя истина. Моя учит, что лучше быть самим собой. Пускай даже в петле.
— Жаль, Танцующий. Не в добрый час встретил ты старуху в темных одеждах. Но все-таки мы поняли, для чего был завязан узелок этой встречи.
— Прощай, женщина. И если сможешь, расскажи внукам своим о городе по имени Печальная собака. И о том, что слишком любят там пеньковые веревки.
С этими словами повернулся Танцующий и пошел навстречу своей петле.
О победе и поражении
Путь в город по имени Печальная собака лежал через море. Дни и ночи проводил Танцующий на палубе большого корабля. Не хотел он ни пить, ни спать. С каждым взмахом длинных весел приближалось его последнее испытание. Хотел он быть готовым к нему. И так говорил в сердце своем:
Даже звезды гаснут. А ты, Танцующий, даже не палец, указывающий на звезды. Почему же ты не можешь прогнать из сердца печаль? Страх и сомнения кусают тебя? И спать не дают их блошиные укусы?
В чем же сомневаешься ты? Уж не между ли победой и поражением мечется дух твой, как собака, потерявшая хозяина? Поистине, еще немного, и будешь ты, поджав хвост, ластиться к тем, кто кинет тебе жирный кусок утешения.
Но видел ли ты когда-нибудь победу или поражение? Повергающий и поверженный — разве не две стороны одной монеты? Вернее, одна сторона двух монет? Так стань третьей стороной!
Что есть поражение? Может быть, это: загнать насмерть свой дух, стремясь успеть за ускользающей истиной? Или: наклониться к источнику, чтобы утолить жажду любви и разглядеть в своем отражении звериный оскал похотливца? Или: пасть от руки героя, спасающего мир от тебя? Но если любишь ты этот мир?! А может, это: встретить свою смерть в самом конце своей жизни?
И как узнать победу? Что это? Одолеть дракона, чтобы занять его место в мрачной пещере? Или стать самому вместилищем драконов, отвергая из-за гордости руку помощи? А может это: вызреть, питаясь соками земли и быть сорванным рукой голодного, не дожидаясь, пока червоточина разъест изнутри твою сочную мякоть?
Нет ни побед, ни поражений. Есть только путь и тот, кто по этому пути идет. И каждый один на своем пути. Так кто же может повергнуть тебя? Только ты сам. Но чьей это будет победой и чьим поражением?
Будь третьей стороной монеты, Танцующий. Стань сорванным плодом…
Так говорил Танцующий в сердце своем, пока корабль нес его по волнам к городу по имени Печальная собака.
Я сидел в номере. В продавленном кресле… Не было никакого костра, не было тьмы вокруг и не было индейца… Ничего. Я тихо застонал.