III. Пир-Панджал (1925)
III. Пир-Панджал
(1925)
Где проходили орды великих монголов? Где скрылось исчезнувшее колено Израилево? Где «Трон Соломона»?[92] Где пути Христа-Странника? Где зарево шаманского бон-по[93] – религии демонов? Где Шалимар – сады Джахангира?[94] Где пути Памира, Лхасы, Хотана? Где таинственная пещера Амарната? Где тропа великого Александра к забытой Таксиле?[95] Где стены Акбара? Где учил Асвагоша?[96] Где созидал Авантисвамин?[97] Где твердыни Чандрагупты Маурьи? Где мудрые камни царя Ашоки?[98] Все прошло по Кашмиру. Здесь древние пути Азии. И каждый караван мелькает, как звено сочетаний великого тела Востока.
Здесь и песчаные пустыни на пути к Пешавару; и синие вершины Сонамарга; и белые склоны Соджила. И в полете орлов тот же неутомимый дух; и в резвых конях то же непреклонное движение. И мир роз и шалей кашмирских не похож на забытый и скрытый мир кашмирских клинков.
«Весна священная».[99] Когда мы сочиняли ее со Стравинским, не думалось, что Кашмир встретит нас этой постановкой. В Гари на ночлеге, когда вызвездило яркое весеннее небо и засинели горы, мы заметили вереницы огней по горам. Огни двигались, расходились и странно кружились. И по всем склонам зажглись эти огненные процессии. И в деревне внизу закружились темные силуэты, размахивая смоляными факелами на длинных шестах. Огненные круги возвещали о конце холодов зимних. И песни возвещали весну священную. Этот праздник девятого марта.
«Буль-Буль» – соловей-птица поет на яблоне. Кукушка отсчитывает долгую жизнь. На лужайке расстелены белые полотна и кипит самовар. Красные и желтые яблоки и сдобные лепешки предлагаются сидящим на весенней траве. Глазки фиалок и бело-желтые нарциссы ткут пестрый ковер. А вечером стада уток и станицы гусей усеивают мочажины озер. Выходят на весенние поляны маленькие медведи. И никто не боится их, разве если это матка с детьми…
Пологие речные берега. Вереница бурлаков ведет крытые лодки… По широкой дороге тянутся волы и скрипят колеса. Трехсотлетние чинары и высокие тополя оберегают пути. И часто блестят зубы встречных путников в улыбке привета.
На сеновале лежат сани – московские розвальни. На дворе скрипит журавль над колодцем. Соломенная крыша проросла зеленым мхом. Скрючились придорожные ивы. Гомонят приветствия детишек. Где же это? В Шуе или на Коломне? Это в Шринагаре, в «городе солнца».
Пузатые белые колонки; мелкая роспись орнаментов; крутые каменные лесенки; золоченая крыша храма; скрипучие расписные ставни окон; заржавленные замки; низкие дверки «с поклоном», резные балюстрады, покосившиеся плиты каменных полов, запах старого лака, мелкие стекла оконцев. Где же мы? В Ростовском Кремле? В суздальских монастырях? В ярославских храмах? И стаи бесчисленных галок. И голые ветки за окнами. Это главный дворец махараджи Кашмира. Любопытно все, что от старины сохранилось. Все новейшие приделки ужасны.
По дорогам много моторов Форда. В столовой гостиницы видны лица американцев. В ювелирной лавке рядом висят две картины: одна – вид Дели, другая – вид Московского Кремля. Среди кристаллов, в которые смотрят судьбу, среди кашмирских сапфиров и тибетской бирюзы зеленеют китайские жадеиты[100] и цветными садами раскинулись полы шитых кафтанов. Как ценные шали, залиты комнаты музея мелким иранским узором, и отбитая судьбою Гандхара[101] сводит воедино расколовшиеся ветви Запада и Востока.
В характере храмов и мечетей, в угловых резных драконах, в шатровой четырехскатной вышке неожиданное сочетание деревянных старых церквей Норвегии и китайских пагод. Из одного колодца почерпнута романская химера, звериный орнамент Алтая и зверьки Китайского Туркестана и Китая. Сибирские пути народов далеко вынесли одинаковый смысл украшений.
Твердо стоит крепость Акбара. Но когда подыметесь по всем кручам и ступеням, то видно, что старые кирпичи и глинобитная смазка с трудом держатся. Своды готовы упасть.
Нишад – сад Акбара – занял место от озера до взгорья. Высокое место. Строения скромны и по углам любимые им башенки. Характер простоты и ясности.
Шалимар – сад Джахангира – тоже в характере своего хозяина, стоит «для себя». Меньше внешнего вида, больше роскоши. Той роскоши, которая довела до нищеты потомков моголов. Последний могол, в Дели, тайно продавал мебель из дворца и разрушал ценные облицовки стен Шах-Джахана[102] и Аурангзеба.[103] Так кончилась великая династия.
Ткач Кашмира сопровождал каждый узор особым напевом. Великую гармонию труда напоминает такое искание ритма.
Ни в одной песне не сказывается, отчего гора «Трон Соломона» носит это имя. Ведь это место очень древнее. Еще Джанака, сын Ашоки, утвердил там один из первых буддийских храмов. Через семь веков храм был перестроен и посвящен Махадеве…[104] Но откуда имя Соломона? Имя Соломона гора получила от легенды, что Соломон, желая скрываться от условностей царской жизни и тягостей двора, на ковре-самолете с любимой женой переносился на эту гору. Опять упоминание о «летательном аппарате» Соломона. Такая же гора в Туркестане и Персии.
Не только гора «Трон Соломона» переносит сознание в библейские сферы. В долине Синда почему-то особенно почитается пророк Илия. Очень звучны легенды о том, как пророк, сидя в пещере, спасает рыбаков и путников. В различных обликах, то благой, то грозный, пророк является на защиту дел справедливости и благочестия. Мусульмане и индусы, разрозненные многими причинами, одинаково чтут пророка Илию.
Лиловый ирис всегда будет напоминать мусульманское кладбище. Они залиты этими цветами. Но вот радость: распустилась сирень, закивали ландыши и забелела черемуха…
После «мелкого рисунка» современного Кашмира отдыхаете на развалинах Мартанда и Авантипура. И здесь девятый и десятый век дали расцвет. Здесь фантастика азиатской колыбели романеска[105] торжественно слилась с радостным культом Вишну. Чувствуете, что и здесь, на фоне сапфировых предгорий Гималаев, стояли величественные сооружения. Вскрыты они лишь частично. Пологие наносные бугры скрывают целые дворцы и города. Картина мощи Азии еще не явлена. Только искры ее можно отметить на случайных листках. Любящие руки соберут чашу прекрасного сознания.
«Слава тебе, Хакаура, Гор[106] наш, Бог по бытию, защищающий страну, обуздатель пустыни змеем своего урея,[107] без лука пускающий стрелу, как делает богиня Сихмет.[108] Язык царя обращает в бегство азиатов». Так говорит гимн в честь Сенусерта III.[109] Два выражения имеют особое значение. «Пускающий стрелу без лука» – воздействующий на расстоянии. «Обуздатель пустыни змеем своего урея» напоминает о древнейшем культе Азии – жены и змея. Змеинообразные капители колонн Азии и майев говорят о том же культе – мудрой жены. О том же указывает старое блюдо, найденное в Кашмире: посередине сидит царь змеев с волшебным цветком в руке. У царя две пары рук – черные и светлые, ибо мудрость имеет полное вооружение. Перед царем женщина с покрывалом на голове, женщине царь вручает мудрость. Вся группа находится на фоне множества змей, поднявшихся и соединивших головы. Вокруг срединного изображения ряд отдельных фигур властителей, имеющих на шее изображение змея. Этот знак мудрости заставляет человекообразных и животноподобных джиннов[110] служить и помогать владетелям древнего знака. В длинную трубу джинны передают далекие вести. Джинны приносят цветы для украшения жизни. Джинны, в виде животных, переносятся по воздуху. Джинны приносят ларцы драгоценностей. Джинны присутствуют в виде стражи. Так хранят древний знак мудрости.
«Гулиджан-Марда», «Илло-Алладин-Шабаша», «Илайла-Сулейман» – перекликаются гребцы. Весла с сердцевидной лопаткой режут желтую воду.
Современному Шринагару не более 150—200 лет. От старого «города солнца» ничего не осталось. Старые мечети остались лишь в остовах. В уродливых облицовках «набережной» видны следы рельефов отличных камней девятого, одиннадцатого веков. Отдельные осколки, ничто не связывает их с грязными домиками современности.
Старые мосты должны скоро рухнуть. Кто положил начало кашмирских каналов? Кто обсадил дороги частым тыном тополей? Не сделал ли это кто-то из пришельцев от Средней Азии, где зима заставляет обозначать путь и пески требуют каналы орошения? И откуда эти шикари – легкие гондолоподобные лодки?
У ровного берега пошли бечевою. И желтые плесы напомнили Волгу или Миссисипи. Река Джелам – нерв Кашмира.
Самое большое озеро Вулар, самое красивое, самое грозное. Две ночи опасно било лодку о глинистую отмель. Еще остались бы, еще поработали бы, но «ковчег» может треснуть. На этом озере все привлекательно. Весь сияющий снегами Пир-Панждал – на западе. Густые горы – на север и восток. Даль Шринагара – на юг. Перед закатом поднимается изумительная Валгалла[111] над Пир-Панджалом, а утром – кристально-синие горы востока. На отмелях стала, и каждый конь виден на далекой мели, так воздух небывало прозрачен. На восточной отмели виден островок. На нем развалины храма и, бывает, сидят размышляющие садху и факиры. Мир религии в Кашмире менее заметен.
Детали разрушенного храма на островке могут быть перенесены в любой романский собор. Много ходили готы и всюду посеяли свой стиль. Украшения женских шапочек напоминают готские фибулы.[112] Только не красная эмаль, а красные стекла вставлены в медную оправу.
Около лодки носятся касатки-ласточки. По борту важно шагают удоды. Над полями звенит жаворонок. Посреди деревни кладбище – бугор, усеянный камнями, – наш северный «жальник».[113] На бугре часовня с шатровой зеленою крышей. Старинные, костистые чинары сторожат покой. Около деревень остатки храмов и «городища» – песчаные бугры с засыпанной стариною. Гребцы, под вечер, поют протяжные песни «бурлацкие», и горласто лают стаи собак. От дальнего севера до юга одно и то же строение жизни. Удивительно!
На северо-востоке озера Вулар горы сходятся. В этом проходе какая-то зовущая убедительность. Само селение Бандипур уже имеет какой-то особый характер. Когда подходите к почтовому отделению, вы поймете значительность места. Здесь подымается в горы дорога на Гилгит. Вы проходите до первого подъема и следите за извилинами восходящего пути. На вершине перевала первый ночлег. Потом путь сперва идет по самому гребню, где еще белеет снег полоскою, а затем окунается в новое преддверие. Гилгит и Читрал берегутся особо. Если трудно идти на Ладак,[114] то Гилгит и Читрал всегда под особым запретом. Лиловые и пурпурные скалы, синева снежных вершин. Каждый всадник в чалме привлекает внимание: не с севера ли? Каждая вереница груженых лошадок тянет глаз за собою. Значительный угол!
Сундук, караул, самовар, чай, чепрак, сюды-сюды, кавардак, колпак и много других слов странно и четко звучат в кашмирской речи. И плетеные лапти напоминают о других, северных путях.
Лодочник устраивает нам кашмирский обед. Приходят шесть поваров. Стол засыпается синими ирисами. С утра, кроме чая, нам ничего не дали. Собра и его брат Рамзана, и сметливый Ибрагим, и какие-то неведомые братья и дяди, и, может, сам столетний дед, сидящий с хуккой (трубкой) в кухонной лодке, – все заняты каким-то таинством. Наконец, в семь часов вечера появился таинственный обед. По очереди было подано двадцать семь блюд. И каждое должно было быть испробовано. Перечень всех изощрений шести поваров: миндальный суп, намки плов, мехти, табак маз, кабаб, руган яш, дупиаз, батха курма, абгош, алюбукар курма, чана курма, марзеванган курма, субзе курма, намки кабаб актаби, куфта, куфта тикеа, дампокта, кокарпуту, канди руган иош, мета плов, тула шум, риваш, мета зунт, мета тул, дизи алю, пирини, тула халва. Так назывался этот апофеоз баранины и пряностей. И как было сказать, что именно изысканность обеда была так чужда нам.
Кашмирское пение. Семеро в белых чалмах. Один – рыжий – с длинной ситарой. У троих – саазы.[115] В глубине сидит искусник на двух таблах (узкие барабаны). По углам двое поющих, в середине – певица в синей шали с серебряными браслетами и пронизками. Поют персидские песни, арабские, урду и кашмирские. Как и в ассирийских рельефах, певица поднимает указательный палец или левую ладонь, или складывает руки у лба. Иногда она вскакивает и «уточкой» мягко обегает круг. Персидская песня «Сурам» – песнь разлуки и вечных воспоминаний. «Шахназ» – арабская песнь: «Самый богатый не возьмет с собой имущество после смерти». «Когда Христос возносился – прославляли Его все слуги». Вот песнь урду: «Два друга на всяком расстоянии думают взаимно. Мир – ничто, и каждый должен уйти из него». «Кошюр» – кашмирская песнь: «Ты идешь по пути, но невидим Ты мне. Дал мне вина жизни и ушел от меня. Все зависит от Бога». «Если я увидел одного человека или женщину – я уже увидел весь мир». «Камач» – кашмирская песнь: «Говорят хвалу Христу всякими словами. Он был лучше солнца и луны».
Так на красном ковре восемь мусульман, непрошенно и нежданно, до полуночи славословят Христа и мироздание. Вслед за ними и все лодочники шевелят белыми чалмами и качаются, подпевая. И саазы гудят, как шепот леса. И наш конфуцианец китаец твердит по-тибетски: «Як поду», то есть «хорошо». А потом виктрола[116] повторяет «Песнь Леля» Шаляпина Римского-Корсакова, и чутко кивают чалмы кашмирцев. Одно сознание! Кончаем песнею про Акбара. И вся полночь проходит без всяких отрицаний. И все обоюдно найденное принято с доброй улыбкой.
Можно ли превратить эту полночь понимания – в пошлость безобразия? Вероятно, можно. Видели постыдные письма, посылаемые иностранцами туземцам. Постыдные запросы плоти. Можно заменить улыбку гримасою звероподобности? Конечно, не трудно. Можно вызвать весь ужас безобразия. Можно разрушить всеобщее благо. Можно уйти с клеймом пылающим – пошлости. Можно уйти во мрак невежества и предрассудка.
Как и в Сиккиме, так же и в Кашмире поражает духовная понятливость. Не успеете подумать, а уже собеседник делает соответственный жест. И сколько добрых мыслей можно сеять этими струнами чутья.
И опять ритмично перекликаются гребцы: «Ампошь-пампошь», «Дазнир – Кашмир», «Шахан-шах – падишах». А значат эти клики: «Страна роз», «Храм», «Царь царей», «Лотос», «Человек», «Все хорошо»…
Живем на взгорьях Пир-Панджала. Град в голубиное яйцо. Звезды – как свечи! Землетрясения – каждую неделю.
В Сибири есть такие городища на крутых буграх, опоясанные гремучими потоками. Кедровые и сосновые рощи сурово хранят эти жилья, а высоко сверкают белые шапки гор. Дятлы, горлинки, иволги, мускусные бараны и горные козлы. Так и живем в желтом, некрашеном рудовом домике. Если солнце – все напоено хвоею, но если гроза… Трое суток свирепо грохотало и ослепляло ночью. Кольцо молний! И неслись ливни, и град сразу белил все зеленеющие бугры. Грозно!
Разрешение на Малый Тибет через три недели получено. Тысячи рупий были истрачены на поездки и телеграммы. А… тот вообще даже на письма не отвечает.
Серия «Знамена Востока» сложилась. 1. «Будда Победитель» перед источником жизни. 2. «Моисей Водитель» – на вершине, окруженный сиянием неба. 3. «Сергий Строитель» – самосильно работает. 4. «Дозор Гималаев, в ледниках. 5. „Конфуций Справедливый“ – путник в изгнании. 6. „Йенно Гуйо Дья“ – друг путников (Япония). 7. „Миларепа Услышавший“ – на восходе познавший голоса дэв. 8. „Дордже Дерзнувший“ стать лицом к лицу с самим Махакалой. 9. «Сараха[117] – Благая Стрела», не медлящий в благих посылках. 10. «Магомет на горе Хира (весть архангела Гавриила)», предание. 11. «Нагарджуна[118] – Победитель Змия» видит знамение на озере владыки Нагов. 12. «Ойрот – вестник Белого Бурхана», поверье Алтая. И те, что уже в Музее: 13. «Матерь Мира». 14. «Знаки Христа». 15. «Лао-цзы». 16. «Дзон-Капа». 17. «Падма Самбхава». 18. «Чаша». 19. «Змий Древний».
В Монголии есть обычай большой древности. В случаях народного бедствия или нужды ламы всходили на высшую гору и с заклинаниями разбрасывали бумажных коней. Конь как символ Будды, силы и счастья. И, кружась, неслись эти кони валькирий, эти Световитовы кони, неся помощь неведомым бедствующим. На Двине сидел Прокопий и благословлял неведомых плывущих; на хребтах Азии ламы слали коней неведомым бедствующим. И в этой неведомости – та же забота об общем благе. Такие обычаи лам ценны. Это не «сидение под деревом», не просьба в пространство, не фигурные движения ритуала, но «приказ» о помощи неведомым бедствующим, горний голос, требующий, чтобы умиротворились беды людские.
И еще два трогательных облика не должны быть забыты. Основатель так называемого манихейства, Мани, в третьем веке распятый на воротах города в Персии за синтез учений и за идею общины. Другой – Гуру Камбала, отдавший голову свою как символ преданности и служения. И Камбала и кони в сущности тоже входят в «Знамена Востока».
Манихейство жило долго. В самой Италии манихеи, преследуемые, жили до XIV века. Может быть, от них Беноццо Гоццоли[119] воспринял содержание пизанской фрески о четырех встречах царевича Сиддхарты – Будды, озаривших его сознание. Вместо индусского владетеля движется кавалькада итальянских синьоров. И в некоторых восточных трактовках, точно где-то в глубине понимания, чудится характерная фантастика Гоццоли, с его пышно-узорными скалами и хвойными деревьями, с его золочеными чепраками и навершиями ярких знамен. Ручные «пардусы» Востока сидят за седлом, а чалма охотно обвивает шлем, как на символах крестоносцев. Что это? Отзвучия крестовых походов, о которых мечтал даже Герри мет де Блес?[120] Или более древняя организация синтеза верований Мани пронизала и связала сознание Востока и Запада? Сколько необъяснимых явлений! Сколько имен оклеветанных! Сколько истинных, просвещенных исканий, сваленных в одну кучу с откинутым мусором. Особенность будущих изучений должна заключаться в беспредрассудочной справедливости.
И еще подробность, связующая Восток и Запад. Помните ли Турфанскую Матерь Мира с младенцем? Среди Азии, может быть, несториане[121] или манихеи оставили этот облик. Или, вернее, этот облик остался претворенным от времен гораздо более древних. Кали или Гуаньинь[122] – кто знает, сколько им веков? За ними скрываются жена и змий. Древность этого символа уже неисчислима. Не к библейской странице, не к символам каббалы ведет этот облик. Несуществующие материки уже сложили красоту Матери Мира – этой светоносной материи. Только невежество толкует о незнании древности.
Спрашиваете, как мы обходимся без театров? У нас театр ежедневный, только без подмостков, а в жизни. То китайский театр, с легендами о небывалых народах. То зловещий балет кашмирских купцов-шайтанов. То угрожающий монолог полицейского. То драма разбиваемой волнами лодки. То процессии коней. То тихие вечерние песни. То фуриозо града и землетрясения. И не нужно вешать ветшающие холсты, не надо марать лиц, когда весь мир участвует в мистерии эволюции. Когда обновленные понятия входят в жизнь повелительно, в новообразованиях вселенской красоты.
В Монголии поход объявляется посылкою стрелы князю-нойону. Стрела, прилетевшая к Федору Тирону, шла с Востока.
Юрий едет на коне из Яркенда. Я и китаец на конях из Хотана. У моего – звезда; у яркендского коня тавро китайское, крест в квадрате – знак поля – Тиань.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.