3
3
10 июня 1968 года мы с доном Хуаном отправились в дальнее путешествие, чтобы участвовать в митоте. Уже несколько месяцев я ждал такой возможности, хотя и не был окончательно уверен, что на самом деле хочу ехать. Я полагал, что мои колебания были вызваны страхом того, что на митоте мне придется глотать пейотль, а такого намерения у меня не было совсем. Я не раз объяснял эти чувства дону Хуану. Сначала он терпеливо посмеивался, но в конце концов твердо заявил, что не желает больше ничего слышать о моих страхах.
Меня привлекало то обстоятельство, что митот был идеальным полигоном для проверки выстроенной мной схемы. Я так и не отказался полностью от идеи о необходимом присутствии на таких собраниях скрытого лидера, который обеспечивает согласие между участниками. У меня было ощущение, что дон Хуан отверг эту идею по каким-то своим соображениям, предпочитая объяснять все, что происходит на митотах в терминах виденья. Я считал, что мои попытки найти подходящее объяснение в своих собственных терминах не соответствовали тому, чего он от меня хотел, и поэтому ему пришлось отбросить мои доводы, как он всегда и делал со всем, что не вписывалось в его систему.
Незадолго до отъезда дон Хуан снял мои опасения относительно пейотля, сказав, что я буду присутствовать на митоте только для того, чтобы наблюдать. Я почувствовал большое воодушевление. В то время я был почти уверен, что распознаю скрытую процедуру, при помощи которой участники приходят к соглашению.
Мы отправились вечером. Солнце почти касалось горизонта; я чувствовал его жар своей шеей и жалел, что у меня нет шторки на заднем стекле машины. С вершины холма я видел огромную равнину; дорога была похожа на черную ленту, вьющуюся по земле, бегущую вверх и вниз по бесчисленным холмам. Я секунду глядел на нее прежде, чем начался спуск. Дорога уходила на юг и исчезала за грядой низких гор на горизонте.
Дон Хуан сидел спокойно, глядя прямо перед собой. Долгое время мы не разговаривали. Мне было неудобно от духоты в автомобиле. Я открыл все окна, но это не помогло, потому что день был исключительно жарким. Я чувствовал себя раздраженным и беспокойным. Я стал жаловаться на жару.
Дон Хуан наморщил лоб и насмешливо поглядел на меня.
— В это время года повсюду в Мексике жарко, — сказал он. — С этим ничего не поделаешь.
Я не смотрел на него, но знал, что он наблюдает за мной. Машина набрала скорость, скользя вниз по склону. Я мельком заметил дорожный знак «Vаdо» — выбоина. Когда действительно показался ухаб, я ехал слишком быстро, и, хотя я успел притормозить, мы все же ощутили удар и подскочили на сиденьях. Я значительно уменьшил скорость: в местах, которые мы проезжали, скот свободно пасся по обочинам дороги и труп лошади или коровы, сбитой автомобилем, был обычным явлением. В одном месте мне пришлось остановиться, чтобы позволить лошади перейти дорогу. Я еще больше занервничал. Дону Хуану я сказал, что это все от жары, которую я не люблю с самого детства, потому что маленьким я каждое лето изнывал от жары так, что едва мог дышать.
— Но теперь ты не ребенок, — ответил он.
— Жара все так же душит меня.
— Что ж, меня обычно душил голод, когда я был ребенком, — сказал он мягко. — Быть очень голодным — это единственное, что я знал тогда. Часто я распухал так, что тоже не мог дышать. Но это было, когда я был ребенком. Теперь я не раздуваюсь как головастик и не задыхаюсь, когда голоден.
Я не знал, что сказать. Я занял неверную позицию. Так вскоре мне придется отстаивать точку зрения, которую я в действительности не разделяю. Жара была не настолько уж нестерпима. Что меня удручало на самом деле, так это перспектива вести машину более полутора тысяч миль до цели нашего путешествия. Я чувствовал раздражение при мысли, что придется вымотаться.
— Давай остановимся и купим что-нибудь поесть, — предложил я. — Может быть, когда солнце сядет, такой жары не будет.
Дон Хуан взглянул на меня с улыбкой и сказал, что, насколько ему известно, моя политика — не питаться в придорожных буфетах. Впереди еще долго не будет ни одного чистого городка.
— Или ты больше не боишься дизентерии? — спросил он.
Я уловил в его словах сарказм, однако его лицо сохраняло строгое выражение.
— Твои поступки наводят на мысль, — сказал он, — что дизентерия так и рыскает вокруг, ожидая, когда ты выйдешь из машины, чтобы наброситься на тебя. Ты в ужасном положении: если тебе удастся убежать от жары, то тебя наверняка настигнет дизентерия.
Он сказал это так драматично, что я начал смеяться. Затем мы долгое время ехали молча, а когда прибыли на автостоянку под названием «Los Vidrios» (Стекло), было уже темно.
Дон Хуан крикнул через боковое окно:
— Что у вас сегодня на ужин?
— Свинина, — откликнулась женщина изнутри помещения.
— Надеюсь, свинья попала под машину сегодня, — сказал дон Хуан, смеясь.
Мы вышли из машины. Дорога с обеих сторон была ограждена цепями низких гор, которые казались застывшей лавой какого-то гигантского вулканического извержения. В темноте черные зубчатые силуэты пиков на фоне неба казались огромными осколками стекла.
Пока мы ели, я сказал дону Хуану, что знаю, почему это место называется «Стекло». По моему мнению, своим названием оно обязано форме гор, похожих на огромные куски стекла.
Дон Хуан убежденно возразил, сказав, что место называется «Los Vidrios», потому что здесь когда-то перевернулся грузовик со стеклом и битое стекло долгие годы лежало возле дороги.
Я чувствовал, что он шутит, и попросил его сказать мне, действительно ли место назвали так из-за этого.
— Почему бы тебе не спросить у кого-нибудь из местных? — ответил он.
Я спросил человека, который сидел за соседним столиком. Извиняющимся тоном он ответил, что не знает. Я отправился на кухню и спросил женщин, работавших там, не знают ли они, но они не знали: просто, мол, это место называется «Стекло».
— Думаю, я прав, — тихо сказал дон Хуан. — Мексиканцы не привыкли замечать вещи вокруг себя. Они способны не заметить стеклянных гор, но они наверняка могли оставить кучу битого стекла валяться несколько лет.
Оба мы нашли картину забавной и рассмеялись. Когда мы закончили есть, дон Хуан спросил меня, как я себя чувствую. Я сказал, хорошо, но на самом деле я чувствовал какую-то неловкость. Дон Хуан посмотрел на меня и, казалось, заметил, что мне не по себе.
— Раз ты приехал в Мексику, ты должен отбросить все свои любимые страхи прочь, — сказал он жестко. — Твое решение приехать должно было развеять их. Ты приехал потому, что хотел приехать. Так поступает воин. Я повторяю тебе снова и снова: самый эффективный способ жить — это жить, как воин. Горюй и думай прежде, чем принять какое-либо решение, но если ты его принял, то будь на своем пути свободным от забот и мыслей. Будет миллион других решений еще ожидать тебя. В этом путь воина.
— Я думаю, что так и делаю, дон Хуан, хотя бы изредка. Все таки очень трудно постоянно себе об этом напоминать.
— Когда вещи становятся неясными, воин думает о своей смерти.
— Это еще труднее. Ведь для большинства из нас смерть — это что-то смутное и далекое. Мы никогда о ней не думаем.
— Почему нет?
— А почему мы должны?
— Очень просто, — сказал он, — потому что идея смерти — это единственная вещь, которая укрепляет наш дух.
К тому времени, когда мы покинули Лос Видриос, было так темно, что зубчатые силуэты гор растворились в черноте неба. Больше часа мы ехали в молчании. Я почувствовал, что устал. Мне не хотелось разговаривать. Движения на дороге почти не было — появлялись только редкие встречные машины и от этого казалось, что мы тут единственные, кто едет по шоссе на юг. Мне подумалось, что это странно, и я стал поглядывать в зеркало заднего вида в поисках других машин, но их не было.
Через некоторое время я перестал высматривать машины и снова задумался о смысле нашей поездки. Потом я заметил, что свет моих фар слишком тусклый для той темноты, которая была вокруг, и опять посмотрел в зеркало. Сначала я увидел сияние, а затем две светящиеся точки появились словно из-под земли. Это были фары автомобиля на вершине холма далеко позади нас. Некоторое время они были видны, а затем исчезли в темноте, как будто их выключили; через секунду они появились уже на другом холме и исчезли вновь. Я долгое время следил за их появлениями и исчезновениями. В какой-то момент мне пришло в голову, что машина нас догоняет. Она определенно приближалась. Огни стали больше и ярче. Я непроизвольно нажал сильнее на педаль газа и почувствовал себя неловко. Дон Хуан, по-видимому, заметил, что меня что-то беспокоит, а может быть он просто заметил, что я увеличиваю скорость. Сначала он взглянул на меня, а после повернулся и посмотрел на огни вдалеке. Он спросил, все ли со мной в порядке. Я ответил, что долгое время позади нас никого не было, а потом я вдруг заметил свет фар машины, которая похоже нас догоняет. Он хмыкнул и спросил, действительно ли я думаю, что это машина. Я ответил, что это должно быть машиной. Тогда он сказал, что мое внимание к этому свету подсказывает ему, что я, вероятно, почувствовал, что позади нас не просто машина. Я настаивал, что это просто еще одна машина на шоссе, возможно грузовик.
— Чем еще это может быть? — спросил я громко.
Намеки дона Хуана привели меня на грань срыва. Он повернулся и посмотрел на меня прямо, затем неопределенно усмехнулся, словно взвешивая то, что собирался сказать.
— Это огни на голове смерти, — сказал он мягко. — Смерть надевает их, как шляпу, а затем срывается в галоп. Это огни смерти, галопом несущейся за нами и становящейся все ближе.
У меня по спине побежали мурашки. Через некоторое время я снова посмотрел в зеркало — огней больше не было. Я сказал дону Хуану, что машина по-видимому остановилась или свернула с дороги. Он не стал оглядываться, он просто вытянул руки и зевнул.
— Нет, — сказал он, — смерть никогда не останавливается. Иногда она гасит свои огни, только и всего.
Мы приехали в Северо-Восточную Мексику 13 июня. Две старые индейские женщины, похожие друг на друга и казавшиеся сестрами, и четыре девушки стояли у дверей небольшого саманного дома. Позади дома была пристройка и сарай с двускатной крышей, от которого осталась только часть крыши и одна стена. Женщины явно ждали нас; должно быть, они заметили приближающуюся машину по столбу пыли, который она поднимала на грунтовой дороге после того, как я свернул с шоссе. Дом располагался в долине. Если смотреть от него, дорога казалась похожей на длинный шрам, поднимавшийся высоко вверх по склону зеленых холмов.
Дон Хуан вышел из машины и с минуту разговаривал со старыми женщинами, которые затем показали на деревянные стулья перед дверью. Дон Хуан сделал мне знак подойти и воспользоваться приглашением. Одна из женщин села с нами, остальные ушли в дом. Две девушки остановились в дверях, с любопытством меня разглядывая. Я помахал им. Они захихикали и убежали внутрь. Через некоторое время подошли двое молодых людей. Они поздоровались с доном Хуаном. Со мной они не разговаривали и даже не смотрели в мою сторону. Они коротко что-то рассказали дону Хуану, после чего тот поднялся, и все мы, включая женщин, отправились к другому дому, который находился на расстоянии менее километра от этого.
Там мы встретились с еще одной группой людей. Дон Хуан вошел в дом, а мне велел остаться на улице. Я бросил взляд внутрь помещения и увидел старого индейца, возраста дона Хуана, который сидел на деревянном стуле.
Было еще не совсем темно. Несколько молодых индейцев и индеанок расположились возле старого грузовика, стоявшего рядом с домом. Я заговорил с ними по-испански, но они намеренно избегали отвечать мне; женщины хихикали каждый раз, когда я что-либо говорил, а мужчины вежливо улыбались и отводили глаза. Казалось, они не понимали меня, и все же я был уверен, что некоторые из них говорят по-испански, так как я слышал их разговоры между собой.
Через некоторое время дон Хуан с другим старым индейцем вышли наружу и забрались в грузовик, сев рядом с шофером. Для остальных это послужило сигналом и мы все полезли в кузов. Там не было бокового ограждения, поэтому когда грузовик тронулся, все схватились за длинную веревку, привязанную к каким-то крюкам на полу.
Грузовик медленно двигался по грунтовой дороге. В одном месте на очень крутом подъеме он остановился, все спрыгнули на землю и пошли сзади; затем двое молодых людей заскочили обратно в кузов и сели на краю, держась за веревку. Женщины смеялись и подбадривали их, пока те с трудом удерживали равновесие. Дон Хуан и старик, к которому обращались «дон Сильвио», тоже шли позади, но им, казалось, не было никакого дела до проделок молодежи. Когда дорога выровнялась, все снова запрыгнули в кузов.
Мы ехали около часа. Пол был исключительно твердым и неудобным, поэтому я стоял, держась за крышу кабины, и ехал таким образом до тех пор, пока мы не остановились возле каких-то хижин. Там были еще люди. К этому времени стало довольно темно, и я смог разглядеть только некоторых из них в тусклом желтоватом свете керосиновой лампы, висевшей возле открытой двери.
Все покинули грузовик и присоединились к людям, находившимся в домах. Дон Хуан опять сказал мне остаться снаружи. Я облокотился о переднее крыло грузовика. Через минуту или две ко мне подошли трое молодых людей. Одного из них я встречал четыре года назад на предыдущем митоте. Он обнял меня, взяв за плечи.
— Ты молодец, — прошептал он мне по-испански.
Мы не разговаривали, стоя возле грузовика. Я мог слышать тихое журчание ручья, находившегося неподалеку. Мой приятель спросил меня шепотом, нет ли у меня сигарет. Я предложил окружающим пачку. При свете сигареты я взглянул на свои часы. Было девять.
Вскоре после этого из дома вышло несколько человек, и трое молодых людей ушли. Дон Хуан подошел ко мне и сказал, что объяснил мое присутствие здесь к общему удовлетворению, и что меня приглашают обслуживать участников митота водой. Он сказал, что идти нужно прямо сейчас.
Группа из десяти женщин и одиннадцати мужчин вышла из дома. Их предводителем был довольно кряжистый мужчина, лет пятидесяти. Они называли его Мочо — прозвище, которое означает «усеченный». Его шаги были стремительными и твердыми. Он нес керосиновый фонарь, помахивая им из стороны в сторону. Сначала я думал, что он машет фонарем просто так, а потом обнаружил, что взмахом фонаря он указывает на какое-нибудь препятствие или трудное место на дороге. Мы шли больше часа. Женщины болтали и время от времени смеялись. Дон Хуан и второй старик были во главе процессии, а я в самом конце. Я не спускал глаз с дороги, пытаясь разглядеть, куда ставлю ноги. Прошло уже четыре года с тех пор, как дон Хуан и я бывали в горах ночью, и моя физическая форма оставляла желать лучшего. Я все время спотыкался, у меня из-под ног летели камни. Мои колени совсем потеряли гибкость; дорога, казалось, бросалась на меня, когда я ступал на бугорок, или проваливалась подо мной, когда нога попадала в выбоину. Я был самым шумным пешеходом, и это невольно делало из меня клоуна. Кто-нибудь в группе обязательно говорил «Ух!», когда я спотыкался, и все смеялись. Один раз камень, который я нечаянно пнул ногой, попал в пятку женщине, и она громко воскликнула ко всеобщему удовольствию: «Дайте свечку бедному мальчику!». Но последним испытанием для меня было, когда я оступился и вынужден был схватиться за идущего впереди; он чуть не потерял равновесие под моей тяжестью и издал нарочитый визг. Все так смеялись, что группа должна была на время остановиться.
Наконец человек, который был ведущим, махнул своей лампой вверх и вниз. Похоже, это был знак, что мы прибыли к месту назначения. Справа от меня, неподалеку, виднелся темный силуэт низкого дома. Все разбрелись в разных направлениях. Я стал искать дона Хуана. Его было трудно найти в темноте. Я некоторое время бродил, шумно натыкаясь на все, пока не заметил, что он сидит на камне.
Он опять сказал, что моя задача — подносить воду участникам митота. Этой процедуре он обучил меня несколько лет назад. Я помнил каждую деталь, но он решил освежить мои воспоминания и вновь показал мне, как это делается.
Затем мы прошли за дом, где собрались все мужчины. Они развели костер. Примерно в пяти метрах от костра был чистый участок, покрытый соломенными циновками. Мочо — человек, который нас вел, сел на циновку первым; я заметил, что у него отсутствует верхняя половина левого уха, что объясняло его прозвище. Дон Сильвио сел справа от него, а дон Хуан — слева.
Мочо сидел лицом к огню. Молодой человек приблизился к нему и положил перед ним плоскую корзинку с батончиками пейотля; затем этот молодой человек сел между Мочо и доном Сильвио. Другой молодой человек принес еще две небольшие корзинки, поставил их рядом с пейотльными батончиками и сел между Мочо и доном Хуаном. Затем еще двое молодых людей сели по бокам дона Сильвио и дона Хуана, образовав круг из семи человек. Женщины остались внутри дома. Обязанностью двоих молодых людей было поддерживать огонь в течение всей ночи, а один подросток и я отвечали за воду, которая предназначалась семи участникам ночного ритуала. Мы с мальчиком сели у камня. Огонь и сосуд с водой находились напротив друг друга на равном расстоянии от круга участников.
Мочо, который был ведущим, запел свою пейотльную песню; его глаза были закрыты, а тело покачивалось взад-вперед. Это была очень длинная песня. Языка я не понимал. Затем все остальные пропели свои пейотльные песни. Они явно не следовали никакому предустановленному порядку, а пели тогда, когда чувствовали потребность в этом. Затем Мочо поднял корзинку с пейотльными батончиками, взял два из них и поставил корзинку назад в центре круга. Следующим был дон Сильвио, а затем дон Хуан. Четверо молодых людей, которые, казалось, были отдельной группой, взяли каждый по два батончика по очереди против часовой стрелки.
Каждый из семи участников спел и съел по два батончика пейотля четыре раза. Затем они пустили по кругу две другие корзинки с сухими фруктами и сушеным мясом.
Этот цикл они повторяли в различное время ночи, однако я не смог усмотреть какого-нибудь скрытого порядка в их индивидуальных действиях. Они не разговаривали друг с другом; они, казалось, были сами по себе и сами для себя. Я ни разу не заметил, чтобы кто-нибудь из них хотя бы один раз обратил внимание на то, что делают остальные.
Перед рассветом они поднялись, и мы дали им воды. После этого я вышел пройтись вокруг, чтобы сориентироваться. Дом был хижиной в одну комнату, низким саманным сооружением с крышей из хвороста. Окружающий пейзаж действовал подавляюще. Хижина была расположена в холмистой равнине со смешанной растительностью. Кустарники и кактусы росли вперемешку, а деревьев не было совершенно. Я не испытывал желания удаляться от дома.
Утром женщины ушли. Мужчины молча прогуливались поблизости. Около полудня все снова расположились в том же порядке, что и предыдущей ночью.
Корзина с сушеным мясом, нарезанным на куски такой же величины, что и батончики пейотля, пошла по кругу. Некоторые из мужчин пели свои пейотльные песни. Через час или около того все они поднялись и разошлись в разные стороны.
Женщины оставили горшок каши для тех, кто следит за огнем и водой. Я немного поел, а затем проспал большую часть второй половины дня.
После того, как стемнело, молодые люди, ответственные за огонь, снова развели костер, и начался новый цикл. Он проходил примерно в том же порядке, что и предыдущей ночью, и закончился на рассвете.
В течение всей ночи я старался наблюдать и записывать каждое отдельное движение каждого из семи участников в надежде заметить хотя бы малейший след видимой системы словесной или бессловесной связи между ними. Однако, в их действиях не было ничего, что указывало бы на такую систему.
В начале вечера цикл принятия пейотля возобновился. К утру я понял, что потерпел полную неудачу в попытках определить скрытого лидера и заметить хоть какую-нибудь форму коммуникации между ними. Весь остаток дня я сидел, приводя в порядок свои записи.
Когда мужчины собрались в четвертый раз, я каким-то образом уже знал, что эта встреча будет последней. Никто ничего мне об этом не говорил, однако я знал, что на следующий день все разъедутся. Я вновь сел возле воды — каждый занял свое место в том порядке, какой был установлен ранее.
Семь человек, сидевшие кружком, вели себя так же, как и в три предыдущие ночи. Я был погружен в наблюдение, так же, как я делал это и ранее. Я хотел записать все — каждое движение, каждый жест, каждый звук.
В какой-то момент я услышал нечто вроде гудения в ушах. Это был просто звон в ушах, и я не придал ему значения. Гудение стало громче, однако оно все еще было в границах моих обычных телесных ощущений. Я помню, что стал делить свое внимание между людьми, за которыми наблюдал, и звуком, который слышал. Затем, в определенный момент, лица людей стали, казалось, ярче, как будто включили свет. Но это было не совсем так, как если бы включили электрический свет или зажгли лампу, или как если бы их лица освещал костер. Скорее, это было похоже на люминисценцию, розовое свечение, очень размытое, но заметное с того места, где я сидел. Гудение становилось громче. Я взглянул на мальчика, который находился рядом со мной, но тот спал.
К тому времени розовое свечение стало еще более заметным. Я посмотрел на дона Хуана. Его глаза были закрыты; глаза дона Сильвио и Мочо также были закрыты. Глаз четырех молодых людей я видеть не мог, потому что двое из них склонились вперед, а двое сидели ко мне спиной.
Я еще глубже ушел в наблюдение. Пока, однако, я не понимал, действительно ли я слышу гудение и действительно ли вижу розовое свечение, охватывающее людей. Через минуту я сообразил, что размытый розовый свет и гудение стали очень явными. Я пережил момент сильнейшего замешательства, а затем мне пришла в голову мысль, ничего общего не имеющая с происходящим, равно как и с той целью, которую я себе ставил. Я вспомнил одну вещь, которую моя мать сказала мне, когда я был ребенком.
Мысль была отвлекающей и очень неуместной; я попытался отогнать ее и вновь заняться наблюдением, но не мог этого сделать. Мысль возвращалась. Она становилась все более сильной и требовательной, а затем я услышал голос моей матери, которая позвала меня. Я услышал шлепанье ее тапочек и затем ее смех. Я оглянулся, ища ее. Мне представилось, что благодаря какому-то миражу или галлюцинации я понесусь сейчас во времени и в пространстве и увижу ее, но я увидел только спящего мальчика. То, что я увидел его рядом с собой, встряхнуло меня, и я испытал короткий момент легкости и собранности.
Я опять посмотрел на группу мужчин. Они не изменили своих поз, однако свет пропал и также пропало гудение у меня в ушах. Я почувствовал облегчение. Я подумал, что галлюцинация, в которой я слышал голос своей матери, прошла. Ее голос был таким ясным и живым. Я вновь и вновь повторял себе, что в какое-то мгновение этот голос чуть не поймал меня. Я мельком заметил, что дон Хуан смотрит на меня, но это не имело значения.
Меня гипнотизировало воспоминание о своей матери, позвавшей меня. Я отчаянно старался думать о чем-либо другом. И потом я вновь услышал ее голос так ясно, как если бы она стояла у меня за спиной. Она позвала меня по имени. Я быстро повернулся, но увидел только силуэт хижины и кусты за ней.
То, что я услышал свое имя, ввергло меня в глубокую тоску. Я невольно застонал. Я почувствовал холод и одиночество и заплакал. В этот момент у меня появилось ощущение, что я нуждаюсь в ком-то, кто бы обо мне заботился. Я повернул голову, чтобы посмотреть на дона Хуана; он смотрел на меня. Я не хотел его видеть и поэтому закрыл глаза. И тогда я увидел свою мать. Это не было мысленным образом моей матери, обычно возникавшим у меня, когда я о ней думал. Это было ясное видение ее, стоящей рядом. Я почувствовал отчаянье. Я дрожал и хотел убежать. Виденье моей матери было слишком беспокоящим, слишком чуждым тому, что я искал на этом пейотльном собрании. Однако никаким сознательным усилием я не мог от него отделаться.
Вероятно, если бы я действительно хотел, чтобы видение исчезло, я просто открыл бы глаза, но вместо этого я стал детально его изучать. Я не просто смотрел — я скрупулезно исследовал и оценивал. Очень странное чувство, наподобие внешней силы, охватило меня — я внезапно почувствовал ужасающую тяжесть своей любви к матери. Когда я услышал свое имя, я как будто бы разорвался; воспоминания о матери наполнили меня меланхолией и тоской, но когда я рассмотрел ее, я понял, что в действительности она никогда мне не нравилась. Это было шокирующим открытием. Мысли и видения хлынули на меня лавиной. Образ моей матери в какой-то момент исчез — это было уже не важно. И меня больше не интересовало, что там делают индейцы. Я вообще забыл о митоте. Я был захвачен потоком необычных мыслей; необычных, потому что они были не просто мыслями — это были законченные единицы ощущения, являвшиеся эмоционально определенными и бесспорными свидетельствами истинной природы моих взаимоотношений с матерью.
В какой-то момент приток этих необычных мыслей прекратился. Я заметил, что они потеряли свою текучесть и качество целостных единиц ощущения. Я начал думать о других вещах. Мой мозг запинался. Я подумал о других членах моей семьи, но эти мысли не сопровождались никакими видениями. Я посмотрел на дона Хуана. Он стоял. Остальные мужчины тоже стояли. Затем они все вместе пошли к воде. Я встрепенулся и толкнул паренька, который все еще спал.
Я пересказал дону Хуану всю последовательность моих поразительных видений почти сразу же, как только мы сели в мою машину. Он засмеялся с большим удовольствием и сказал, что мое видение было знаком, указанием — таким же важным, как и мой первый опыт с Мескалито. Я вспомнил, что дон Хуан истолковал мои реакции, вызванные первым принятием пейотля, как указания первостепенной важности; фактически, благодаря этому он и решил учить меня.
Дон Хуан сказал, что в течение последней ночи митота Мескалито так явно указал на меня, что все были вынуждены повернуться ко мне, поэтому-то он и смотрел на меня, когда я взглянул в его сторону.
Я захотел узнать его истолкование моих видений, но он не хотел говорить об этом. По его словам все, что я испытал, было чепухой по сравнению с указанием. Дон Хуан продолжал говорить о том, как свет Мескалито накрыл меня и как все это увидели.
— Вот это действительно было кое-что, — сказал он. — Пожалуй, я не мог бы желать лучшего знака.
Мы с доном Хуаном явно шли по двум разным направлениям мысли. Он был занят важностью тех событий, которые он истолковывал, как указание, а меня занимали детали того, что я испытал.
— Мне нет дела до указаний, — сказал я нетерпеливо, — я хочу знать, что со мной случилось!
Он сделал огорченный жест и оставался с минуту неподвижным, словно окаменевшим. Затем он взглянул на меня. Его голос был полон силы. Он сказал, что единственная важная вещь здесь — это то, что Мескалито был так благосклонен ко мне, что накрыл меня своим светом и дал мне урок, хотя я и не приложил для этого никаких усилий, а просто находился поблизости.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.