Приложение № 2 (О редакции Виктора Пелевина)

Приложение № 2 (О редакции Виктора Пелевина)

О РЕДАКЦИИ ВИКТОРА ПЕЛЕВИНА

По-видимому, стоит сразу же оговориться, что лично я не являюсь ни хулителем Виктора Пелевина, ни слишком уж восторженным его поклонником. Мое к нему отношение таково: читал все, и буду читать все, что автор напишет есчо, при этом я искренне благодарен автору за то немалое количество приятных минут, которое доставило мне чтение его произведений.

Итак, Виктор Пелевин занимался редактурой переводов Максимова приблизительно с 1990-го по 1992 год. В то время его литературная карьера только-только начиналась. Первая его публикация в прессе состоялась в декабре 1989 года — журнал «Наука и религия» напечатал его рассказ «Колдун Игнат и люди». В январском номере за 1990 год это же издание публикует его статью «Гадание на рунах». В 1991-м Пелевин выпускает свой первый сборник рассказов под названием «Синий фонарь» и в этом же 1991-м выходят первые два тома Кастанеды под его редакцией (изд-во «Миф»). В марте 1992-го журнал «Знамя» публикует его первое большое произведение «Омон Ра», а в следующем году — «Жизнь насекомых». Также, в 1992 году «Миф» печатает третий том Кастанеды под его редакцией.

Пелевин, на тот момент, числится студентом Литературного института им. Горького. (Это — второй институт. Первое его образование — техническое.) С двумя институтскими товарищами он участвует в организации частного книжного издательства, которое по договоренности с ректором расположилось в комнате бывшего комитета комсомола того же института, где все трое учились. Сперва новоиспеченное издательство называлось «День», а позже было переименовано в «Миф». Пелевин занял там должность заместителя главного редактора по прозе, и в качестве такового осуществлял подготовку к печати первых трех книг Кастанеды.

Теперь о самом тексте. К тексту огромное количество претензий технического плана. Я всерьез подозреваю, что в печать, по недоразумению, попал один из вариантов черновика, а чистовик так и остался лежать где-то на всеми забытой дискетке.

Судите сами: время — начало 90-х; трое молодых людей берутся за исключительно сложное дело, не имея для этого ни специальных знаний, ни соответствующего опыта; Пелевин, помимо редактуры максимовских переводов, во-первых сам много пишет, а во-вторых участвует в целой куче других не менее масштабных проектов. Связанная со всем этим суета и неразбериха делает версию с потерей чистовика более чем вероятной, а версия привлекательная, поскольку многое объясняет.

То, например, что текст заметно неоднороден. Сперва Пелевин устанавливает для себя довольно высокую «академическую» планку — таков, по крайней мере тон его примечаний, которыми пестрит начало первого тома. Некоторые понятия, он (в точном соответствии с оригиналом) приводит с испанским переводом. Например: «Это надо жевать (Esto se masca)» (стр. 33),[6] или «Жуй, жуй (Masca, masca)» (там же). Довольно скоро он начинает обходится без всего этого.

Приблизительно до середины первого тома нередки настроенческие заносы, когда в текст вдруг вклинивается словечко из неподходящего словаря, или бывает просто что-то вдруг переклинивает и появляются фразы вроде «У очень немногих индейцев…» (стр. 24) — мало того, что «у-у-о-очень», так хочется еще и продолжить: «Такое желание есть». Или: «Он не дал мне кончить» (в значении «перебил», стр. 38) — тут я на месте Карлитоса бы воскликнул: «Нет уж, позвольте!». Ближе к концу первого тома Пелевин прикалываться кончает.

Далее, обращает на себе внимание явное злоупотребление таким знаком препинания как точка с запятой; при этом, если до середины второй книги частотность данного знака все же не превышает средней частотности по больнице, то после седьмой главы второго тома от точек с запятой начинает буквально рябить в глазах; надо, впрочем, оговориться, что связывая предложения при помощи точки с запятой автор весьма успешно достигает нужной и правильной интонационной определенности, однако такое резкое изменение частотности вхождения (прямо посередине книги!) бросается в глаза и ощутимо отвлекает.

Похожая картина наблюдается и с одним не слишком тонким приемом, который можно назвать «иссечением подлежащего». Дело в том, что Максимов — большой любитель нанизывания личных местоимений. На первый взгляд это плохо и первое, что приходит в голову — просто их удалить (хотя бы через одно), превратив эти предложения в односоставные. Но если просто делать это, то текст превращается в эдакую дневниковую хронику Васи Самопискина (Вышел на крыльцо. Огляделся. Ничего не понял.) Начало первой книги пестрит подобными иссечениями, а ближе к середине Пелевин уже практически полностью отказывается от этой порочной «техники».

Последняя треть первой книги, в плане верного слова, уже вполне себе гладка и лепа, и второй том разыгрывается как по нотам… до четырнадцатой главы. Тут у Пелевина отчего-то вдруг опускаются руки. Ему уже не хочется ничего делать и он намного чаще, чем в предыдущих главах оставляет текст Максимова как есть, а где правит — делает это почти через не могу. К середине пятнадцатой главы ему удается выйти из этой непонятной абстяги и он заканчивает вторую книгу практически на прежнем уровне, хотя и чуточку «другим человеком».

Примеров такой неоднородности можно было бы привести еще много, но и обозначенная ее топология уже заставляет подозревать, что предлагаемый текст — черновик. Более же всего говорит за это целый вагон очевидных описок, которые ну никак не остались бы в окончательном варианте. Например: «Я сумел открыть глаза и посмотрел через полузакрытые веки на землю перед собою. Был уже рассвет.» (стр. 410) Что вот это за на фиг?! В гипотетическом чистовике эти два предложения звучат, по-видимому, так: «Я сумел приоткрыть веки и посмотрел на землю перед собой. Рассвет уже наступил.» А вот еще: «Я загнал дона Хуана в угол и сказал, что интуитивно чувствую…» (стр. 276) Для меня, например, очевидно: это — не ошибка, это — неисправленная описка. Черновик.

Я не стану увлекаться здесь коллекционированием нечаянных ляпов, скажу только, что их много (вагон) и это прямо говорит о том, что текст никем не вычитывался.

И последнее замечание: в тексте постоянно встречаются различные обозначения длины, веса и т. д. Вначале все эти обозначения даются строго в английской системе мер, но довольно скоро начинается ничем не оправданный разнобой. Во второй книге, например, есть место, где на одной и той же 229-й странице рост Люсио указан в футах, а длина его дома и ширина рамады — в метрах. Как ни крути, это непорядок.

При всем этом, текст пелевинской редакции — это определенно лучшее, что произошло с Кастанедой в России в постсамиздатовский период. Я очень хвалю софийский пятый том, но он — самый легкий. Пятый том — сплошное безостановочное действие с константным ритмом, сотканное из очень несложных предложений. По большому счету, для человека, который называет себя редактором, не справиться с таким текстом — грех, а справиться — зачет. Первые же два тома — орешек, разгрызть который под силу только обладателю счастливой алмазной фиксы.

Работа, которую проделал Пелевин по приведению непролазных максимовских «темнот» к божескому виду (причем, умея соблюсти неподражаемую максимовскую «архитектонику языкового знака»!) поистине грандиозна, иначе не скажешь. Он действует тут как писатель, а не как технический редактор, поэтому и вопросы тут не столько к нему самому, сколько к издательствам, штат которых следовало бы комплектовать хотя бы одним не слишком толстым корректором. И если издательству «Миф» отсутствие такового в 1991 году простительно, то издательству «ЭКСМО-ПРЕСС» в 2000-м — уже вряд ли.

Между тем, как бы ни была хороша пелевинская редакция Кастанеды, в том виде, в каком она оказалась опубликована — она не для читателя. «Шумов» все таки многовато и эти шумы, к сожалению, все те чудесные всплески экзистенциальной поэзии, которые разбросанны по текстам Василия Павловича Максимова, аберрируют достаточно сильно. Думаю, что так.