5. ДИЛЕММЫ И ПРОТИВОРЕЧИЯ ТРАДИЦИОННОЙ ПСИХИАТРИИ

5. ДИЛЕММЫ И ПРОТИВОРЕЧИЯ ТРАДИЦИОННОЙ ПСИХИАТРИИ

Медицинская модель в психиатрии: за и против

В результате сложного исторического развития психиатрия стала отраслью медицины. Почти все в ней — главное направление теоретического мышления, подход к лицам с эмоциональными расстройствами и отклонениями в поведении, стратегия исследований, основы образования с практическим обучением, методы лечения — определяется медицинской моделью. Такое положение дел явилось следствием двух важных обстоятельств: медикам удалось установить этиологию и найти эффективную терапию для особой, относительно небольшой группы душевных расстройств, а кроме того они продемонстрировали способность контролировать симптомы многих нарушений, для которых не найдено специальной этиологии.

Ньютоно-картезианское мировоззрение, давшее мощный толчок развитию многих областей науки. Сыграло решающую роль в прогрессе нейропсихиатрии и психологии. Возрождение научного интереса к случаям душевных заболеваний переросло в XIX веке в серию революционных открытий, прочно установивших за психиатрией статус медицинской дисциплины. Быстрое продвижение и значительные результаты в анатомии, патологии, патофизиологии, химии и бактериологии привели к склонности искать органические причины всех ментальных расстройств в инфекциях, метаболических нарушениях или дегенеративных процессах мозга.

Началу такой "органической ориентации" способствовало открытие этнологии нескольких ментальных заболеваний, а также разработка успешных методов терапии. Так, после выяснения того, что общий парез (состояние, связанное кроме всего прочего с иллюзией величия, нарушениями интеллекта и памяти) является результатом третичного сифилиса мозга, вызванного одноклеточным Spirochaeta pallida, была разработана успешная терапия с применением химических препаратов и искусственной лихорадки. Как только выяснилось, что ментальные нарушения, сопровождающие пеллагру, вызваны дефицитом витамина В (когда не хватает никотиновой кислоты или ее амидов). проблему стали решать введением необходимого количества витамина. Некоторые другие типы дисфункции мозга вызываются, как стало ясно, опухолями, энцефалитом и менингитом, дегенеративными изменениями мозга, различными формами нарушений в его снабжении и злокачественной анемией.

Медики научились с успехом контролировать симптомы многих эмоциональных и поведенческих расстройств, этиологию которых невозможно было обнаружить. К таким методам относятся радикальное вмешательство с использованием пентаметилентетразола (кардиозоловый шок), электрошоковая терапия, инсулиновый шок и психохирургия. Особенно эффективна в этом отношении современная психофармакология с ее богатым арсеналом особых лекарственных средств — гипнотиков, седативных препаратов, миорелаксантов, анальгетиков, психостимуляторов, транквилизаторов, антидепрессантов и солей лития.

Явный триумф медицинских исследований и методов лечения послужил тому, что психиатрия была определена в качестве отдельной отрасли медицины и подчинена медицинской модели исследований. С позиции сегодняшнего дня можно сказать, что решение это было преждевременным; именно из-за него возникли определенные затруднения в развитии психиатрии. Прогресс в раскрытии причин ментальных нарушений был, конечно, удивительным, но ограниченным, и относился он к малой части проблем, с которыми имеет дело психиатрия. Несмотря на первоначальный успех, медицинский подход в, психиатрии не сумел установить органическую этиологию для заболеваний, от которых страдает абсолютное большинство пациентов: депрессий, психоневрозов и психосоматических расстройств. Более того, сомнительно продвижение в поисках медицинских причин так называемых эндогенных психозов, особенно шизофрении и маниакально-депрессивного психоза. Неудачи медицинского подхода и систематических клинических исследований по поводу эмоциональных нарушений дали толчок альтернативному, психологическому подходу в психиатрии, который положил начало развитию динамических школ психотерапии.

В целом, психологические исследования дали лучшую модель объяснения большинства эмоциональных расстройств, чем медицина; появились серьезные альтернативы биологическому лечению, психиатрия во многом приблизилась к социальным наукам и философии. Однако это не повлияло на статус психиатрии как медицинской дисциплины. В некотором смысле медицина сама себе обеспечивает вечное существование, поскольку многие симптомоподавляюшие препараты, открытые в ходе медицинских исследований, обладают опасным побочным действием, и поэтому всегда нужен врач, умеющий их прописывать и вводить. Симбиотические связи между медициной и мошной фармацевтической индустрией, которая жизненно заинтересована в продаже своей продукции и потому выделяет средства на развитие медицины, замыкают этот порочный круг. Главенство медицинской модели усиливается еще направленностью и структурой психиатрического обучения, а также правовыми аспектами политики в области душевного здоровья.

В большинстве своем психиатры — это врачи, получившие психиатрическое образование и весьма неадекватные знания основ психологии. Лица. страдающие от эмоциональных нарушений, чаще всего проходят лечение в медицинских учреждениях, где за все терапевтические процедуры официально отвечает психиатр. В такой ситуации психолог-клиницист выполняет функции обслуживающего персонала, подчиненного психиатру, т. е. роль, мало чем отличающуюся от роли биохимика или лаборанта. Традиционные требования, предъявляемые к психологу, ограничиваются оценкой умственных способностей, личных качеств и организованности пациента, помощью при дифференциальной диагностике, оценкой степени излечения и профессиональным отбором. Эти задачи замыкают сферу деятельности психологов, не занимающихся исследованиями или психотерапией. Вопрос же о том, насколько психолог уполномочен и квалифицирован, чтобы вести терапию психиатрических пациентов, всегда являлся предметом споров.

Главенство медицинской модели в психиатрии привело к механическому перенесению медицинских концепций и методов, уже доказавших свою эффективность, на лечение эмоциональных расстройств, но без заметных успехов. Применение медицинского способа мышления в решении большинства психиатрических проблем и при лечении эмоциональных нарушений (в особенности различных форм неврозов) подвергалось в последние годы широкой критике. Есть явные указания на то, что эта стратегия создала проблем не меньше, чем разрешила.

Нарушения, для которых не было найдено никакой специфической этиологии, запросто именуются "душевными заболеваниями".[53] Страдающие от них люди получают социально унизительные ярлыки и именуются «пациентами». Они проходят лечение в медицинских учреждениях, где стоимость госпитализации в среднем составляет несколько сотен долларов в месяц. Главную часть этой суммы составляют огромные расходы, непосредственно вытекающие из медицинской модели, вроде стоимости обследования и обслуживания, эффективность которых при лечении подобных нарушений весьма сомнительна. Вложения в науку направляются преимущественно на чисто медицинские исследования, которые рано или поздно обнаруживают этиологию "душевных заболеваний", укрепляя тем самым медицинскую суть психиатрии.

Недовольство использованием медицинской модели в психиатрии возрастало. Вероятно, самым известным и ярким представителем этого движения стал Томас Заз. В серии книг, включающей известную работу "Миф о душевной болезни" (Szasz, 1961), он привел убедительные доказательства того, что большинство случаев так называемых душевных болезней нужно рассматривать как выражение и отражение внутренней борьбы индивида с жизненными проблемами. Они представляют собой скорее социальные, этические и правовые проблемы, чем «болезни» в медицинском смысле. Отношения врача и пациента, предписываемые медицинской моделью, также усиливают пассивную и зависимую роль последнего. Предполагается, что проблема решается главным образом за счет личности врача в роли научного авторитета, а не за счет внутренних ресурсов пациента.

Влияние, которое медицинская модель оказывает на теорию и практику психиатрии, весьма глубоко. В результате механического применения медицинского мышления все нарушения, с которыми имеет дело психиатр, в принципе рассматриваются как болезни, этиология которых в конце концов будет найдена в форме анатомических, физиологических или биохимических отклонений от нормы. То, что эти отклонения еще не обнаружены, не служит причиной для исключения проблемы из контекста медицинской модели. Напротив, это становится поводом для более точных и совершенных исследований в медицинском направлении. Так, например, надежды ориентированных на органику психиатров сегодня подогреваются успехами молекулярной биологии.

Еще одно следствие медицинского подхода — повышенное внимание к правильной постановке диагноза и разработке точной диагностической или классификационной системы. Такой подход имеет решающее значение в медицине, где именно из диагноза вытекает специфическая этиология, а затем ясная, четкая и согласованная терапия и надежный прогноз. Точный диагноз важен для любого инфекционного заболевания, так как каждое из них требует своих особых мер и по-разному поддается специфическим антибиотикам. Точно так же, по разновидности опухоли определяется характер терапевтического вмешательства, дальнейший прогноз или опасность метастазов. Кардинальную важность имеет точный диагноз при анемии, поскольку один ее тип требует лекарств, содержащих железо, другой — лекарств с кобальтом и т. д.

Много безрезультатных усилий было потрачено на уточнение и стандартизацию психиатрической диагностики — просто из-за того, что концепция диагноза, удобная в медицине, неприменима к большинству психических нарушений. Отсутствие согласия в этом вопросе может быть проиллюстрировано сравнением систем психиатрической классификации, используемых в разных странах, например в США, Великобритании, Франции и Австралии. Неразборчивое применение в психиатрии медицинского понятия диагноза делает его ненадежным и необоснованным, ставит под сомнение его ценность и пригодность. Диагноз решающим образом зависит от того, к какой школе принадлежит психиатр, от его индивидуальных предпочтений, от суммы доступных оценке данных и от многих других факторов.

Некоторые психиатры приходят к диагнозу только на основе существующего комплекса симптомов, другие — на основе психодинамических соображений, третьи пользуются и тем и другим. Субъективная оценка психиатром психологической значимости существующих соматических расстройств (таких, как проблематика щитовидной железы, вирусные заболевания, диабет) или определенных биографических событий в прошлом и настоящем пациента может существенно повлиять на диагноз. Есть значительное расхождение и в интерпретации некоторых диагностических терминов: например в американской и европейской школах относительно диагноза шизофрении.

На психотерапевтическую диагностику влияет и характер взаимоотношений между психиатром и пациентом. Если диагноз аппендицита или опухоли гипофиза не будет заметно зависеть от личности врача, то на психиатрический диагноз может повлиять поведение пациента по отношению к психиатру, ставящему диагноз. Важным фактором, например, может стать специфическая динамика переносаконтрпереноса или даже неспособность психиатра к межличностному контакту. Хорошо известно, что переживания и поведение пациентов значительно меняются при общении с разными людьми и могут определятся обстоятельствами и ситуационными факторами. Некоторые аспекты обычной психиатрической процедуры могут усиливать или даже провоцировать различные отклонения в их поведении.

Из-за недостатка объективных критериев, которые весьма существенны при медицинском подходе к физическим заболеваниям, в среде психиатров имеется тенденция полагаться на клинические суждения и опыт как на самодостаточные. Кроме того. системы классификации часто являются продуктом медицинской социологии. отражающей специфическое давление на врачей со стороны тех задач, которые на них возложены. Диагноз в психиатрии достаточно податлив, — на него легко может повлиять мотив диагностирования, будь то прием на работу, проблемы страхования или судебное заключение. Но даже без таких особенностей вполне вероятно, что разные психиатры или группы психиатров разойдутся во мнении относительно какого-то конкретного диагноза.

Иногда ясности не хватает даже в таком важном вопросе, как дифференцированная диагностика неврозов и психозов. К этой задаче обычно подходят с большой серьезностью, хотя до сих пор четко не установлено, существует ли одно общее измерение психопатологии. Если психоз и невроз противоположны и независимы, тогда пациент может страдать от обоих одновременно. Если они из одного континуума и разница между ними только количественная, тогда психотический индивид должен пройти через стадию невроза на пути к психозу и снова вернуться к ней в ходе выздоровления.

Даже если психиатрический диагноз будет надежным и основательным, все же остается сомнение в его практической релевантности и полезности. Совершенно очевидно, что за некоторыми исключениями поиск точного диагноза в конечном счете бесплоден из-за отсутствия согласия относительно этиологии, терапии и прогнозирования. Постановка диагноза отнимает много сил и времени у психиатра, а тем более у психолога, который должен иногда часами проводить тестирование, чтобы вывести итоговое заключение.

В конечном счете, выбор терапии будет отражать ориентацию психиатра, а не клинический диагноз. Психиатр, ориентированный на органику, стандартно воспользуется биологическим методом лечения неврозов, а психологически ориентированный психиатр может избрать психотерапию даже при лечении психозов. В ходе психотерапии специалист будет опираться скорее на события в ходе лечения. чем на заранее составленный психотерапевтический план, Определяемый диагнозом. Точно так же, в специальных фармакологических процедурах нет пока общепризнанной связи между диагнозом и выбором конкретного фармакологического средства. Часто выбор определяется субъективным предпочтением терапевта, клинической реакцией пациента, побочными эффектами и т. п.

Другим важным правом медицинской модели является интерпретация динамики психопатологических симптомов. В медицине почти всегда есть линейная зависимость между выраженностью симптомов и тяжестью заболевания. Поэтому ослабление симптомов рассматривается как признак улучшения лежащего в их основе состояния. Терапия в соматической медицине направлена (в той мере, в какой это возможно) на причину заболевания, симптоматическая терапия применяется только при неизлечимых заболеваниях или в дополнение к основной.

Применение этого принципа в психиатрии привело к серьезной путанице. Наряду с общей тенденцией считать ослабление симптомов улучшением, динамическая психиатрия ввела в обиход различие между симптоматическим лечением и каузальным (т. е. лечением причины). Ясно, что симптоматическое лечение не разрешает основную проблему, а как бы маскирует ее. Психоаналитические наблюдения показывают, что усиление симптомов часто свидетельствует о серьезной внутренней работе над главной, скрытой проблемой. Новые эмпирические подходы рассматривают усиление симптомов как главное терапевтическое средство и используют мощные техники для их активизации. Наблюдения, полученные в ходе такой практики, позволяют с уверенностью предположить. что симптомы являются незавершенными попытками организма избавиться от старой проблемы — и эти попытки следует, конечно же, одобрять и поддерживать.[54]

С этой точки зрения, многое в симптоматическом лечении современной психиатрии по сути своей антитерапевтично, ибо мешает спонтанной самоизлечивающей деятельности организма. Следовательно, если пациент явно отказывается от наиболее распространенного варианта лечения, если такое лечение невозможно или недоступно по финансовым или каким-то другим причинам, в этом следует видеть не свободный выбор, а компромисс.

В заключение можно сказать, что гегемония медицинской модели в психиатрии есть не что иное как создавшаяся в результате особых исторических обстоятельств ситуация, поддерживаемая в настоящее время мощным сочетанием философских, политических, экономических, административных и правовых факторов. Это в лучшем случае остается сомнительным благодеянием, но никак не методом, основанным на научном знании о природе эмоциональных нарушений и их оптимальном лечении.

В будущем пациенты с психиатрическими нарушениями явно органического происхождения смогут лечиться в специально оборудованных медицинских учреждениях. Те, у кого в ходе медицинских обследований отклонений не обнаружено, смогут воспользоваться услугами специальных отделений, где главный интерес к ним будет психологическим, социологическим, философским и духовным, а отнюдь не медицинским. А мощные, эффективные методы лечения и трансформации личности, затрагивающие и психологический и соматический аспекты, уже разработаны терапевтами гуманистического и трансперсонального направлений.

Несогласованность в теории и терапевтических мерах

Конфликтующие теории и альтернативные интерпретации данных встречаются в большинстве научных дисциплин. Даже в так называемых точных науках есть своя доля противоречий, что видно на примере различной интерпретации математического аппарата квантовой теории. Однако лишь в немногих научных областях разобщенность будет настолько же большой, а массив общепризнанных научных фактов настолько ограниченным, как в психиатрии и психологии. Здесь мы имеем широкий спектр конкурирующих теорий личности, которые предполагают несколько взаимоисключающих объяснений того, как функционирует психика, как и почему развивается психопатология и что составляет истинно научный подход к терапии.

Степень несогласованности по поводу наиболее фундаментальных положений настолько велика, что нисколько не удивительны суждения, которые отказывают психологии и психиатрии в статусе науки. Психиатры и психологи с безупречным академическим образованием, великолепным пониманием и большим талантом в научном наблюдении часто формируют и защищают концепции, абсолютно несовместимые теоретически, и предлагают прямо противоположные практические меры.

Так, есть школы психопатологии с чисто органическими интересами. Они считают ньютоно-картезианскую модель Вселенной точным описанием реальности и убеждены, что нормальный структурно и функционально организм должен правильно воспринимать окружающий материальный мир и функционировать в соответствии с ним. Согласно этой точке зрения, любое отклонение от идеала должно иметь причину в анатомической, физиологической или биохимической ненормальности центральной нервной системы или другой части тела.

Ученые этой школы заняты упорными поисками наследственных факторов, клеточной патологии, гормонального дисбаланса, биохимических отклонений и других физиологических причин. Они не считают объяснение эмоционального расстройства подлинно научным, если оно не имеет смысловой связи с особыми материальными причинами или не вытекает из них. Крайних взглядов придерживается немецкая органическая школа с ее лозунгом "для всякой ненормальной мысли существует ненормальная клетка мозга" и утверждением, что такую прямую зависимость можно найти среди различных аспектов психопатологии и анатомии мозга.

Другой крайний пример — бихевиоризм, сторонники которого любят провозглашать, что их подход к психологии единственно научен. Они рассматривают организм как сложную биологическую машину, функционирование которой (включая высшие ментальные функции) может быть объяснено сложной рефлекторной деятельностью, основанной на принципе стимула-реакции. В соответствии со своим названием, бихевиоризм сосредоточивается на исследовании поведения, а его крайние направления отказываются принимать во внимание интроспективные данные любого рода и даже само представление о сознании.

Хотя этот подход явно заслуживает свое место в психологии при определенного рода лабораторных экспериментах, он конечно же не может серьезно претендовать на главную позицию в систематическом объяснении человеческой психики. Попытка сформулировать психологическую теорию без упоминания о сознании — Довольно странная затея в то время, когда многие физики убеждены, что сознание будет явным образом включено в будущие теории материи. И если органические школы ищут медицинские причины ментальных ненормальностей, бихевиоризм склонен видеть их причины в наборе ошибочных привычек, которые могут быть прослежены в прошлое до условий, их вызвавших.

Средний диапазон в спектре теорий, объясняющих психопатологию, занимает глубинная психология. Кроме фундаментального концептуального конфликта с органическими и бихевиористскими школами ее отдельные течения находятся в серьезном несогласии между собой. Некоторые теоретические посылки этих течений уже обсуждались, когда шла речь об отступниках психоаналитического движения. Во многих случаях противоречия внутри группы глубинной психологии фундаментальны и весьма серьезны.

На другом конце спектра мы находим подходы, не приемлющие ни органическую, ни бихевиористскую, ни психологическую интерпретацию психопатологии. По сути дела, они вообще отказываются о ней говорить. Так, в феноменологии Dasein-анализа почти все состояния, с которыми имеет дело психиатрия, рассматриваются как философские проблемы, поскольку отражают только вариации человеческого существования, различные формы бытия в мире.

В наши дни многие психиатры отказываются следовать описанным выше узким и прямолинейным подходам и говорят вместо этого о множественной этиологии. Они видят в эмоциональных расстройствах конечный результат сложного, многомерного взаимодействия факторов, одни из которых могут быть биологической природы, а другие — психологической, социологической или философской. Психоделические исследования отчетливо подтверждают такое понимание психиатрических проблем. Хотя психоделические состояния вызываются хорошо известными химическими стимуляторами, это совсем не означает, что изучение биохимических и фармакологических взаимодействий, происходящих в человеческом теле после их введения, может дать полное и исчерпывающее объяснение всего спектра психоделических явлений. Препарат следует рассматривать только как триггер (пусковой механизм), как катализатор психологического состояния, которое высвобождает некоторый присущий психике потенциал. Психологическую, философскую и духовную размерности опыта нельзя свести к изучению анатомии, физиологии, биохимии или поведения; их нужно исследовать средствами, соответствующими самим явлениям.

Ситуация в психиатрической терапии так же неудовлетворительна, как и в теории психопатологии. Это не удивительно, ввиду их тесной связанности. Так, ориентированные на органику психиатры часто выступают за крайние биологические меры, причем не только для лечения тяжелых заболеваний, шизофрении и маниакально-депрессивного психоза, но и при неврозах и психосоматических заболеваниях. До начала 50-х годов почти всякое биологическое лечение в психиатрии было радикальным — кардиазоловый шок. электрошоковая терапия, инсулиновый шок и лоботомия.[55]

Даже современная психофармакология, которой только и удалось заменить собой эти ужасные методы, не свободна от проблем, пусть гораздо более тонких. Все уже поняли, что в психиатрии лекарства не решают проблему, а лишь контролируют симптомы. Во многих случаях за периодом активного лечения следует неопределенный период, в течение которого пациент обязан принимать поддерживающие дозы лекарства. Многие из сильных транквилизаторов применяются довольно шаблонно и как правило в течение длительного времени. Это может приводить к необратимым побочным неврологическим повреждениям или даже к настоящей лекарственной зависимости.

Психологические школы предпочитают психотерапию — и не только для лечения неврозов, но и для многих психотических состояний. Как уже указывалось, не существует общих диагностических критериев (за исключением заболеваний, имеющих установленную органическую причину — энцефалита, опухолей, атеросклероза), которые могли бы четко определить, нужна ли в конкретном случае органическая терапия или же психотерапия. Кроме того, существуют значительные расхождения относительно правил сочетания биологической терапии и психотерапии. Хотя фармакологическое лечение может иногда стать необходимым в психотерапии психотиков, и в целом совместимо с ее поддерживающими, легкими формами, многие терапевты считают, что оно не сочетается с систематическим глубинно-психологическим подходом. В то время как открытая стратегия имеет целью добраться до корней проблемы и использует симптомы для этого, симптоматическая терапия лишь маскирует их и затемняет тем самым проблему.

Ситуация еще более усложнилась с ростом популярности новых эмпирических подходов. Они не только используют симптомы как отправную точку терапии и самоисследования, но видят в них выражение самоизлечивающих усилий организма и пытаются найти мощные методы, их акцентирующие. И пока одна часть представителей психиатрии сосредоточивает свои усилия на развитии все более совершенных методов контроля за симптомами, другая часть столь же напряженно ищет более эффективные методы их экстериоризации. И если многие из психиатров уже поняли, что симптоматическое лечение является компромиссом, когда неизвестно или неосуществимо более эффективное лечение, то некоторые по-прежнему настаивают на том, что отказ от транквилизаторов представляет серьезное упущение.

Ввиду такой разобщенности во взглядах на психиатрическую терапию, — за исключением заболеваний, которые, строго говоря относятся к неврологии или к некоторым другим областям медицины (вроде общего пареза, опухоли головного мозга или атеросклероза), можно задуматься о новых терапевтических концепциях и стратегиях, не идущих вразрез с принципами, которые для всех психиатров абсолютны и обязательны.

Критерии душевного здоровья и терапевтические результаты

Поскольку большая часть клинических проблем, которыми занимаются психиатры, это не болезни в полном смысле слова, применение в психиатрии медицинской модели сталкивается со значительными трудностями. Хотя уже больше ста лет психиатры упорно пытаются разработать «всестороннюю» диагностическую систему, им до сих пор не удалось этого сделать. Причина заключается в недостаточности патогенеза специфических заболеваний, на котором должна основываться всякая хорошая диагностическая система.[56] Томас Шефф (Scheff, 1974) кратко охарактеризовал ситуацию так: "Для классификации серьезного душевного заболевания не показателен ни один из компонентов медицинской модели: ни причина, ни набор характерной симптоматики, ни течение заболевания, ни выбор лечения". Существует такое многообразие точек зрения, такое количество школ, такое множество национальных различий, что очень немногие из диагностических понятий означают одно и то же для всех психиатров.

Однако это не разохотило психиатров производить все более объемистые и подробные официальные номенклатуры. Профессионалы продолжают использовать принятую терминологию, несмотря на убедительнейшую очевидность того, что у огромного числа пациентов нет симптомов, которые подходили бы под применяемые диагностические категории. В целом, психиатрическое здравоохранение основано на негодных и необоснованных диагностических критериях и лечебных руководствах. Определить, кто "душевно здоров", а кто "душевно болен", и какова природа этого «заболевания». гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд, так что процесс принятия таких решений значительно менее рационален, чем пытается нам внушить традиционная психиатрия.

Учитывая большое количество людей с серьезными симптомами и проблемами при отсутствии согласованных диагностических критериев, критически важным представляется вопрос, почему и каким образом некоторые из них признаются душевнобольными и подвергаются психиатрическому лечению. Исследования показали. что это больше зависит от различных социальных характеристик, нежели от характера первоначального отклонения (Light. 1980). В частности, чрезвычайно важной является степень проявленности симптомов, т. е. заметны ли эти симптомы всем окружающим или относительно скрыты. Другой важной переменной является культурный контекст, в котором симптомы проявляются: понятия нормального и приемлемого широко меняются в зависимости от социального класса, этнической группы, религиозной общины, географического региона и исторического периода. С диагнозом связаны такие статусные характеристики, как возраст пациента, раса. доходы, образование. Критическим фактором остается предубежденность психиатра; замечательные исследования Розенхэна (Rosenhan, 1973) показывают, что как только человеку приписано душевное заболевание, то даже если он фактически здоров, медицинский персонал склонен интерпретировать его нормальное, обыкновенное поведение как патологическое.

Психиатрический диагноз слишком расплывчат и гибок, так что может быть приспособлен к разным обстоятельствам. Его можно использовать и довольно легко отстоять, когда психиатру нужно оправдать невольное преступление или доказать в суде, что пациент является невменяем. Эта ситуация резко отличается от строгости, которую мог бы проявить психиатр в интересах обвинения или при комиссованин с военной службы. Такой же изменчивой может быть психиатрическая диагностика в уголовном судопроизводстве и в практике страхования; профессиональная аргументация может зависеть от того, на чьей стороне психиатр.

Из-за отсутствия точных и объективных критериев психиатрия остается под глубоким влиянием социальной, культурной и политической структуры общества. В XIX веке мастурбацию считали патологией, многие профессионалы писали назидательные книги, статьи и брошюры о ее вредных последствиях. Сейчас психиатры считают ее безвредной и даже одобряют в качестве предохранительного клапана для избыточного сексуального напряжения. В сталинскую эпоху психиатры в России объявили неврозы и сексуальные отклонения продуктом классовых конфликтов и морального разложения буржуазного общества. Они утверждали, что у них подобные проблемы практически исчезли со сменой общественной формации. Пациенты с этими симптомами рассматривались как представители старого порядка и "враги народа". И ведь совсем недавно в советской психиатрии было привычным рассматривать политическое диссидентство как признак безумия, требующего госпитализации в психиатрическом заведении и лечения. В Соединенных Штатах гомосексуализм определялся как душевное заболевание до 1973 года, пока Ассоциация американских психиатров не пришла к выводу, что это не так. Медики традиционной школы видели у представителей движения хиппи в 60-е годы эмоциональную неустойчивость, психическое нездоровье, вероятные повреждения мозга в результате употребления наркотиков — до тех пор, пока психиатры и психологи "Нового Века" не стали рассматривать хиппи как эмоционально освобожденный авангард человечества. Мы уже обсуждали культурные различия в понятиях нормальности и душевого здоровья. Многие из явлений, в которых западная психиатрия усматривает симптомы душевного заболевания, представляют собой как бы вариации коллективного бессознательного, которые в некоторых культурах в определенные периоды истории человечества считались совершенно нормальными и приемлемыми.

Психиатрическая классификация, опирающаяся на симптоматику, пусть и сомнительную, в какой-то степени проверяется в контексте современных терапевтических практик. Вербальная ориентация в психотерапии предоставляет немного возможностей для решительных изменений в клинических условиях, и репрессивный медицинский подход активно вмешивается в дальнейшее развитие клинической картины, стремясь заморозить процесс в стационарном состоянии. Относительность такого подхода становится, однако, очевидной, когда в терапии прибегают к психоделикам или к мощным методам безлекарственной эмпирической проработки. В результате возникает такой поток симптомов, что иногда пациент в считанные часы перемещается в совершенно иную диагностическую категорию. Становится очевидным, что то, о чем психиатрия говорит как о четких диагностических критериях, есть просто отдельные стадии процесса трансформации, на которых пациент почему-либо задержался.

Едва ли более обнадеживающей выглядит ситуация, когда мы переходим от проблемы психиатрического диагноза к психиатрическому лечению и оценке результатов. У каждого психиатра свой собственный терапевтический стиль, который он применяет к широкому кругу проблем, хотя достаточной очевидности того, что один метод эффективнее какого-то другого, у него как правило не бывает. Критики психотерапии довольно убедительно показывают, что нет серьезных свидетельств того, что пациентам, которых лечат специалисты, становится лучше, чем тем, которых вообще никто не лечит, или тем, кто получает поддержку непрофессионалов (Eysenck and Rachman, 1965). Даже когда в ходе психотерапии улучшение действительно происходит, доказать, что оно непосредственно связано с процессом терапии или с теоретическими убеждениями терапевта, очень трудно.

Более убедительными выглядят свидетельства об эффективности психофармакологических средств и их способности устранять симптомы. Однако главный вопрос здесь в том, означает ли ослабление симптомов подлинное улучшение или же применение фармакологических средств просто маскирует скрытые проблемы и мешает их разрешению. На мой взгляд, все больше фактов свидетельствует о том, что во многих случаях транквилизаторы мешают процессу исцеления и личностной трансформации, что их следует применять только с согласия пациента или если обстоятельства не позволяют использовать раскрывающий процесс.

Поскольку критерии душевного здоровья неясны, сомнительной будет и психиатрическая номенклатура; поскольку не существует единого мнения, из чего собственно складывается эффективность лечения, не следует ожидать особенной ясности в оценке терапевтических результатов. В повседневной клинической практике мерилом состояния пациента является характер и интенсивность проявляющихся симптомов. Усиление симптомов рассматривается как ухудшение клинического состояния, облегчение их считается улучшением. Этот подход вступает в противоречие с динамической психиатрией, где упор делается на разрешение конфликтов и улучшение межличностного понимания. В динамической психиатрии активизация симптомов зачастую предшествует серьезному терапевтическому прогрессу или сопровождает его. Терапевтической философии, базирующейся в основном на оценке симптомов, остро противоречит и наша концепция, в которой интенсивность симптомов свидетельствует об активности процесса исцеления, а симптом настолько же представляет благоприятную возможность, насколько является проблемой.

В то время как некоторые психиатры полагаются исключительно на изменение симптомов, оценивая терапевтические результаты, другое включают в число своих критериев качество межличностных отношений и социальную адаптацию. Более того, зачастую используются такие культурно обусловленные критерии, как профессиональная адаптация и адаптация в среде проживания. Увеличение дохода или переселение в более престижный район могут стать поэтому важными показателями душевного здоровья. Абсурдность таких критериев тотчас становится очевидной, если рассмотреть эмоциональную стабильность и душевное здоровье некоторых личностей, которые по таким стандартам могли бы занять чрезвычайно высокое место (скажем, Говарда Хьюза или Элвиса Пресли). Когда критерии такого рода учитываются в клинических рассуждениях, это свидетельствует только о степени концептуальной путаницы. Было бы легко доказать, что повышение амбиций, соревновательного духа и потребности впечатлять отражают скорее увеличение патологии, нежели улучшение состояния пациента. И наоборот, при нынешнем состоянии мира добровольная простота образа жизни вполне может быть выражением естественного психического здоровья.

Поскольку теоретическая система, изложенная в настоящей книге, обращает много внимания на духовную сторону человеческой жизни, уместно упомянуть и о духовности. В традиционной психиатрии духовные наклонности и интересы имеют четко выраженную патологическую коннотацию. И хотя это не оговаривается четко, все же современная система психиатрического мышления неявно подразумевает, что душевное здоровье связано с атеизмом материализмом и мировоззрением механистической науки. Таким образом, духовные переживания, религиозные верования и участие в духовной практике обычно служат подтверждением психопатологнческого диагноза.

Я могу привести в качестве примера личный опыт, относящийся к тому времени, когда я приехал в Соединенные Штаты и выступал с лекциями о проведенных мною в Европе исследованиях ЛСД В 1967 году в презентации на факультете психиатрии Гарвардского университета я описал результаты, полученные в группе пациентов с тяжелыми психиатрическими проблемами после курса ЛСД-психотерапии.

Во время дискуссии один из психиатров предложил свою интерпретацию того, что я считал терапевтическим успехом. По его мнению, невротические симптомы пациентов просто заместились психотическими явлениями. Я говорил, что у многих из них наблюдалось значительное улучшение после прохождения через мощное переживание смерти-возрождения и через состояния космического единства. В результате они приобщились духовности и проявили глубокий интерес к древним и восточным философиям. Некоторые восприняли идею перевоплощения, реинкарнации: другие начали заниматься медитацией, йогой и другими формами духовной практики. Эти проявления, по его словам, были четкими признаками психотического процесса. Сегодня придти к такому выводу труднее, чем в конце 60-х годов, учитывая широко распространившийся интерес к духовной практике. И тем не менее, это по-прежнему хороший пример общей ориентации современного психиатрического мышления.

Положение в западной психиатрии с определением душевного здоровья и болезни, клинического диагноза, общей стратегии лечения и оценки терапевтических результатов довольно запутано и оставляет желать много лучшего. Психическое здоровье и нормальная умственная деятельность определяются в ней как отсутствие психопатологии, а позитивного описания нормального человека до сих пор нет. Такие понятия, как активное удовольствие от существования, жизнелюбие, способность любить, альтруизм, уважение к жизни, творчество, самоактуализация едва ли учитываются в психиатрии. Применяемые в настоящее время психотерапевтические методы вряд ли способны достичь даже той цели, которую сформулировал еще Фрейд: "Заменить чрезмерные мучения невротика нормальными страданиями повседневной жизни". Более смелые результаты немыслимы без внедрения духовности и трансперсональной перспективы в практику психиатрии, психологии и психотерапии.

Психиатрия и религия: роль духовности в жизни человека

Отношение традиционной психиатрии и психологии к религии и мистицизму определяется механистической и материалистической ориентацией западной науки. Во Вселенной, где первична материя, а жизнь и сознание являются лишь ее случайными продуктами, не может быть подлинного признания духовной размерности существования. Просвещенное научное отношение означало бы принятие собственной незначительности как обитателя одного из бесчисленных небесных тел Вселенной, в которой миллионы галактик. А еще следовало бы признать, что мы являемся не чем иным как только высоко развитыми животными и биологическими машинами, состоящими из клеток, тканей и органов. И наконец, научное понимание нашего существования подразумевает принятие той точки зрения, что сознание есть физиологическая функция мозга и что психика управляется бессознательными силами инстинктивной природы.

Часто подчеркивается, что три главных переворота в истории науки показали человеку его настоящее место во Вселенной. Первым был переворот Коперника, разрушивший убеждение в том, что Земля есть центр Вселенной и человечество занимает в ней особое место. Вторым — дарвиновская революция, положившая конец концепции уникального и привилегированного места людей среди животных. И, наконец, фрейдовский переворот низвел психику к производной от базовых инстинктов.

Психиатрия и психология, управляемые механистическим мировоззрением, не способны отличить ограниченность и поверхностность верований, которые характерны для главенствующих доктрин многих религий, от глубины подлинных мистических традиций и великих духовных философий — различных школ йоги, кашмирского шиваизма, ваджраяны, дзен-буддизма, даосизма, каббалы, гностицизма или суфизма. Западная наука слепа к тому, что эти традиции являются плодами многовекового изучения человеческого разума, соединявшего в себе систематическое наблюдение, эксперимент и построение теорий, причем в манере, очень близкой к научным методам.

Западная психология и психиатрия огульно отвергают любую форму духовности как ненаучную, сколь бы она ни была совершенна и обоснованна. В контексте механистической науки духовность приравнивается к примитивному предрассудку, невежеству или к клинической психопатологии. Правда, когда религиозное верование разделяется большой группой людей, внутри которой оно увековечено культурным программированием, это еще более или менее приемлемо для психиатров. В таких обстоятельствах обычные клинические критерии не применяются, общее верование не рассматривается как обязательный признак психопатологии.

Глубокие духовные убеждения в незападных культурах с несовершенной образовательной системой обычно объясняются невежеством, инфантильным легковерием и предрассудками. В нашем собственном обществе такая интерпретация духовности явно не пройдет, особенно среди хорошо образованных и высоко интеллектуальных личностей. Поэтому психиатрия прибегает к выводам психоанализа, утверждающего, что происхождение религий уходит корнями в неразрешенные конфликты младенческого и детского возраста: понятие божеств отражает инфантильный образ родительских фигур, отношение верующих к ним есть признак незрелости и детской зависимости, а ритуальные действия означают борьбу с угрожающими психосексуальными импульсами, сравнимую с тяготами невроза навязчивости.

Прямые духовные переживания — ощущение космического единства, чувство божественной энергии, струящейся через тело, эпизоды смерти-возрождения, видение света сверхъестественной красоты, память прошлых воплощений или встречи с архетипическими персонажами рассматриваются как серьезные психотические искажения объективной реальности, свидетельствующие о патологическом процессе или о душевной болезни. До публикации исследований Мэслоу академическая психология не хотела признавать, что любое из этих явлений можно интерпретировать иначе. Теории Юнга и Ассаджиоли, указывавшие в том же, альтернативном направлении, слишком удалились от главного течения академической психологии, и их влияние было малозначительным.

В принципе, западная механистическая наука склонна видеть в духовном опыте любого рода патологическое явление. Главенствующее направление в психоанализе, следуя примеру Фрейда, интерпретирует состояние единства и океаническое сознание мистиков как возврат к первичному нарциссизму и инфантильной беспомощности (Freud, 1961), а религию рассматривает как коллективный невроз навязчивости (Freud, 1924). Известный психоаналитик Франц Александер (Alexander, 1931) опубликовал специальную статью, в которой описал состояния, достигаемые в буддийской медитации, как самопроизвольную кататонию. Великие шаманы различных традиций характеризовались как шизофреники или эпилептики, а все видные святые, пророки и религиозные учители получали всевозможные психиатрические ярлыки. В то время как многие научные работы описывают сходства между мистицизмом и душевной болезнью, до подлинного понимания мистицизма и до осознания различий между мистическим мировоззрением и психозом еще очень далеко. В недавнем отчете. Группы за развитие психиатрии. (Group tor the Advancement of Psychiatry 1976) мистицизм описывается как промежуточный феномен между нормальностью и психозом. В других источниках эти различия чаще всего обсуждаются в рамках отличий перемежающегося и явного психоза или с упором на культурный контекст, который позволяет интегрировать определенный психоз в социальные или исторические обстоятельства. Эти психиатрические критерии применяются шаблонно и без разбора даже к великим религиозным учителям такого масштаба, как Будда, Иисус, Магомет, Шри Рамана Махариши или Рамакришна.

Все это привело к странному положению дел в нашей культуре. Во многих сообществах сохраняется значительное психологическое социальное и даже политическое давление, заставляющее людей регулярно посещать храмы. Библию можно обнаружить в тумбочках многих гостиничных апартаментов, а видные политики и общественные деятели в своих речах воздают хвалу Богу и религии. И в то же время, если какому-то представителю типичной конгрегации доведется испытать глубокое религиозное переживание, священник скорее всего направит этого человека на лечение к психиатру.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.