Глава 3

Глава 3

Меня схватили, когда я не прошел и пяти миль. К тому времени солнце скрылось, но луна хорошо освещала дорогу, поэтому я шел быстро, не зажигая взятую на всякий случай из дома лампу.

Услышав сзади стук копыт и скрип повозки, я отошел на обочину, чтобы мул не налетел на меня. Когда повозка поравнялась со мной, я остановился, пропуская ее. Тут-то все и произошло.

Сколько ни слышал я потом рассказов о приключениях в дороге, так все рассказчики такими героями оказывались… Лихие, находчивые, прямо заслушаешься. Разбойников чуть ли не десятками к праотцам отправляли.

На деле-то все иначе. Я даже не понял, что к чему. Едва повозка оказалась рядом, из нее выскочили двое молодцов, накинули мне мешок на голову и мигом скрутили. Я и пикнуть не успел. Меня, как куль с пшеницей, закинули в повозку, возница хлестнул мулов, и мы затряслись дальше по дороге, будто ничего не случилось. Все это молча, без единого звука. И очень ловко.

Я, конечно, попробовал покричать да полягаться, когда оправился от удивления. Но меня быстро успокоили — стукнули по голове чем-то твердым, и все. Желание сопротивляться я потерял надолго… Вместе с сознанием.

Когда я пришел в себя, повозка все еще тряслась по дорожным плитам. Сколько времени прошло, я не знал. На голове по-прежнему был надет мешок, так что понять, день сейчас или ночь, было невозможно. Скорее всего, ночь или раннее утро. Я слышал только стук копыт и скрип колес нашей повозки. Значит, на дороге мы одни.

Рядом кто-то заворочался. Потом послышалась отборная брань, и вслед за ней — тяжелый удар, после которого все стихло. Похоже, не один я попал в переплет.

Много раз до этого я слышал жуткие рассказы, как одиноких путников хватают прямо на дороге и бросают в эргастулы.[11] Причем говорили, что охотники за рабами не разбирают, кто перед ними — чужестранец-пилигрим или римский гражданин. Бывало, исчезали и целые семьи переселенцев. Всякие ужасы рассказывали… И то, что новоявленных рабов отправляют исключительно в каменоломни и гладиаторские школы, чтобы они не могли никому проговориться о похитителях. И то, что их сразу увозят из Италии как можно дальше или продают на галеры. Да много чего говорили. Сходились все рассказчики в одном — лучше не попадать в лапы охотникам за рабами.

И вот теперь, похоже, я сам стал жертвой одной из шаек разбойников-работорговцев. Я снова попытался освободиться от веревок, опутавших меня, но получил чувствительный удар в бок.

Голова разламывалась от боли, видно, меня хорошо ударили. От мешка воняло так, будто в нем раньше таскали дохлых кошек. Связанные за спиной руки начали неметь. В общем, положение у меня было довольно жалким. А если прибавить к этому будущее, которое меня ожидало, если не удастся бежать, так и вовсе плохи были мои дела.

Уже потом из случайных обрывков разговоров я узнал, что хозяин сукновальни по имени Филет имеет к моему похищению самое непосредственное отношение. Денег много не бывает. А так он заполучил все мои денарии, которые я выручил от продажи дома, и еще получил плату от работорговцев. Причем я не был первым, кого он отправил за шерстью в Парму. Сколько было таких простаков, я, разумеется, узнать не мог. Но то, что не один и не два, — точно. Это был неплохой приработок к основным доходам от сукновальни.

Но обо всем этом я узнал гораздо позже. А в тот момент, лежа на дне повозки, с вонючим мешком на голове, связанный по рукам и ногам, я пытался убедить себя, что это всего лишь ошибка. Досадная случайность. Которая должна разрешиться в ближайшем будущем. Правда, с каждой милей верить в эту чушь мне становилось все сложнее. Не помню, что я испытывал в те минуты. Страх, ярость, отчаяние, надежду… Наверное, все вместе. Хотя страха, пожалуй, было больше всего. Нет, боялся я не за себя. Больше всего я боялся, что отец останется неотомщенным.

Попади я в рабство, что я смогу сделать? И на свободе-то дело оказалось непростым. А уж махая киркой в какой-нибудь карфагенской шахте… Да что там говорить.

Да, скорее всего, думал я именно об этом. Во всяком случае, мне так кажется теперь. Вернее, мне хочется так думать теперь.

Я бы очень хотел сказать, что сразу начал строить планы побега и ни на секунду не потерял присутствия духа. Но это было бы ложью. А лгать сейчас, когда до лодки старика Харона осталось совсем немного, я не могу. Так что скажу честно: тогда, в повозке работорговцев, я не был героем. Я был обыкновенным мальчишкой, попавшим в гнусную историю.

Везли нас долго. Дня два или три… Изредка выводили из повозки по нужде, но ни есть, ни пить не давали, мешков с головы тоже не снимали. Только ноги развязали. Но даже если бы мне представилась возможность бежать, у меня попросту не хватило бы сил на это. К концу пути я настолько ослаб, что, когда нас наконец вытащили из повозки и куда-то повели, меня пришлось почти нести, я еле передвигал ноги и все норовил потерять сознание.

Всю дорогу не было слышно никаких разговоров. Только ругань моего собрата по несчастью. Уж он бранился за пятерых, откуда только силы брались.

С ним-то я и оказался в каменном мешке эргастула. Нас спихнули в яму, предварительно развязав руки, и закрыли сверху чем-то тяжелым. Когда шаги похитителей стихли, я отважился снять мешок. На мое счастье, был вечер, солнце почти скрылось. И все равно, после долгих часов в полной темноте, глаза резануло так, что пришлось снова зажмуриться.

— Эге, — раздалось рядом, — ну, здравствуй, сосед! Что, глазам больно? Потихоньку открывай. Не спеши… А то и ослепнуть недолго.

Мало-помалу я смог открыть глаза. Мы сидели в квадратной яме два на два шага. Каменные серые стены, над самыми головами — толстая железная решетка. Самый настоящий каменный мешок. Наконец-то я смог разглядеть своего бранчливого собрата по несчастью. Таких людей мне видеть еще не доводилось. Марк Кривой в свое время казался мне настоящим гигантом. Но по сравнению с этим фракийцем дядя Марк был просто карликом. Мой сосед был не просто велик, он был огромен, даже когда сидел, скорчившись в три погибели. Было удивительно, как он вообще поместился в эту яму.

Грубое иссеченное шрамами лицо, мускулистые руки, покрытые татуировкой, темная борода — все как из рассказов про свирепых варваров, которыми развлекал меня Марк Кривой.

Я даже забыл о превратностях судьбы. Сидел, раскрыв рот, и не мог отвести взгляда от этого исполина.

— Что, приятель, испугался? — прогудел он. — Не бойся. Не обижу… Тебя-то как угораздило сюда попасть? Ты ведь вроде свободный… Или за долги продали?

— Нет, — я помотал головой.

Говорить было трудно. Горло пересохло, а язык распух и стал шершавым, как точильный камень.

— Понятно… Взяли и не спрашивали, так?

Я кивнул.

— Э-эх, не повезло тебе. Ну да ладно, у самого-то тоже, поди, рабы были? Теперь поймешь, каково это.

Он ухмыльнулся, из-за чего и без того отталкивающее лицо стало вовсе безобразным. Я поежился. Еще, чего доброго, свернет мне шею… Умереть в эргастуле от руки раба мне очень не хотелось. На всякий случай я забился в самый дальний угол ямы.

— Эй вы, дети ослов! — вдруг гаркнул он так, что у меня заложило уши. — Дайте воды! И пожрать чего-нибудь! А то римлянин ваш вот-вот концы отдаст.

Фракиец посмотрел на меня и подмигнул:

— Тебя как зовут-то?

— Гай Валерий.

— А я Скилас. Что, Гай, хочешь есть?

— Больше пить.

— Да уж, за три дня ни капли воды… С мулами и то так не обращаются. Впрочем, на этот раз нам еще повезло. Обычно они любят надевать на пойманных колодки или цепи. Так что, можно сказать, ты счастливчик.

Уж кем-кем, а счастливчиком я себя не чувствовал. Но промолчал. Спорить с этим варваром мне не хотелось.

Фракиец опять разразился бранью. Мне показалось, правда, что ругается он не потому, что так уж разъярен, а просто потому, что ему это по душе. Наверное, лучше всего излагать свои мысли он мог с помощью бранных слов.

Однако такой способ общения с тюремщиками вскоре принес свои плоды. Послышался лязг отпираемого замка, потом решетка приподнялась ровно настолько, чтобы можно было просунуть в щель миску с каким-то вонючим варевом, бутыль с водой и кусок ячменного хлеба, каким обычно кормят скот. После этого решетка снова опустилась.

— Ну вот, — сказал фракиец, разделив еду на две части и протягивая мне мою долю, — от голода теперь ты не умрешь. Хотя не знаю, так ли уж это хорошо.

И сам расхохотался своей мрачной шутке.

Я напился, а потом набросился на еду. Три дня без пищи сделали меня не очень разборчивым. Похлебка из гнилых бобов и черный липкий хлеб показались мне чуть ли не самыми изысканными яствами из всех, что я когда-либо пробовал.

Против моего ожидания, утолив голод, я не впал снова в отчаяние, а почти сразу уснул, свернувшись на грязных холодных камнях.

Когда проснулся, сквозь толстые прутья решетки было видно ночное небо.

— А ты силен спать, приятель, — прогудел в темноте фракиец.

— Ты знаешь, где мы? Я имею в виду, что это за местность? Какой город поблизости?

— А ты послушай.

Я напряг слух, но ничего заслуживающего внимания не услышал. Только какой-то очень далекий глухой рокот, будто била в барабаны целая армия барабанщиков.

— Это море шумит, — пояснил варвар. — Мы недалеко от Остии. Скорее всего, через несколько дней отправят на Сицилию. А там как повезет. Если купят — останешься там. Не купят — поедешь дальше, в Карафаген.

— А ты не поедешь? — спросил я.

Меня почему-то разозлило то, что он говорил исключительно о моем будущем, словно сам не сидел в эргастуле.

— Я вряд ли. И на Сицилии, и в Карфагене я уже был. Так что возвращаться туда не хочу.

— Что же ты собираешься делать?

— А вот это не твое дело, римлянин.

— Ты хочешь сбежать?

— Я же сказал — тебя это не касается. И лучше не приставай ко мне со своими вопросами. Если хочешь добраться до Сицилии живым…

Мы замолчали. Я понял, что расспрашивать его действительно опасно. В этом меня убедили не столько его слова, сколько тон, которым они были произнесены. Что там говорить, вид у этого фракийца был такой, что можно было не сомневаться — он не задумываясь убьет любого, кто ему просто не понравился.

Но и молчать, спокойно ожидая своей участи, я не мог. Было ясно — фракиец задумал бежать. И было так же ясно, что последовать за ним — это мой единственный шанс сохранить свободу и жизнь. Но как? Как заставить его помочь мне? Я для него такой же враг, как и те, кто бросил его в каменную яму. Может быть, не совсем такой же, но разница невелика. Думаю, ни от одного свободного римлянина добра он не видел. Наоборот. Тяжелая работа, унижения, суровые наказания — все, что он знал. Так чего удивляться его отношению ко мне…

Само собой, не все плохо относятся к рабам. Те рабы, которых привел мой отец из своих походов, были скорее членами нашей семьи. Мы вместе ели одну и ту же пищу, вместе выполняли одну и ту же работу. А если отец наказывал кого-то из них за невнимательность или нерасторопность, то точно так же он наказывал за те же проступки и меня.

Конечно, рабство есть рабство, как бы к тебе ни относились. Принадлежать кому-то наравне с упряжью и мотыгой — что может быть более унизительным? Однако такова жизнь. Если ты не смог доблестно сражаться и победить или умереть на поле боя, ты станешь рабом более сильного и храброго. Разве это не справедливо?

Но не объяснять же все это фракийцу. Вряд ли он будет слушать… Скорее всего, просто свернет мне шею и спокойно ляжет спать.

Тогда я поступил так, как впоследствии всегда и поступал, как и полагается поступать римлянину: прямо и открыто, без обиняков я рассказал варвару о своем отце и о своем обещании отомстить. Рассказ получился короткий и не слишком гладкий. Говорил я сбивчиво, горячо, поэтому не очень красиво и убедительно.

Закончив, я понял, что цели своей не достиг. Фракиец равнодушно молчал, перебирая своими ручищами мелкие камешки.

— Почему ты молчишь? — спросил я.

— А что я должен сказать? Рабом я стал, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Через несколько лет сбежал. Меня поймали, высекли и продали в гладиаторы. Я сбежал и из гладиаторской школы. Меня снова поимали и едва не распяли. В последнюю минуту хозяин приказал остановить казнь. Я опять оказался на арене… Через год я снова сбежал и примкнул к шайке таких же беглых рабов. Когда нас схватили, я угодил в каменоломни. Но мне удалось сбежать и оттуда. Теперь я здесь и, скорее всего, опять отправлюсь на рудники. Следующий побег наверняка приведет меня к кресту. И все это благодаря вам, римлянам. Как думаешь, я очень огорчен тем, что одного римлянина убил другой? Мне плевать и на тебя, и на твоего отца, и на того, кто его прикончил.

— Если ты поможешь мне бежать, еще один римлянин отправится к праотцам. Возьми меня с собой, и римский всадник умрет. Может быть, не сейчас, но обязательно умрет.

Мне было противно вступать в сговор с этим рабом-варваром, ненавидящим римлян. Но данная мною клятва требовала этого. Из двух зол я выбирал меньшее. Это было слабое, но все же утешение. Да и собственная дальнейшая судьба волновала, честно говоря, ненамного меньше, чем клятва.

— Оставь эти мальчишеские сказки. Когда я был гладиатором в Капуе, мой хозяин развлекался тем, что наводил страх на всю округу. Сколько уж он свободных пахарей пустил под нож… Но мне от этого лучше не стало. Сам Рим должен рухнуть, вот тогда я принесу богам богатую жертву. А жизни нескольких тупоголовых разжиревших от безделья римлян мне ни к чему…

— Постой, — у меня похолодело в груди. — Ты сказал, что был гладиатором в Капуе?

— Ну да. Я был одним из лучших в школе Мания Вара.

Сердце у меня чуть не выпрыгнуло из груди, когда я услышал это имя.

— У него был сын Оппий?

— Ну да. Он-то и веселился, сжигая лачуги всякой бедноты. Ох, мы с ним покуролесили… Вот ему бы я с огромным удовольствием выпустил кишки. Любил, знаешь ли, сразиться с нашим братом. Только нам давал деревянный меч, а сам был вооружен настоящим. Наверное, с десяток наших на тот свет отправил. Чуть отца не разорил. Так тот…

Я без сил привалился к шершавым камням, не слушая больше, что говорит фракиец.

Это насмешка богов: столкнуться в эргастуле лицом к лицу с тем, кто, возможно, нанес отцу смертельный удар, и знать, что теперь твоя жизнь зависит от него.

— А ты не помнишь, — перебил я его, — не был ли ты, когда убили семью одного ветерана? Гней Валерий его звали… У него не было пальцев на руке. С ним была его жена и маленький сын.

— Откуда мне помнить? — хмыкнул фракиец. — Знаешь, сколько было таких семей! Имен-то мы не спрашивали. Кого он и его дружки укажут, того и резали. Хотя чаще они сами этим занимались. Любили мечами помахать. А что? Думаешь, это я твоего папашу?

— Не знаю, — я старался говорить спокойно, хотя внутри все клокотало от ярости. — Не знаю… Может быть… Но даже если и так… Ты был всего лишь рабом и делал то, что приказал тебе хозяин. Можно ли винить меч в том, что он убил человека? Виновата рука, которая его направляет. Я так думаю.

— Ну, ну… А то я подумал, что сейчас бросишься на меня, — он хохотнул.

Честно говоря, будь у меня хоть один шанс, я, наверное, так и сделал бы. Но в тесноте каменной ямы он прикончилбы меня мгновенно. Да и слишком многое теперь зависело от этого гнусного фракийца. И моя свобода, и знание того, где сейчас искать моего врага.

— Нет, сводить с тобой счеты я не буду. Я даже не знаю, был ли ты там… Но теперь… Когда ты знаешь, кто первый умрет от моей руки… Может быть, возьмешь меня с собой, если надумаешь бежать?

— Ты хочешь убить Вара?

— Младшего.

— Понятно… Но это ничего не меняет. Мне не нужна обуза. А ты — именно обуза.

— Я крепок и владею мечом.

— Крепок? Да я смогу плевком перебить тебе хребет!

На этот раз фракиец расхохотался в полный голос. Я терпеливо ждал, когда он закончит веселиться.

— Я не так силен, как ты. Но ловок и быстр. Тебе это может пригодиться, — сказал я, когда гигант наконец отсмеялся. — Кроме того, я гражданин. В случае чего, смогу свидетельствовать, что ты… Что я твой хозяин. Это позволит тебе уйти дальше от этих мест. Может, сможешь добраться до Фракии… Или еще куда-нибудь.

— Справлюсь сам.

Я решил выложить последний аргумент.

— Я знаю, где можно раздобыть много денег.

— Насколько много?

— Достаточно много, чтобы ты смог добраться до земель, где нет наместников Рима.

— Предлагаешь ограбить кого-нибудь?

— Не совсем, хотя думаю, что для тебя грабеж — дело обычное. Эти деньги принадлежат мне. Но их присвоил один человек… Я хорошо знаю его дом, знаю, где он хранит ценности, знаю, как можно пробраться туда незамеченным.

На этот раз фракиец ответил не сразу. Он долго сопел в темноте, прикидывая видимые плюсы и минусы нашего союза. Я не мешал. Чувствовал, что сейчас лучше ослабить нажим. Судя по всему, он был не слишком сообразительный малый. Так что нужно было дать ему время. Начни я уговаривать его, он решил бы, что можно попросить с меня и больше.

Я просто закрыл глаза и попытался уснуть. Но сон не шел. Я сидел и думал о том, что у богов отличное чувство юмора. Они привели меня в лапы к работорговцам и поместили в одну яму с человеком, которого я должен был убить, но не мог этого сделать.

Уже гораздо позже я понял, что это и была та ситуация, о которой предупреждал меня учитель-грек. Я должен был убить, но и должен был вырваться на свободу, чтобы отомстить другим людям. Два «должен», между которыми необходимо было сделать выбор. Надо сказать, что колебался я недолго. Да что там, если честно, то и вовсе не колебался. Одно дело — философствовать о проблеме выбора, сидя на террасе с кувшином охлажденного вина, и совсем другое — делать выбор в вонючей яме, зная, что не сегодня, так завтра тебя продадут в рабство. Во втором случае выбираешь как-то быстрее и легче. Я даже не испытывал мук совести. Об одном нехотелось думать тогда — если в самом начале пути встаешь перед таким выбором, то что же будет дальше, когда ставки возрастут?

На следующий день Скилас ни словом не обмолвился о нашем ночном разговоре. Будто его и не было. По его глазам я видел, что он уже принял решение. Я изнывал от неизвестности — от этого решения зависела моя свобода, а то и жизнь, — но предпочел проявить выдержку и ни о чем не стал спрашивать. Весь день мы провели в полудреме, время от времени перебрасываясь парой слов. После рассвета нам дали поесть — ту же бобовую похлебку и кислый хлеб. Я съел все это, зная, что в скором будущем мне понадобятся силы. Я уже решил для себя, что, как бы там ни повернулось дело с фракийцем, рабом я не буду. Все, что угодно, только не рабство.

Если ты хоть день пробыл рабом, ты уже никогда не станешь полноправным гражданином. Да, отпущенники тоже могут разбогатеть и даже занять кое-какие посты в государстве. Но такой человек, как бы высоко он ни поднялся, все равно будет отпущенником. И про него всегда будут помнить, что когда-то он был рабом. Возможно, для греков, евреев или каких-нибудь азиатов это не так и страшно: для них главное — обеспеченная сытая жизнь. Но для римлянина это — несмываемый позор. Я имею в виду, для настоящего римлянина, по духу, а не только по крови.

Так что я приготовился умереть, но сохранить свободу. Удручало то, что в этом случае отец останется неотомщенным. Но с другой стороны, как знать, что вызовет у него большее недовольство — то, что я не сдержал слово, или то, что я предпочел рабство честной смерти? Зная отца, я был почти уверен: приди я к нему отпущенником, он бы и разговаривать со мной не стал. Пускай даже ни одного из его убийц в живых не осталось.

Вот о чем я думал, сидя в той яме. После полудня к нам бросили еще одного беднягу. Сам не понимаю, зачем он им понадобился. Старик в изорванной тунике, весь покрытый язвами и струпьями. Да еще к тому же, как скоро выяснилось, глухонемой.

Фракиец, отпихнув старика ногой как можно дальше от себя, ухмыльнулся:

— Уж за этого-то они целое состояние получат. Совсем, видать, дела у них плохо идут, раз даже таким никчемным товаром не брезгуют.

Старик что-то помычал, потом долго ворочался, отчего туника почти сползла с его костлявых плеч, обнажив гноящиеся нарывы, и наконец затих.

— Вы что там, совсем сдурели?! — прогремел фракиец, задрав голову к решетке. — А если у него чума или еще что похуже? Хотя одни боги знают, что может быть хуже! Мы же тут вместе с ним сгнием!

— Не шуми, — послышалось сверху. — До завтра посидишь, ничего с тобой не случится… Или ты целовать его надумал?

Раздался грубый хохот.

— Смотри, дурак, хозяин тебе голову оторвет, если такого раба, как я, попортишь! — крикнул фракиец.

— Или заткнись, или я тебя в колодки — и к столбу. Посидишь денек на солнцепеке, глядишь, и притихнешь!

— Вот ведь мерзавцы, — проворчал, фракиец, опасливо поглядывая на свернувшегося калачиком старика — Чтоб ему пусто было.

Я не понял, к кому относятся эти слова. То ли к надсмотрщику, то ли к старику.

— Воды хоть дай! — гаркнул вдруг варвар так, что у меня заложило уши.

Остаток дня прошел в томительном ожидании и редких перепалках фракийца с надсмотрщиками. Когда жара спала, я попытался встать на ноги, чтобы хоть как-то размять затекшие от долгого сидения мышцы. В тесноте я нечаянно наступил на старика, и тот, промычав что-то, постарался забиться еще дальше в угол.

— Да сядь ты, — сказал фракиец. — Гимнастикой заняться у тебя время еще будет. Целый день за плугом походишь или киркой помашешь — враз разомнешься. А то и мечом на арене размахивать придется. С виду ты шустрый, может, какой-нибудь ланиста тебя и купит.

Не скажу, что от этих слов я повеселел. Неужели он все-таки решил не связываться со мной? Что ж, от такого человека всего можно ожидать. Если он так ненавидит римлян… Что ему деньги? Куда больше удовольствия он получит, если увидит, как меня выставят на продажу на невольничьем рынке где-нибудь в Египте. То-то он порадуется.

Пока не стемнело, я сидел, обхватив колени руками, и пытался придумать, как мне избежать рабства. Ничего путного в голову не приходило. Если б я хотя бы знал, куда нас отправят… Да и сколько вообще пленников сидит сейчас в соседних ямах-камерах? А сколько охранников? Есть ли у них псы? Лая вроде бы не слышно, но это ни о чем не говорит. Когда нас увезут отсюда?

Вопросов было хоть отбавляй. И ни одного ответа. Даже предположения… Я никогда не сталкивался с разбойниками-работорговцами и знать не знал, что и как у них принято делать. В одном я был уверен: люди это хваткие, опытные и готовые на все. Так что шутки шутить в случае чего не будут. Если только заподозрят, что я собираюсь бежать, сразу наденут колодки. А то и просто убьют. Убыток невелик…

Когда на небе зажглись первые звезды, мне на плечо опустилась рука фракийца. Кажется, к тому моменту я уже задремал. Это прикосновение напугало меня так, что я чуть не до решетки подпрыгнул.

— Да тише ты! — Он зажал мне рот ладонью. Она была покрыта мозолями настолько, что казалась выструганной из дерева.

Я замер. В камере стало тихо. Было слышно, как сипло дышит старик-калека, как где-то далеко в стороне кричит козодой и позвякивает оружие надсмотрщика, несшего охрану.

— Ты убивал когда-нибудь? — почти неслышно, одними губами, прошептал фракиец.

Я покачал головой.

— Но сможешь, если придется?

Я кивнул.

— Слушай меня. Завтра нас выведут из камер, чтобы отвезти к морю. Наверняка здесь поблизости есть порт. Когда нас везли сюда, мне удалось кое-что увидеть… Эта вилла стоит в стороне от главной дороги. Нам нужно уйти в лес. Это недалеко. Миля, не больше… За лесом дорога поворачивает… Впрочем, это пока неважно. Завтра нам сюда спустят веревку, чтобы мы по очереди выбрались. Первым полезешь ты. Не давай связать себя, скажи, что хочешь помочь вытащить этого паршивого старика… Хотя они и сами тебя заставят, кому охота трогать эту гниль. Веревку тяни изо всех сил. Так, будто от этого твоя жизнь зависит. Да оно так и будет. Дергай, что есть мочи, понял? Перед тем как дергать, отвлеки охранника. Чтобы хоть на секунду в другую сторону глянул… Это уж сам придумай…

— Подожди, — так же тихо ответил я. — Ты ведь должен быть готов. Ну, когда я за веревку потяну. Давай я скажу, что в небе два орла дерутся… Как только ты про орлов услышишь — сразу прыгай. Вроде сигнала это будет.

— Соображаешь. Ну ладно, давай говори про орлов. Но только уж тяни как следует.

— А что потом?

— А потом уж как выйдет. Держись рядом со мной и прикрывай мне спину. Да не отставай, коли жизнь дорога.

— Ты сумеешь прорваться?

— На все воля богов. Но я был одним из первых среди гладиаторов Вара. Да и во всей Капуе не многонайдется тех, кто на равных скрестит со мной мечи. Эти собаки, — он показал головой наверх, туда, откуда слышались тяжелые шаги надсмотрщика, — еще не знают, что за рыба угодила в их сеть.

— Как же они смогли схватить тебя?

— Да пьян я был в стельку. Напился на постоялом дворе и уснул. А хозяин, шельма, с ними заодно. Так что проснулся я уже у них в повозке. Эх, хорошо бы к нему наведаться… Ну да ладно, об этом потом потолкуем. Ты все запомнил?

— Да.

— Ну, смотри, приятель. Если завтра струсишь или еще что… Тебе первому голову сверну.

— Не струшу, — твердо ответил я. — Слушай внимательно, и как только я скажу про орлов — прыгай, я тебя вытащу. И за спину не беспокойся. Никто к тебе сзади не подойдет, пока я жив…

Да, так вот высокопарно я и сказал. Прямо как ритор какой. Больше мы ни о чем не говорили. Каждый остался наедине со своими мыслями. О чем думал фракиец, я не знаю. Сам же я раз за разом прокручивал в голове то, что мне предстояло сделать. И чем дольше я об этом размышлял, тем хуже мне казался план фракийца. Однако ничего лучше придумать я не смог. Оставалось надеяться на силу Скиласа и благоволение богов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.