Глава 9

Глава 9

Марш, марш, марш… Мы «мулы Мария». Выносливые, жилистые, безропотные. У нас приказ уменьшить обоз до минимума. Поэтому каждый тащит на себе: доспехи, шлем, зачехленный щит, тяжелый пилум, меч, кирку-«долобру», лопату или топор, или пару деревянных кольев, или нож для резки дерна, котелок или сковороду, запас пищи на три дня, одеяло, плащ, баклагу с водой и уксусом. Все вместе сто тридцать — сто пятьдесят фунтов.[33] Плюс личные пожитки вроде бритвы, доски для игры в кости, неуставных ножей, сменной одежды, фигурок предков или каких-нибудь безделушек, напоминающих о доме, кремня, точильного камня, мешочков с лечебными травами и прочей необходимой в походе мелочи. Это еще пять-десять фунтов. Сто шестьдесят фунтов на собственном горбу. За день мы должны протащить весь этот груз на расстояние в двадцать миль.[34] Кто выдержит такое? Только мулы. Ну, или «мулы Мария»…

Мы встаем на рассвете, разбираем лагерь, навьючиваем себя, помогая друг другу, и до полудня глотаем пыль, стараясь пройти как можно больше, чтобы выгадать себе лишние полчаса отдыха на привале. Шлемы болтаются на груди и тянут вниз, лица наполовину закрыты шейными платками, которые становятся почти черными уже через две мили, фурки[35] с навешанным на них скарбом пригибают к земле, жесткие ремешки калиг натирают ноги, а грязь и пот превращают потертости в подолгу не заживающие язвы.

Главное — не смотреть вперед или по сторонам, когда идешь. Смотреть нужно под ноги, на дорогу. Можно на спину впереди идущего. Так, по крайней мере, ты не видишь ленты дороги, убегающей за горизонт. Стоит глянуть туда, как ноги сами собой сбиваются с шага и начинают слабеть. Если смотришь вперед, понимаешь, что этот путь бесконечен. А если под ноги — ничего, ты просто делаешь один шаг… Потом еще один и еще. И когда сил совсем не остается, говоришь себе, что нужно лишь сделать еще только один шаг, последний. А за ним еще один. Так и обманываешь себя. До тех пор, пока не прозвучит команда «поставить боевые значки».[36]

Вечером мы разбиваем лагерь. Еще три-четыре часа каторжной работы, прежде чем можно будет, наконец, поесть и привести в порядок себя и снаряжение. Если повезет и не попадешь в караул, часов пять удастся поспать. А едва посереет горизонт, трубы и барабаны сыграют подъем, и все начнется сначала. И так день за днем. Дождь, зной, ветер — неважно. Щит за спину, фурку на плечо и — марш, марш, марш!

Через десять дней мы подошли к Анконе. Оттуда на кораблях нам предстояло дойти до Салоны, которую удерживали наши войска. Вспоминать про переход по морю даже не хочется. После него я надолго проникся уважением к морякам и морским пехотинцам. Постоянная качка, от которой все внутренности так и норовили вылезти через горло наружу, уходящая из-под ног палуба, морская соль, разъедающая все, куда бы ни попала, днем слепящее солнце, ночью непроглядная тьма и утробные вздохи моря… Мы шутили, что нет смысла доставать из мешков припасы — все равно все тут же достанется Нептуну и рыбам, а ты даже не успеешь почувствовать себя сытым. Никогда я так не радовался тому, что стою на твердой земле, как в день высадки. Уж лучше топать на своих двоих, чем чувствовать себя игральной костью в стакане, который встряхивает суетливый игрок.

Близился ноябрь, и нас вели на зимние квартиры. Как сказал всезнающий Бык, четыре наши когорты должны были влиться в новый, еще окончательно не сформированный легион.

— До марта будете жиром заплывать, — сказал он. — Ну а по весне начнется дело. Посмотрим, кто из вас солдат, а кто дерьмо овечье.

Под Салоной к нам присоединились три отряда вспомогательных войск с осадной артиллерией и две кавалерийские турмы. Обоз увеличился вдвое. Зато идти стало легче — самое тяжелое снаряжение теперь тащили настоящие мулы. Несмотря на то, что военные действия в этом году практически завершились, разведка сообщала, что отдельные отряды восставших все еще продолжают беспокоить наши части. Потому-то нам и освободили руки. Мы постоянно ждали нападения и каждую минуту были готовы развернуться в боевой порядок.

Но уже после трех дней пути все расслабились. Повстанцев не было ни видно, ни слышно. Не верилось, что вообще идет война. Мы чувствовали себя в безопасности, как во время учебного марша. Так всегда и бывает — никогда не поверишь в то, что дело плохо, пока не окажешься в дерьме по самые уши. По-настоящему почувствуешь опасность только тогда, когда столкнешься с нею нос к носу. И ни минутой раньше.

Мы оказались в дерьме на пятый день перехода, едва успели сняться с привала и пройти пару миль. Дорога вилась между поросшими редколесьем холмами. Передовой отряд ушел далеко вперед и уже успел перевалить через гряду холмов. Мы отставали от него не меньше чем на полмили. Помню, было жутко холодно, мы кутались в отсыревшие плащи и мечтали только о том, чтобы быстрее наступил вечер и можно было бы снова развести огонь.

Сначала мы увидели свой передовой отряд. Он вдруг снова появился на вершине холма, за которым скрылся совсем недавно. От него отделились несколько всадников и галопом поскакали в нашу сторону. Наша когорта шла впереди колонны, так что мы сразу сообразили, что что-то случилось.

Странное дело. Едва мы увидели этих всадников, стремглав несущихся к группе офицеров, наши лица неуловимо изменились. Не знаю, как это описать. Вот вроде шел рядом со мной парень. Несколько месяцев мы с ним жили бок о бок, ели из одного котелка, спали в одной палатке. И тут я смотрю на него и не узнаю. Вроде он, а вроде и нет. Будто какой-нибудь колдун попытался его облик принять, но получилось не очень похоже.

Гонцы еще о чем-то говорили с офицерами, а трубачи уже заиграли тревогу.

Сотни раз мы отрабатывали развертывание из колонны в боевой порядок. Сотни раз занимали свои места в строю по сигналу тревоги. Сотни раз слышали яростный рев Быка: «Собрать значки, бараны!»

Сотни раз… Но даже представить себе не могли, как нам будет страшно, когда все это придется выполнять перед лицом настоящего противника. Правда, выучка все равно делала свое дело. Никто не налетел на другого, никто не перепутал свои места в строю. И только сейчас я смог понять, почему любое построение перед атакой сопровождается надрывными завываниями труб и криками командиров. Весь этот шум не дает тебе возможности остаться наедине со своим страхом. Бояться приходится центуриона, размахивающего у тебя перед носом палкой и орущего, что спустит с тебя шкуру, а не врага, который еще далеко.

— Становись, становись, становись! Пошевеливайтесь, мулы! — надрывались командиры.

И мы пошевеливались, твердо зная одно — медлить нельзя, иначе не миновать расправы, центурионы шутить не будут. Будь у нас время подумать о предстоящем сражении, кто знает, может быть, мы просто разбежались бы. Как ни крути, а мы были зелеными новобранцами, ни разу не видевшими настоящего противника. Но центурионы знали свое дело. Мы ни на мгновение не остались наедине с собой.

Перед строем выехал на гнедом жеребце военный трибун, командовавший нашим отрядом.

— Солдаты! Времени у нас мало, так что буду краток. Разведчики сообщили, что нам наперерез движется противник. Их больше нас, но не намного. Похоже, отбившийся от основных сил отряд. Как повстанцы появились здесь — одни боги ведают. Отступить мы не можем… Просто некуда. Придется принять бой здесь. Встретим их на том холме, — он повернулся в седле, указывая на холм, где уже развернулся наш передовой отряд. — Я рассчитываю на вас. Помощи нам ждать неоткуда, так что наше спасение в мужестве. Схватим их за горло и будем держать, пока не подохнут! Они хуже вооружены и недисциплинированны. Выдержите первый натиск, а потом опрокиньте и преследуйте. Это будет просто, только держите покрепче мечи и прикрывайте друг друга. Все. Центурионы, выводите людей на позиции!

Напутствие Быка было короче, но куда внушительнее:

— Значит, так, бараны… Тому, кто вздумает драпануть, я лично шею сверну. Вы меня знаете, я слов на ветер не бросаю. Если кто-то захочет вдруг подохнуть, сначала должен спросить разрешения у меня, ясно? Легионеру запрещается погибать без разрешения командира. Он должен выйти из строя и по всей форме доложить о своем желании отправиться к праотцам. И попробуйте только, сукины дети, сломать строй или еще что-нибудь в этом духе. Повстанцы вам малыми детьми покажутся. Все ясно, обезьяны?

— Так точно, старший центурион!

— Не слышу!

— Так точно, старший центурион!!

Холм оказался крутым. Три когорты были поставлены в боевую линию на середине склона. За нашими спинами — невиданное дело! — расположились лучники и артиллерия. Четвертая когорта образовала резерв, кавалерия с легкой пехотой, как обычно, прикрывала фланги. Правда, конницы было так мало, а местность настолько неровная, что рассчитывать на помощь кавалерии не приходилось. Но больше всего нас беспокоили стрелки.

— Да что они там, совсем ум потеряли? Я не хочу получить стрелу в задницу от какой-нибудь обезьяны, — волновались новобранцы.

— Стрелу еще куда ни шло. Вот получишь камень из баллисты — ох, я похохочу.

— Да ладно, склон крутой…

— Ага, будто не знаешь, как эти бараны стреляют… Дерьмо овечье и то лучше целится, прежде чем вылететь…

Мы и сами не заметили, как в нашу речь вошли словечки Быка.

Командирам, небось, виднее, кого куда ставить…

На самом деле все эти разговоры были нужны лишь для того, чтобы не думать о предстоящем. Никто из нас, кроме командиров, еще не бывал в бою. И «стрела в задницу» многим казалась меньшим из зол. Ветераны, с которыми мы сталкивались, ничего хорошего о повстанцах не говорили. Это был упорный и беспощадный враг. Голодный, плохо вооруженный, но сражающийся за свою свободу.

Я стоял во второй линии. Было ли мне страшно? Да, конечно, было. Не так, как той ночью, когда мне старик привиделся, но все-таки. Примерно как тогда, когда мы с фракийцем бежали от разбойников. Вроде и страшно, но ноги не подкашиваются, и кровь быстрее бежит по жилам.

Рядом со мной стоял Ливий. Тот самый, что из Рима. Лицо у него было белым. Он наклонился ко мне:

— Ты убивал когда-нибудь?

Я кивнул.

— Кого?

— Двух разбойников…

— Ох, а я вот не знаю, получится ли у меня.

— Получится. Уж поверь.

Он кивнул и сплюнул под ноги. Я осмотрелся. Разговоры вдруг стихли. Взгляды у всех были прикованы к дальней гряде холмов, от которой нас отделяла иссеченная оврагами низина. Над грядой стояло огромное облако пыли. Передовые части повстанцев уже показались на вершинах.

— Полмили, — сказал кто-то. — Самое большее…

— Ой, по нужде охота, мочи нет.

— Раньше не мог?

— Раньше не хотелось.

— Воды дайте кто-нибудь.

— Лучше не пей. Вдруг в брюхо ранят…

— Помолчи, а?..

— Эй, обезьяны! — зычный голос Быка заставил всех вздрогнуть. — Склон крутой, так что пилумы бросают первые три линии. Все разом, по моей команде. Задние, не напирать! На всех хватит.

Повстанцы, судя по всему, решили атаковать сразу. Не задерживаясь, они перевалили через холмы и начали спуск в низину. Чем-то мне это напомнило горный поток. Или сход лавины. Они все стекали и стекали вниз, а на вершине возникали новые ряды, и, казалось, этому не будет конца.

— Да сколько же их! — крикнул кто-то, кажется, Крыса.

Я крепче сжал пилум. Мне в голову вдруг пришла мысль, что эти люди на противоположном конце долины идут сюда, чтобы убивать нас. Я осознал это с такой потрясающей ясностью, аж сердце зашлось и прошиб ледяной пот. С ними не договоришься. И никуда не убежишь, не спрячешься. Все, что остается, если хочешь жить, — драться. Другого выхода нет, только стоять до конца. Плечом к плечу со своими товарищами по оружию.

Даже Луций с Быком были сейчас для меня самыми близкими на свете людьми.

Человеческий поток приближался. С моего места казалось, что низину покрывает живой ковер, вместо мягкого ворса ощетинившийся наконечниками копий.

Сейчас-то я понимаю, что повстанцы сделали большую глупость, решившись на атаку. У нас была выгодная позиция, и солнце светило нам в спину. А им пришлось преодолеть гряду и низину, чтобы приблизиться к нам и штурмовать очередной склон. Окажись я сейчас в такой же ситуации, у меня не было бы ни малейших сомнений в победе. Но тогда… Тогда, глядя на заполненную людьми долину, я был почти уверен, что никто из нас живым с этого холма не уйдет.

Позади нас раздался скрип воротов — баллисты и «скорпионы» готовились дать первый залп поверх наших голов. По стоящим внизу, почти у самого подножия, стрелкам, вооруженным дротиками и пращами, пробежала волна. Они тоже приготовились к короткой перестрелке.

Повстанцы неуклонно приближались…

— Ну, сейчас начнется, — выдохнул кто-то.

И, словно подтверждая его слова, сзади что-то тяжело ухнуло, и над нами прогудел первый камень. Он взрыл грунт шагах в тридцати от первой волны атакующих.

— Я же говорил, эти обезьяны стрелять не умеют…

Слова утонули в реве повстанцев. Вперед выбежали их застрельщики, и внизу началась перестрелка. Ухало над нашими головами теперь постоянно. К гудению тяжелых камней и дротиков присоединился шорох стрел.

— Лучники, три пальца левее! Це-елься! Залп!

И десятки стрел проносятся над нами, шелестя, как первый весенний дождь.

— Це-елься! Залп!

И тяжелые камни ложатся посреди беснующихся варваров, дробя кости и расплющивая тела.

Немногочисленные лучники противника тоже начали обстрел когорт. Особого ущерба они нам причинить не могли. Им приходилось целиться против солнца, к тому же мы стояли намного выше. Но все равно время от времени в рядах раздавались крики парней, недостаточно быстро закрывшихся щитом. Раза два стрелы ударились и в мой скутум. Несмотря на то что они были уже на излете и ничего плохого сделать не могли, ощущение все равно было мерзким. Это были настоящие стрелы, а не учебные деревяшки. И выпущены они были настоящим врагом.

Перестрелка получилась недолгой. Повстанцы быстро поняли, что у наших стрелков явное преимущество. Хрипло запели рожки, толпа взревела, потрясая оружием. Наши застрельщики начали отход на фланги, за линию тяжелой пехоты. И тут же строй повстанцев вздрогнул, как единый живой организм, качнулся и ринулся в атаку.

— То-о-овсь! — пронеслось по рядам.

Мы подобрались и замерли. Вот сейчас, сейчас…

Мне казалось, что сердце прорвет кольчугу. Сзади кто-то молился вслух. И я был готов к нему присоединиться.

Это действительно страшно, когда на тебя катится лавина вооруженных людей. Кажется, что сейчас она сметет все на своем пути, ничто не сможет устоять… Сметет, раздавит, втопчет в землю и покатится дальше, как ни в чем не бывало. Любой глупец, который попытается противостоять ей, — обречен. Даже скала будет стерта в пыль, не то что люди. И спастись можно, только обратившись в бегство. Бежать, бежать, бежать… Лететь впереди этой лавины, не останавливаясь ни на мгновение, потому что малейшее промедление означает смерть.

Так тебе кажется, когда впервые видишь атакующий строй.

Думаю, что, дрогни хоть один из нас, паника мгновенно захватила бы всех. Что смогли бы сделать с нами стоящие позади центурий тессерарии[37] с опционами? У них простые палки, которыми они должны загонять в строй струсивших легионеров. А у врага мечи и копья… Мы бы просто смели их, даже не заметив. Что смогли бы сделать центурионы? Трибуны? Да ничего. Запаникуй хоть один из нас, мы были бы вырезаны подчистую. Перебиты, как стадо овец.

Но никто не дрогнул, к счастью. Никто не позволил страху лишить его разума.

Рядом с тобой стоят твои товарищи. Они так же смертны, как и ты. Они боятся ничуть не меньше твоего. Но продолжают стоять, сжимая до судорог в руках пилумы и стиснув зубы, чтобы не видно было, как дрожат побелевшие губы. А значит, ты тоже можешь.

— Стоя-я-ять, обезьяны! — Голос Быка перекрыл вопли и улюлюканье повстанцев. — Стоять крепко!

Двести шагов. Я вижу грубо сколоченные, а то и просто сплетенные из ивы щиты, вижу широкие плоские наконечники копий, вижу короткие мечи, занесенные над головами.

Сто пятьдесят шагов. Видны бронзовые бляшки, нашитые на кожаные нагрудники.

Сто шагов. Я вижу искаженные яростью лица, черные провалы кричащих ртов.

— Стои-и-им!

Семьдесят шагов. Можно различить точки глаз.

— Стои-и-им!

Пилумы пойдут в ход, когда станут видны белки глаз. Они заметны с двадцати пяти-тридцати шагов. Это проверено многими поколениями.

— Це-е-елься!

Мы, как один, вскидываем пилумы и отводим чуть в сторону руку со щитом. Сейчас мы открыты для стрел противника, но их лучники молчат. Зато наши стараются вовсю, перенеся огонь в глубь строя повстанцев, чтобы не накрыть нас, когда мы смешаемся с ними.

Враги уже совсем близко. Мне кажется, что я чувствую вонь их немытых тел и плохо выделанных шкур на щитах. Длинный наконечник пилума подрагивает, и я как зачарованный смотрю на блестящее в лучах солнца острие. Оно направлено прямо в лицо кряжистого бородатого бревка с выпученными глазами. Наши взгляды вдруг встречаются. И на мгновение все вокруг замирает. На меня наваливается мертвая тишина, как той ночью, когда приходил старик. Я уже не понимаю, где я нахожусь и что происходит. Мне хочется отвернуться, закрыть лицо руками, лишь бы не видеть этих глаз, прожигающих меня насквозь.

И тут тишину разрывает в клочья звонкий сигнал труб и крик:

— Залп!

Мир приходит в движение. Моя рука распрямляется сама собой, и пилум летит прямо в бородатое лицо бревка.

— Вперед, мулы!

— Бар-ра!!!

И мы бросаемся вниз по склону, навстречу врагу.

Сшибка была ужасной. Боевые кличи с обеих сторон, надрывный вой труб, вопли раненых, предсмертные крики, треск ломающихся копий, звон мечей, глухие удары щитов друг о друга — все это грохнуло, грянуло разом, да так, что казалось, обрушилось само небо.

Несколько мгновений я ничего не мог понять. Видел перед собой лишь спины бойцов первой линии и мелькающие в промежутках между ними фигуры бревков. Рядом со мной что-то просвистело, и идущий слева от меня солдат рухнул, нелепо взмахнув рукой с зажатым в ней мечом. Справа завопил Ливий, отбрасывая щит и хватаясь за лицо. Его место тут же занял другой, орущий что-то нечленораздельное…

Прямо передо мной вырос здоровенный повстанец, тычущий копьем куда-то позади меня. Меч будто сам собой метнулся к его ничем не защищенному боку и вошел по самую рукоять. Я даже не успел сообразить, что к чему. Все получилось само собой. Тут же кто-то вцепился в верхний край моего щита, и я, не раздумывая, рубанул по этим жилистым волосатым рукам. Сражающийся впереди легионер упал, и в разрыв вломился тощий парень одних лет со мной. Я сбил его щитом с ног, превратив лицо в кровавое месиво.

И пошло!.. Я колол, рубил, закрывался щитом, снова колол, спотыкаясь о тела, оскальзываясь в лужах крови и меся калигами чьи-то вывороченные кишки. Тело все делало само. Если бы я положился на разум, не прожил бы и нескольких мгновений.

Что я чувствовал? Да, пожалуй, ничего такого, о чем можно рассказать. Я жил в ином измерении. Там не было места обычным человеческим чувствам и эмоциям. На самом деле ты просто становишься животным. Страх, ярость, ненависть — ничего этого для тебя не существует. Все эти чувства сливаются в одно и превращаются в нечто, чему не дать названия. Потому что оно не из нашего, человеческого, мира. Можно сказать, что в каком-то смысле ты мертв. И в то же время ты живее, чем когда бы то ни было. Мертв в тебе человек. Но зато жив зверь. Ты не можешь испытывать сострадание, когда рядом падает товарищ. Просто проходишь мимо, даже если он молит о помощи. Потому что умрешь, если задержишься хоть на мгновение. Ты не можешь испытывать страх, когда видишь направленное тебе в грудь острие копья. Если испугаешься — умрешь, потому что рука не сможет вовремя поднять щит. Тело это знает, зверь, дремлющий в тебе до поры до времени, это знает. Быть в бою человеком — значит погибнуть. Вот потому-то при первых звуках боевых труб мы перестаем быть людьми. Мы превращаемся в опасных хищников, не имеющих никаких чувств, кроме жажды жизни и кровавого азарта.

Мы все еще держали строй и даже понемногу начали теснить бревков.

— Прорвите их строй! Прорвите строй! — рычал Бык, сражающийся где-то на правом фланге.

И мы пытались. Пытались изо всех сил. Мы уже поняли, что способны победить. И это придавало нам сил. Но бревки были серьезными парнями. И не собирались отступать перед тремя когортами новобранцев. Сбив щиты, они вросли в землю, и все наши усилия разорвать строй разбивались об эту стену.

Вскоре уже не мы, а они начали шаг за шагом отжимать нас к вершине холма.

— Стоять, мулы! — надрывался Бык. — Стоять, сукины дети!

Мы были лучше вооружены. У нас были более прочные доспехи. Поэтому мы отдавали одного легионера за двух варваров. Но их было слишком много, и для них это был не первый бой. Медленно, очень медленно мы продолжали отступать. Чувствовалось, что еще немного, еще один хороший натиск — и бревки опрокинут нас.

И варвары это поняли. Уж не знаю, откуда у них взялись силы… Дружно, разом, они навалились, уже не обращая внимания на наши мечи. И линия манипулов прогнулась, смялась, в бреши тут же устремились опытные тяжеловооруженные бойцы в хороших доспехах, грозя рассечь строй.

Раздались крики: «Отходим!» — и значки нескольких манипулов, которые приняли на себя основной удар, дрогнули, заколебались. Держался только правый фланг нашего манипула, где дрался Бык. Там же твердо стоял наш значок.

— Ко мне, бараны! Ко мне! Сбить щиты, ублюдки, если хотите жить! — ревел центурион.

Жить мы хотели. На этот счет сомнений у нас не было. И поэтому мы все-таки сделали невозможное — остановились. Остановились и сомкнули ряды, вытолкнув из брешей повстанцев, как пробку из кувшина. Но на большее нас уже не хватило. Продвинуться вперед хотя бы на шаг было выше наших сил. Все, на что мы были способны, — это выровнять фронт и сдерживать отчаянный натиск бревков.

Наступил момент, когда исход боя могла решить одна свежая центурия.

Это понял и наш командир. Взревели наконец трубы, и на вершине холма показались значки четвертой когорты.

Тяжелым мерным шагом она надвигалась на не ожидавших такого поворота, а потому растерявшихся варваров.

— А ну, нажмем, ребята! — крикнул Бык.

Не знаю, что на нас так подействовало — вид подкреплений или слово «ребята» из уст Квинта Быка, но наш манипул и правда «нажал». Налитые свинцом ноги сделали полшага, шаг, пять… Следом за нами двинулись и остальные манипулы, а потом по всей линии заиграли сигнал к контратаке. И истерзанные, обессилевшие когорты пошли вперед, давя, тесня, подминая под себя дрогнувший строй бревков.

— Бар-ра!

Мы вложили в боевой клич все свое отчаяние и жажду жизни. И, может быть, впервые он прозвучал так, как должен был звучать.

Это была еще не победа. Мы были слишком уставшими и вложили в рывок все оставшиеся силы. Каждый знал, что эта контратака — наш последний шанс вырвать победу из рук врага. Если она захлебнется, мы больше ничего не сможем сделать. Разве что безвольно опустить руки и позволить перерезать себя, как стадо овец. И одна свежая когорта ничего уже не сможет изменить. Сейчас все зависело от нашей воли, которая заставляла натруженные руки снова и снова поднимать ставшие неимоверно тяжелыми мечи. Только наша воля и решимость идти вперед на подкашивающихся от усталости ногах сейчас решали исход боя. Только наша готовность умереть, зная, что своей смертью ты спасаешь своих товарищей, давала нам шанс на победу. В один момент, правда, все чуть не пошло прахом. Сигнифер[38] нашего манипула получил дротик в бедро и упал, а шагавшие рядом с ним солдаты были то ли слишком увлечены наступлением, то ли просто растерялись, но никто из них не поднял значок с земли. Увидев, что значок упал, задние ряды решили, что первая линия смята, и затоптались на месте. Передние же почувствовали, что последние шеренги перестали поддерживать их, и подумали, что те начали отступать. Замешательство было недолгим, но натиск сразу же ослаб.

Я шел во второй шеренге, в нескольких шагах от упавшего сигнифера, и даже видел лежащий на земле значок. Но чтобы добраться до него, мне пришлось бы покинуть свое место в строю и оставить в нем брешь. Несколько мгновений я медлил, ожидая, что кто-нибудь из стоящих рядом со знаменем подхватит его. Но напрасно. Никто, похоже, не собирался этого делать.

Вскоре уже весь наш манипул, бывший на самом острие контратаки, замедлил шаг и заколебался. Варвары же, напротив, решили, что удача опять повернулась к ним лицом, и торжествующе завопили. Исход боя опять повис на волоске.

И тогда я, рискуя поломать весь строй, бросился к значку, сбивая щитом всех, кто стоял на моем пути. Строй на несколько секунд смешался, но варвары не сумели воспользоваться этим. Зато теперь значок был в моих руках. Я бросил скутум и ринулся в первую линию, крича что-то бестолковое, но, как мне казалось тогда, очень героическое.

Мы снова пошли вперед. А через несколько минут подоспела наконец четвертая когорта. И когда она, свежая, полная сил, ударила железным кулаком в центр строя бревков, исход боя был решен. Строй восставших поддался, а потом разом развалился, рассыпался, как непрочная плотина под напором реки во время паводка.

Фланги бревков, видя, что центр войска смят и обращен в бегство и что мы вот-вот зайдем им в тыл, тоже, видимо, решили, что на сегодня хватит геройствовать. Сначала дрогнул левый фланг, следом за ним — правый, и вскоре началось повальное бегство…

…И резня. Легкая пехота и кавалерия приступили к своему излюбленному занятию — преследованию беззащитного противника. Нам же было не до погони. Мы еле волочили ноги. Трубы сыграли отбой, и мы перестроились, готовясь на всякий случай к контратаке. Но то была излишняя предосторожность. Повстанцам было больше не до драки.

Избиение продолжалось почти до сумерек. Повстанцы потеряли убитыми почти четыре тысячи человек. Мы — немногим более пяти сотен. Но и это было слишком много для такого боя. Еще отец мне рассказывал, что основные потери побежденное войско несет не во время сражения. Доспехи делают свое дело — поразить насмерть человека не так-то просто в этой свалке. А вот когда начинается бегство, бегущая армия вырезается подчистую.

Поздним вечером, когда мы собрали трофеи, похоронили павших и поставили лагерь, Бык построил наш манипул. Незадолго до него командир отряда уже сказал речь. По его словам, мы что-то там доказали, показали и заслужили… Никто толком его не слушал, все просто валились с ног. И сейчас у нас было одно желание — выпить вина и рухнуть на походные постели. Бык же выглядел так, будто весь день только и делал, что отдыхал.

— Ну что, мулы, прочувствовали, что такое служба?

— Так точно, старший центурион!

— Считайте, что сегодня вам повезло. Сражались вы как бабы. То, что сегодня было, — это даже не бой. Так, небольшая стычка. А вы в ней умудрились столько народа потерять… Еще пару раз так вот схлестнемся с повстанцами, и я вообще один в Сисцию приду. Значит, так, если случится чудо и кто-нибудь из вас все же доползет до зимних квартир, мне придется взяться за вас всерьез. Вся ваша прошлая жизнь в учебном лагере, девочки, покажется вам приятным отдыхом. Дерьмо вы, а не солдаты.

Бык прошелся вдоль строя. Мы стояли, боясь шелохнуться. Вся усталость мигом куда-то делась…

— Какая обезьяна подняла значок?

— Рекрут Гай Валерий, первая центурия, первого манипула, третьей когорты, — проорал я, не ожидая ничего хорошего.

— Как самая сообразительная обезьяна в этом стаде, будешь деканом…[39] Пока не подохнешь. Понял?

— Так точно, старший центурион!!!

— Все, бараны, р-разойдись! Прочь с глаз моих, — устало закончил он.

Строй мгновенно рассыпался. Мы больше не чувствовали себя победителями и крутыми сукиными детьми. Мы снова стали зелеными новобранцами… В общем, тем, кем и были на самом деле.

— Я уже собирался нырнуть в свою палатку, как меня окликнул Бык.

— Ты хорошо слышишь, сынок? — чуть ли не ласково спросил он.

Вопрос был настолько неожиданным, что я даже растерялся. А уж тон…

— Так точно, старший центурион!

— И ты слышал, что я назначил тебя деканом?

— Так точно, — промямлил я, по-прежнему не догадываясь, куда он клонит.

— А куда ты сейчас шел, сынок?

— В палатку, старший центурион…

— Устал, да? — участливо спросил Бык.

— Устал, — кивнул я.

Он вздохнул и сокрушенно покачал головой, выражая сочувствие. Я уж было подумал, что сейчас мне отвалится еще какая-нибудь награда. Но вместо этого Бык схватил меня за пояс и дернул к себе так, что я чуть пополам не переломился.

— А кто за тебя служить будет, декан?! — заорал он так, что у меня аж в ушах зазвенело. — Сколько у тебя раненых? Кто из них сможет в ближайшее время встать в строй? Ты знаешь? Сначала со своими людьми разберись, а потом уже уставай! Марш к раненым! Потом проверить снаряжение у оставшихся. Через полчаса ко мне в палатку с докладом!

Бежал я до госпиталя так, будто за мной вся армия варваров гналась.

Тут надо пояснить. Обычно центурионы еще в учебном лагере назначали десятниками самых толковых новобранцев. Бык же заявил, что не нуждается в обезьянах-командирах и будет назначать деканами только тех, кто проявит себя в бою. Вот и получилось, что я стал первым деканом в нашем манипуле. Так что о своих обязанностях представление имел весьма слабое.

Раненых в моем десятке оказалось двое. Ливию камень из пращи попал прямо в лицо, выбив половину зубов и порвав щеку. Глянув на него, я понял, что больше красавчиком он не будет. Вторым был Крыса с пустяковой царапиной. Ему я сказал сразу:

— Я твой декан. Завтра чтобы был в своей палатке.

— Чего-о?

— Бык назначил меня командиром десятка. И я хочу, чтобы завтра ты встал в строй. Понятно? Если не встанешь… Шкуру спущу, — закончил я, позаимствовав аргумент у старшего центуриона.

Смотреть на вытянувшееся лицо Крысы было приятно. Я не забыл того разговора в карауле. Может быть, с моей стороны это было мелко, но я очень хотел устроить этому парню веселую жизнь. Тем более что я видел, как он сбежал с поля боя, прикинувшись раненым. В палатке мне пришлось тяжелее. Ребята не слишком обрадовались моему назначению. Главным образом потому, что все уже привыкли к отсутствию командира. Получилось, что жили-жили себе спокойно, и на тебе. И Быка-то одного было много…

В общем, когда я приказал приготовить оружие и снаряжение к осмотру, в палатке повисла тягостная тишина. Никто даже не пошевелился. Еще бы! Кому охота выполнять приказы тринадцатилетнего мальчишки. Да еще после такого денька… Я сам понимал, что лучше бы дать им сейчас отдохнуть. Но что я скажу Быку? Что ребята слишком устали, чтобы подчиняться? Надо было как-то выкручиваться… Только как?

Я подумал, что поднять знамя в бою и повести за собой манипул было куда проще, чем в мирной обстановке заставить семерых человек выполнить пустяковый приказ.

Надо было что-то сказать им… Но в голову ничего толкового не приходило. Я просто стоял и смотрел на них, а они — на меня. Ждали, что я буду делать.

И тут мне стало чуть не до слез обидно. Я не рвался в командиры. Я не выслуживался перед Быком. Я просто делал то, что считал правильным и когда мы штурмовали тот холм, и сегодня… Громкие слова, но я выполнял свою работу, свой долг. А они смотрят на меня так, словно я за деньги купил свое звание.

— Завтра, — устало сказал я, — мы снова можем их встретить.

И все, больше ни слова. Сел на свою постель, достал точильный камень и принялся править клинок. Плевать мне было на них. Вот на самом деле. Как-то вдруг, в один момент… Пусть делают, что хотят, подумал я, перед Быком как-нибудь отвечу.

Некоторое время они сидели, глядя, как я вожусь со своим снаряжением. Потом Тит молча разложил свою кольчугу и начал проверять кольца. За ним Крошка, который был рядом со мной, когда я подхватил значок, тяжело вздохнув и нахмурив брови, взялся за свое оружие. Постепенно и остальные занялись делом. Все, кроме Луция. Он широко зевнул и развалился на своей постели, всем своим видом давая мне понять, что он сам себе командир. Но тут молчун Сцевола, бывший подмастерье кузнеца, самый старший из нашей палатки и обычно самый спокойный, двинул Луция в бок:

— Слушай, я не хочу рисковать из-за тебя. Если завтра будет бой, я должен быть уверен, что у тех, кто стоит рядом со мной, острые мечи и целые доспехи. Так что принимайся за дело. Бык назначил деканом его, — он кивнул в мою сторону, — значит, так тому и быть.

— Я не собираюсь выполнять указания этого выскочки, — ответил Луций.

Было видно, что ему неприятно, что Сцевола вдруг встал на мою сторону.

— Это указание дал не он.

— А кто же?

— Война, приятель, война. Мы тут все связаны. От остроты твоего меча не только твоя жизнь зависит. Но и того, кто прикрывает тебя щитом… Давай, займись делом иначе в следующей стычке будешь сам выкручиваться.

Когда я явился в палатку Быка на доклад, он удивленно посмотрел на меня:

— Что, даже не отделали тебя?

Бык полулежал на своей постели. Его раб обрабатывал ему резаную рану на плече. Бык же спокойно жевал оливы, будто ему не рану промывали, а массаж делали.

— Никак нет, старший центурион.

— Странно, я думал, поколотят… Ну, давай докладывай.

— Двое раненых. Один завтра будет в строю. Остальные здоровы. Оружие, снаряжение в порядке, люди отдыхают.

— Поели?

— Так точно.

— Ладно, — Бык взял очередную оливу, а раб принялся зашивать рану. — Можешь отдыхать. Ты понял, что должен делать декан?

— Так точно.

— Добро. Теперь все доклады будешь делать младшему центуриону, как положено. И смотри мне, декан, подчиненных не распускай. Моя первая рана — дело рук солдата из моего десятка, которому я не нравился как командир. Война предстоит тяжелая. По опыту знаю, что нет ничего хуже, чем бунтовщиков усмирять. Славы мало, добычи тоже. Вся служба — патрули, засады да стычки вроде сегодняшней. Солдаты быстро от такой войны дуреют. Так что гляди в оба.

На следующий день мы выступили. И уже без всяких приключений добрались до главного лагеря, расположенного близ Сисции, в котором нам предстояло влиться в один из трех легионов, расположенных в нем, и ждать весны.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.