Шлюха

Шлюха

– Знаешь, что общего между ожиданием отправления поезда, ожиданием какого-то человека в толпе и ожиданием, когда в центральном парке фонари зажгутся? – вдруг, ни с того ни с сего, спросила она.

Мы сидели на лавочке во дворике больницы и курили. Зелёно-белые кусты жасмина навесом укрывали нас от душного полуденного солнца и пристального взора заведующей отделением – рьяной противницы вредных привычек. Мы часто вместе ходили на перекуры. Мне нравилось сидеть с этой молчаливой двадцатипятилетней девчонкой, переговариваться односложными фразами, увлечённо пускать противно пахнущий дым в небо, наблюдая, как он теряется в хитросплетениях ветвей жасмина.

Сегодня было особенно приятно проделывать ставший привычным за несколько лет работы в больнице наш маленький ритуал. Прямо, как «трубка мира» у индейцев. Именно сегодня, а, точнее сейчас, было здорово курить именно эту сигарету, так как она была последней… Моей последней сигаретой в статусе сотрудника этого отделения этой больницы… Да и вообще последней: я твердо решил, что на новое место работы перейду уже некурящим человеком.

Оставалось отработать какой-то час – и можно собираться домой… А ей – что-то около пяти часов. Ну, а завтра – снова сюда.

– Ожидание? – сказал я, обозначив шутку широкой улыбкой. Но она никак не среагировала. – Тогда не знаю… – покачал я головой.

Она удовлетворённо кивнула, мол, и так понятно, откуда тебе знать…

Я приготовился услышать какую-то шутку, типа: «Что общего между утопленником, беременной женщиной и подгоревшим хлебом?» Ответ: «Не успели вынуть! Ха-ха…»

– Вот представь, – начала она, задумчиво подняв глаза в небо, – Провожаешь ты своего друга. Надолго. Он нескоро вернётся. И проводница уже подняла железные ступени… Вот и стои?шь ты вместе с другими провожающими, смотришь в окно вагона, за которым друг корчит какие-то рожи, что-то пытаясь сказать, докричаться. И все остальные тоже гримасничают… Хотя, конечно же, этого не замечают, так как не могут увидеть себя со стороны… И опять же, все, как один постоянно достают из карманов мобильники и закатывают рукава, чтобы посмотреть, через сколько минут отправление… И вроде бы давно уже пора – аж целых пять минут, как поезд должен быть в пути. Все ждут…

Или стои?шь ты в самый обычный день или вечер где-нибудь в центре города, ждёшь кого-то. Лучше всего, если любимого человека. Все кругом шмыгают, снуют туда-сюда – людской поток больше всего похож на косяк серебристых рыбешек, упорно стремящихся к цели, затерянной далеко в океане. Гудят машины, слышится скрип тормозов, нытье клаксона и грубая ругань. Короче, самый обычный день… Стои?шь под большими неуклюжими часами, как ни странно, работающими, да к тому же работающими правильно – минута в минуту… Поэтому, сам того не замечая, ты смотришь на часы очень часто, каждые секунд тридцать-сорок. А затем обращаешь взгляд к людскому потоку, рыскаешь среди лиц и одежд – ищешь среди них знакомые, любимые черты. А затем опять… На часы. Ведь любимый человек вот-вот должен появиться, во-о-он с той стороны – он никогда не опаздывает. Часы… Толпа… Ожидание…

Или сидишь ты один-одинёшенек в парке. При этом тебе совсем неплохо, а, даже скорей, наоборот… Просто захотелось летним вечером побыть наедине с собой… В парке, где всё з?лено, пахнет речной водой и аккуратные дорожки тщательнейшим образом выметены… Сидишь, наслаждаешься вечером и слушаешь, как куранты в старинном дворце (местной достопримечательности) пробили девять раз. И ты вдруг вспоминаешь, что ровно в девять в парке загораются фонари. Ты всегда обожал этот момент и поэтому начинаешь ждать, когда же…

Она замолчала. Я лишь удивленно уставился на её лицо с привычно грустными глазами и вежливой, еле обозначенной улыбкой. Она никогда столько не говорила, предпочитая слушать или просто молчать. А тут столько сказано… Да ещё как-то неординарно для «перекурного» разговора.

– И-и… Что общего? – искренне поинтересовался я.

Она оторвала взгляд от пропечённого, пропотевшего жарой неба и посмотрела на меня… Мурашки сами собой, единой волной растеклись по телу. Каждый раз, когда она так на меня смотрела, я начинал чувствовать себя как-то странно… Ни плохо и ни хорошо… Просто странно – трудно выразить как-то по-другому. Мне вдруг начинало казаться, что я ещё очень много в жизни не знаю, что всё еще только впереди… А вот эти грустные глаза – знают. Но что именно – мне непонятно.

– Как бы ты усердно ни ждал и ни был готов… Помимо твоей воли… Всё происходит неожиданно.

– Неожиданно? – не понял я.

– Да, именно неожиданность объединяет всё… Внезапно судорога проносится по выстроенным позвоночником вагонам и состав медленно начинает набирать скорость. Внезапно какой-то большой дядька в коричневом твидовом пиджаке отступает в сторону и прямо за его спиной оказывается лучезарно улыбающееся тебе лицо любимого человека. Внезапно, словно повинуясь только что пронесшемуся порыву ветра, один за другим зажигаются светлячки фонарей – сначала совсем слабо, а затем – разгораясь всё сильней… И от этого тебе будто бы становится теплее.

Она замолчала.

– Неожиданность… – повторил я сам для себя. А она кивнула.

– Прям как у Булгакова в «Мастере и Маргарите», – почему-то решил я сравнить.

– А как у Булгакова?

Я почесал затылок, стараясь как можно точнее вспомнить слова.

– Воланд, по-моему, Берлиозу говорил: «Страшно не то, что человек смертен, а то, что смертен внезапно».

Она посидела несколько секунд, видимо, пытаясь до конца понять смысл только что услышанного. Затем медленно встала, расстроенно пробубнив себе под нос что-то вроде: «Ну, и дурак!» И ушла.

Кажется, это был последний раз, когда мы с ней виделись.

Спустя полтора года я сидел в третьем часу ночи в ординаторской, пил кофе с молоком и болтал о всякой ерунде с медсёстрами. До конца смены оставалось ещё более половины рабочего дня (а точнее ночи). По больнице шастали постоянные проверки, так что даже вздремнуть не удавалось… Единственное, чем вволю можно было наслаждаться – это трёпом с медсёстрами и санитаркой.

С полуночи до трёх было моим самым любимым временем в ночной смене: пациенты давно спят, бумажные дела все закончены, дремота ещё не одолевает. Именно в этом промежутке разговоры получаются самыми содержательными, сплетни – самыми грязными, признания – самыми откровенными…

С девчонками я уже давно сдружился, и они меня принимали за своего. То есть на кокетство и флирт со мной у них уже не оставалось сил, вот и секретничали при мне, не стесняясь, словно и не было меня вовсе, а сидела подружка. Мне это даже нравилось – интересно было видеть женский мир «без купюр».

Я даже не заметил, как от обсуждения разницы между Орифлэймовскими и Эйвоновскими духами разговор перетёк в «потаскушное» русло. Хотя нет, вру… Одна из девчонок начала рассказывать, как ей впервые в 17 лет первый парень (который год назад умер от цирроза печени) подарил духи «по каталогу». Остальные стали спрашивать: «Что за парень, и отчего с ним такое произошло?» Наташа, медсестра, рассказала, как встречалась с ним, а он был из неблагополучной семьи. И ещё упомянула, что Сергей (Царствие ему небесное!) в конце концов променял её на местную шлюшку (как она выразилась – «жену района»). И тема закрутилась-завертелась… Каждая начала выкладывать все знания и опыт про «падших», что накопились за долгое плавание в миру. А я лишь, уютненько прислонившись к шкафчику с лекарствами, слушал, наслаждаясь бабьим обществом.

– У меня тоже соседка ж?ру давала. Да и сейчас наверняка даёт, – двусмысленно сделала ударение на последнее слово Таня. – Маринка – местная достопримечательность моего военного городка… И не только…

Когда-то Таня, ещё с родителями, жила в военном городке, что на окраине. А там, конечно же, всё про всех знают. Причём информация – самая достоверная. Из первых уст, так сказать.

– …Спросят меня, где живу, я и отвечу. А мне: «Это там, где Маринка (назвала фамилию) живёт? А-а-а… Знаю, Знаю…». Её все, кто хотел, «знали». Разве что ленивому было в падлу с койки подняться. Она и не скрывала, что шлюха. Так и говорила: «Бутылка водки и пачка сигарет – всё, что мне нужно, чтобы парень понравился…»

Таня продолжала рассказывать, как с Мариной обращались: как её голую возле дома из машины вышвыривали, а она лишь хихикала; как любой мог подойти к ней на улице и «отвести на пять минуток в сторонку»; как Таня со своим парнем видела её в сауне, обслуживающую сразу трех парней… Она рассказывала эти отвратительные в обыденности вещи про незнакомого мне человека, а я слушал, ужасался вместе со всеми, одновременно пытаясь понять, что же меня так напрягает. И тут НЕОЖИДАННО до меня дошло…

– Тань, подожди секундочку! – перебил я её рассказ. – Как ты сказала, её фамилия?

Таня повторила.

– Слушай… А эта не та Марина, что в больнице недалеко от твоего военного городка медрегистратором работала? У неё ещё верхних передних зубов нету?!

Таня кивнула.

– Какая там у неё должность, я не знаю. Но вряд ли она врач – ведь образования никакого. А зубы у неё выпали после того, как Лерку родила. И сколько не пыталась, что-то у неё не выходило их в порядок привести, – подтвердила Таня.

– А дочка у неё от кого? – ехидно поинтересовалось Наташа. – Или она не в курсе, кто из тысячи отец?

– А чёрт его знает… – пожала плечами Таня. – Говорила, что какой-то питерец на ней жениться хотел, а дочку, вроде, признал. Но когда и дураку стало понято, что и как… Естественно, я спрашивать не стала.

Таня повернулась ко мне.

– А ты её знаешь, что ли?

– Вместе работали одно время, – уклончиво ответил я.

Наташа противненько так улыбнулась, что означало – готовит какой-то подвох.

– Ты, я надеюсь, не упустил возможности воспользоваться шансом?

– Иди ты! – выругался я на подлюченькую Наташу. Затем встал и направился под ошарашанные взгляды к себе в кабинет.

«Пусть думают, что хотят…» – пронеслось в голове. И добавил вслух:

– Бабьё!

Свет включать не стал: достаточно было луны, что в избытке освещала и улицу, и часть кабинета. Прошёл к столу, отодвинул верхний ящичек, из которого достал пачку лёгкого «Честера» и пепельницу с утонувшими в ней окурками. Завоняло так, будто кто-то только что опрокинул полное мусора ведро. Открыл окно и стал курить, стараясь, чтобы дым выходил в лето, что поселилось на улице. Лето…

Сейчас, наверное, как раз зацвел жасмин во дворике старой работы… «Дворик старой работы», – звучит глупо. Хотя как по-другому скажешь?

Когда только-только перешёл в эту больницу, то, что я здесь делал, называл «новой работой», а ту – просто «работой» и в прошедшем времени («Работа была…», «На работе получал…»). А вот теперь (и уже довольно давно) эту работу стал называть просто «работой», в настоящем. А ту – старой…

Вдруг я понял, что искусственно стараюсь подавить всплывающие мысли о Марине. Почему?

Наверное, потому, что мне было больно о ней думать. Почему?! Ведь о ней (вместе со «старой работой») я говорю в прошедшем времени, как о пройденном этапе, как о чём-то умершем, ушедшем из моей жизни навсегда. Почему же тогда так больно?

Хотя… Это была, скорее, не боль, а злость… Сильная, жгучая ярость на Марину… И ещё – большая обида.

Нет… Дело совсем не в том, как она себя ведёт – плохо или хорошо – не в этом дело. Просто я почувствовал себя обманутым, дерзко ограбленным средь бела дня, избитым и уничтоженным на глазах спешащей равнодушной толпы. Мне она представлялась одним именем-лицом, когда на самом деле носила другое. И кем она была в реальности, уже не оставляет сомнений.

Хотя… С другой стороны, а как она ещё должна была поступить?! Придя на новое место работы, со всеми так и знакомиться: «Здравствуйте. Меня зовут Марина. Я – шлюха.» Это же абсурд. Естественно, что она старалась держать марку, что, опять же, совершенно нормально.

Но, несмотря на разумные оправдания, злость и обида всё никак не хотели уходить…

Наверное, дело не в том, какой она старалась казаться… Дело в том, какой Я ЕЁ ВИДЕЛ, какой представлял. Я поверил ей… Поверил, что та грусть в глазах и вежливая, еле обозначенная улыбка – настоящие… И загадка, что она загадала мне в нашу с ней последнюю встречу, тоже была настоящей! А тут… Оказывается…

Ещё в самом начале, когда я только пришёл на «старую работу», с Маринкой общение сразу получилось лёгким и в удовольствие. Со временем оно переросло в кокетство. Так исподволь я начал к ней приближаться. Хотя и служебным романом это назвать нельзя. В итоге «романтические» отношения закончились попыткой секса в кабинете заведующей. Попытка осталась попыткой, потому что нас хорошенько напугало неожиданное возвращение блудного начальства. После этого мы (по обоюдному молчаливому согласию) увеличили дистанцию до «дружеской», и больше её даже не пытались сократить. Ни я, ни она.

Желая сблизиться с Мариной, я поступал с ней, как и с любой понравившейся мне женщиной… Кто ж мог знать, что достаточно было бутылки и сигарет, чтобы взять её за волосы и отыметь, где и как угодно.

Я злился на неё за неоправданное доверие, за честность, что излучало её милое лицо. Даже не имея двух передних зубов, искусно маскируя этот недостаток, она могла улыбаться так, что светлячки зажигали огни, судорога проходила по позвоночнику и в толпе, наконец-таки, мелькал знакомый силуэт…

Пиком моей злости стал момент, когда мне очень… Очень-очень сильно захотелось ей отомстить за предательство. Сделать так, чтобы и ей было плохо.

Например, найти её телефон, пригласить попить пивка к себе, не оговорив при этом, что будут приглашены ещё три парня… Парня, которые по жизни, в принципе, и ничего, но по отношению к женщинам – ублюдки, мерзкие и жестокие. Есть и такие среди моих знакомых…

Впустить её в квартиру, посидеть с ними 10–15 минут, а затем незаметно прошмыгнуть в подъезд – и куда-нибудь… Надолго… Чтобы не мешать ублюкам разрывать, словно старую вещь, пущенную на тряпьё, её тело и душу… Тело и душу предательницы.

Или (ещё хуже) – позвонить, спросить: «Как дела?» у одной гадливой, мстительной и болтливой санитарки со старой работы, где, надеюсь, Марина всё так же трудится в поте лица. Заодно «к слову» изложить подробности о серых буднях «Вашего медрегистратора». Бьюсь об заклад – к вечеру следующего дня уже вся больница провожала бы её ненавистными взглядами.

Это была бы достойная месть…

Только я, конечно же, ничего такого делать не стал. Потому что я – это я. И мне было достаточно один раз наказать Марину в голове, чтобы «отпустило».

Достойная месть?

Я стоял на остановке, нервно провожая взглядом каждую забитую под завязку маршрутку, что не хотела отвозить меня к месту моей спешки.

– Привет, – дернув меня за рукав, поздоровался кто-то. Я обернулся.

Марина. В тёмно-красном, почти бордовом, осеннем пальто. Рядом стои?т Лерка, делая вид, что не узнала меня и ей намного важнее стайка голубей, вымогающая у бабульки семечки.

– Привет, – искренне обрадовался я.

В первую секунду, пока было неожиданно, я смотрел на Марину… Ту самую, что с настоящей грустью в глазах и вежливой, еле обозначенной улыбкой. А спустя мгновение передо мной стояла шлюха, что сосёт и трахается за водку и пачку сигарет.

– Как дела? – механически спросил я, приторно-искусственно улыбнувшись.

Может быть, мне показалось, а может, и на самом деле, она как-то ТАК посмотрела на меня – пристально, очень «ясно»… Будто считывала с моих глаз информацию, будто понимая всё… ВСЁ ПОНИМАЯ… Мурашки опять зашевелились у меня под кожей.

– Нормально, – ответила она, посмотрев на Лерку как тогда, в последний НАШ раз она смотрела на небо.

Тут настал мой черед понимать…

Во всей её внешности, в этом взгляде, что погас секунду назад, что-то читалось… Казалось, я должен… ДОЛЖЕН что-то понять, но что именно, до меня никак не доходило.

Всё оставшееся время (от силы, минут пять) мы обменивались ничего не значащими фразами. Затем подошла моя маршрутка, и я, бросив скупое пока, с выдохом облегчения залез в кабину.

По дороге у меня страшно разболелась голова, буквально раскалываясь на части. Боль не отпускала целый день. И никакие таблетки не смогли облегчить страдания. Кое-как доделав всё запланированное на сегодня, я добрался до дома и завалился спать.

Только (вот беда) уснуть всё никак не получалось.

Наутро я открыл глаза с абсолютно ясной головой и чётким пониманием той встречи. Так случилось… Что, вынырнув из сна, открыв глаза, понимание уже находилось внутри меня.

Тогда, на остановке, Марина хотела сказать, что она не обманщица.

– Откуда ты знаешь, где я настоящая, а где – нет?! И почему ты решил, что предала я именно тебя, а не остальных… Ведь они чужие?! – спросила бы она меня, если бы смогла грусть в глазах превратить в слова…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.