Тайна крови

Тайна крови

Номер «На капище» вернулся в программу и, по всеобщему мнению, стал еще более увлекательным и магическим. Молодой дрессировщик, казалось, испытывал наслаждение от риска, он играл самоуверенно и дерзко, словно бросал вызов всем представлениям о дрессировке. Российские антрепренеры наперебой приглашали Воронова в турне по «золотому» цирковому кольцу. Концерн «Цирки мира» предложил Воронову программу гастролей, и он дал согласие на участие в пасхальной ярмарке циркачей в Антверпене. После этой престижной Недели цирка ему будут открыты лучшие арены мира. Аттракцион Ингибарова еще не сняли с программы, вроде как Илга пробовала удержаться на арене; по всеобщему мнению, эта «пришлая», «не цирковая» была обречена.

Никто не знал, что против Ингибаровой играла не только ее неопытность, но и старая дедовская тетрадь в порыжелом сафьяновом переплете.

Каждый вечер, заперев дверь гримерки, Воронов осторожно раскрывал ветхие страницы и искал ответы на самые жгучие вопросы прошедшего дня. Удивительное дело: каждый вечер текст неуловимо менялся, он был живой, как голос деда, и теплый, как его ладонь, когда он сажал его, трехлетнего карапуза, на спину циркового медведя Гриши и учил не бояться звериной рыси и медвежьей пасти, свободной от ременного намордника.

Царство Божие внутри нас, и звери бессловесные не лишены его. Видит зверь всякую темноту в человеке и слышит всякую ложь в его голосе… Паче зла, добром зверя побеждай и кобь сию твори ежечасно… Царским хлебом причащай свое стадо, делись словом и разумом…

Чтобы больше узнать о тайной науке, Аким обыскал Интернет, обшарил открытые фонды Ленинки и вскоре убедился, что прикоснулся к абсолютной магии. Однако все подступы к этому знанию были надежно сокрыты или перепутаны. В словарях напротив слова «кобь» стояло: «Звание, занятие, промысел. Кобник – гадатель, знахарь». Такие надежные ученые умы, как Владимир Даль и Андрей Фамицын, прочно связывали понятие коби с гаданием по полету птиц. Однако кобь как понятие оказалось шире любых представлений о гадании. «По диаволью наущенью кобь сию держат», – было написано в Лаврентьевской летописи. «Скомонд бо бе волхв и кобник нарочит», – добавляла Ипатьевская летопись… Далее, если судить по словарям, несколько столетий шло накопление отрицательного смысла этого слова-понятия, вплоть до «кобь – мерзость, обман». Отсюда: «Прикобила ко себе добра молодца…» Казалось бы, все ясно: речь шла о деревенской магии и гадании, но сохранившиеся в древних источниках упоминания ставили кобь в один ряд с «царской харизмой» и даже «гением рода». Именно так понимали кобь образованнейшие люди Древней Руси – переводчики религиозных текстов.

В житии Поликарпа Смирнского клятва судьбой и гением императора обозначалась все тем же словом: «Кленися в цесарю кобь». То есть кобью звалось могущество царя-волшебника, его врожденный дар «правления и заступления» и магического ограждения своего народа от бед. Этот царский дар был заключен в таинстве крови, в незримом свете, растворенном во тьме тела, – эта благородная прививка превращает дичок в роскошное древо со сладкими плодами, а ноздреватый железняк – в гибкую сталь.

В разные времена кобь таилась под разными масками, одна из них масок – птичий язык. В русских волшебных сказках герой начинал понимать птичий язык, если съедал кусочек пищи, предназначенной царю. Согласно сказке Сила и Знание заключались именно в этом самом первом куске. В дедовской тетради этот дар так и звался – «царски й хлеб». Из этого Аким сделал вывод, что царская власть основывалась на некоем слове или целостном тексте и, утратив хотя бы часть этого единого знания, правитель терял и свои волшебные возможности.

В этом первом и единственном куске «царской пищи» заключалась и тайна Девства, и благодать Первородства. Род царей-волшебников прервался в тот день и час, когда «царский хлеб» почал и вкусил простой смертный человек. С этого момента кобь утратила характер высокой отрешенной науки и, как это часто случалось в человеческой истории, сверженные Боги пали ниже демонов.

Согласно этому пониманию «кобь» приобрела характер сексуального действа, и близкие по звучанию слова: «кобель», «кобыла» – стали ругательными и грубыми. Все, что было отмечено символами воспроизводящей силы, оказалось под запретом. Эти замки надежно заперли пути к человеческому совершенству и могуществу.

Древняя наука возвращала Акима к чистому истоку, к доброй отеческой власти человека над четвероногими божествами Природы. Он уходил все глубже в его лабиринты и с каждой перевернутой страницей открывал все новые двери, где, по неумолимой логике познания, вслед за медью следовал серебряный клад и где-то далеко впереди едва брезжил манящий свет – сияющее золото Знания и Власти. Этот клад охраняли огромные псы, как в старой сказке «Огниво». Бравый солдатик обманом обезглавил Ведьму – Ведающую Мать и завладел волшебным огнем жизни, заключенным в огниве.

В этом сюжете Аким видел следы насильственного попрания власти Великой Богини и победы над Ней силой оружия, но в дальнейшем именно ее волшебные собаки, а скорее всего волки, приносили солдату прекрасную принцессу, не боясь охранительного креста, нарисованного мелом на двери! Чтобы овладеть золотом, солдат сажал собак на Ведьмин передник, хотя, по всей видимости, не сажал, а накрывал им с головой! Именно так выглядел древний обряд, олицетворяющий власть Старой Матери над всеми мужчинами Рода. Это простое действо означало повторные символические роды и присоединение к племени бывшего изгоя или чужака. Похожее происходит и в обряде церковной исповеди, когда священник накрывает голову кающегося концом епитрахили, похожей на длинный фартук, тем самым возвращая его в лоно матери-Церкви. Нет сомнений, что это символическое действо пришло из древнейших глубин, из времен матриархата, и даже больше того, оно имело прямое отношение к коби.

Волшебная наука кобь родилась из женской ненасильственной магии, и если мужчина приходил в лес как убийца и охотник, то женщина – как мудрая охранительница и повелительница зверей. Надевая рога, древняя женщина входила в лес как равная к равным! От тех времен сбереглись многие языковые реликты, среди них польское кобета – женщина, имя богини плодородия – Кибела или легендарная Кобь-баба, каменный идол, утонувший в Шатурских болотах.

Древний язык Великой Матери был залогом кровного родства человека и зверя, звезды, былинки и камня. Он таился в тысячелетних глубинах, в замкнутых подвалах и подземельях Ведьмы – Ведающей Матери, но это знание тайно питало дух и душу современного мира: Природа, Родина, Любовь, Смерть, Россия-Русь – имена этих великих Богинь по-прежнему возвещали о величии женщины-Веды, о Великой Матери всего сущего.

В ту ночь накануне Восьмого марта он допоздна засиделся в гримерке, разбирая сафьяновую тетрадь. Перед тем как уехать из цирка, он заглянул в зверинец, чтобы проститься со своей стаей. Этот обряд вовсе не был данью сентиментальности, скорее зарядкой, сродни зарядке электрических батарей, перед утренней репетицией и выступлением.

В зверинце было сумрачно и тихо, и Аким никогда не зажигал освещения, зная, что для этого ритуала свет не только не нужен, но и вреден.

Темнота обостряет чувства, и волки издалека почуяли его приближение. Они бесшумно вскочили с лежанок, чтобы лизнуть его ладонь и прочитать незримый след – летопись прошедшего дня. Волки шершаво и упруго трогали языками его ладонь, слизывали пот, прикасаясь благоговейно, как к святыне. Согласно дедовской науке так же передавалась кобь, и от физической близости человека зверь умнел и лучше понимал его речь и безмолвие. Молодые волчицы шумно нюхали его пах и благодарно крутили хвостами. Это был древний пароль вожака, принятый в мире звериного откровения. У людей это древний ритуал приветствия выглядел бы явным бесстыдством, но в мире лесной свободы он был оправдан и свят, как всякая воля Природы.

На часах было около полуночи, лифт наверняка не работал, поэтому, заперев вольер, Аким решил пройти к выходу коротким путем. Он прошел по темному коридору между клеток и спустился на нулевой уровень, где хранились оборудование и цирковой реквизит. Красноватая аварийная подсветка превращала складской подвал в зловещие декорации. Бутафорские пальмы отбрасывали хищные когтистые тени, гигантское «колесо» казалось пыточной дыбой, а свисающие повсюду тросы и веревочные петли пели зловещую песнь виселицы.

Аким втянул ноздрями застоявшийся воздух: по хребту снизу вверх прошла ледяная волна. Мертвенный страх стянул мышцы живота и сжал кожу на голове, точно ледяные пальцы пробовали содрать с него скальп; тяжелый смертный запах сырой крови мешался с землистым запахом старого железа, к этому примешивался странный кисловато-терпкий аромат – так пахнут увядшие цветы и комната с недавно усопшим. Запах смерти плыл отовсюду и настигал как наваждение. Он прошел еще несколько шагов – и замер, оглушенный жутким зрелищем. На зеркальной каталке Ингибаровой лежало обезглавленное тело в синей спецовке. Голова стояла отдельно на старом барабане. Бледное увядшее лицо с опавшими неузнаваемыми чертами и приоткрытым ртом страдальчески взирало на Акима, под ним густеющим озерцом стыла кровь.

Аким помотал головой, чтобы прогнать звон в ушах, словно тысячи кровососущих окружили его плотным роем, залепив глаза и уши. Ослепший и оглохший, он, тем не менее, хорошо расслышал этот свист и звон. Так свистит занесенный серп Мары. Великая Богиня услышала его и пришла на званый пир, слетела черной стригой на жертвенное угощение, – и всей его крови не хватит, чтобы наполнить Ее кубок и утолить Ее жажду.

Слабый сквозняк, точно вздох, пробежал по подвалу, зашелестел декорациями, прогнал по полу горстку опилок.

– Кто здесь? – крикнул Воронов. – Выходи!

Всем нутром он ощутил близкую опасность, но природное тщеславие не позволило ему убежать.

– Я вызываю милицию! – предупредил он темноту и выхватил мобильник.

Набрать номер он не успел – перед глазами мелькнула легкая хищная тень, и жесткий удар в солнечное сплетение перебил дыхание. Аким выронил мобильник и, чтобы не упасть, вцепился в выступ каталки. Время странно растянулось, и он видел все происходящее точно в замедленном кино. Зеркальный ящик дрогнул и поехал в сторону, а над его лицом и шеей взметнулась сабля, сверкнуло лезвие, но он успел заплести ногами щиколотки нападавшего и сбить его на пол. В эти короткие огненные секунды он жил задами сознания, древними реликтовыми буграми мозга, поэтому сумел мгновенно включиться в борьбу и взять власть над ситуацией. Он перехватил и заломил руку нападавшего. Сабля со звоном упала на пол, но упругое тело, точно собранное из стальных пружин, резко вывернулось из захвата. Убийца вскочил и ударил его ногой в живот. Воронов отлетел к стене, но, едва прошел первый шок, он вспомнил уроки уличного боя, которые давал один из общинников, бывший спецназовец. Там, в подвале, обшитом старыми спортивными матами, бились нешуточно, зная, что на улицах и в ментовских коридорах поблажки не будет.

Убийца рвался к сабле, но, даже опрокинутый навзничь, Воронов сумел подсечь его в прыжке и сбросить на каменный пол. Эти несколько секунд сыграли на Воронова, он подхватил саблю, метнулся к лежащему противнику и занес руку для удара, но его враг перекатился по полу, вскочил и выбежал из подвала.

Аким с трудом поднялся, сжимая в руке саблю – свое взятое в бою оружие. Рядом с гигантским колесом аварийное освещение горело ярче, он осмотрел саблю: темляк был густо вымочен в крови. Он знал, что наверняка не успел ранить нападавшего, но именно эта сабля недавно приняла свежую кровь.

С грохотом упал и покатился старинный зеркальный шар, за грудой циркового реквизита послышались шаркающие шаги и бормотание.

– Пушок… – звал слабый стариковский голос.

Между цирковых баррикад, пошатываясь, пробирался Пирожок. Воронов встал на его пути, загораживая страшное зрелище. Руку с зажатой саблей он завел за спину.

– Здравствуй, Пирожок, – зловеще поздоровался он. – Что, не спится?

– Пушок пропал… – всхлипнул старый клоун.

Привстав на цыпочки, он заглянул за плечо Акима.

Воронов медленно опустил руку с зажатой в ней саблей.

Пирожок упал на колени. Не в силах сказать ни слова, он только трясся и показывал пальцем то на отрубленную голову, то на Воронова.

– Нет… нет… – сквозь судорогу прошептал Пирожок. – Не убивайте меня, пожалуйста… Я никому не скажу…

– В глаза, смотри в глаза! – Воронов резко поднял подбородок Пирожка, ломая его волю, сокрушая слабое сопротивление. – Кто я? – прошипел он. – Кто я? Отвечай!

– Не знаю, я тебя не знаю… – Пирожок вздрогнул всем телом и осел на пол, из ноздрей выбежали две темные струйки. – У тебя глаза… Глаза зверя… – прошептал он гаснущим шепотом.

Воронов разжал стариковские пальцы и оттолкнул вязкое тело: «Авось проспится и уже никому ничего не расскажет».

Вот черт! Если его имя будет замарано хотя бы малой долей подозрений, он потеряет контракт с европейцами! Нужно действовать быстро и решительно! Он всего лишь исправит собственную ошибку и уничтожит свои отпечатки на сабле, чтобы избежать лишних вопросов со стороны следствия.

Он бегом вернулся к себе в гримерку, вымыл саблю под краном и на всякий случай протер одеколоном. Но страх не давал мыслить логично. Пирожок видел его, старикашка уверен, что застал убийцу! А что, если на этот раз кобь, которой он придал характер грубого гипноза, не подействует? Он только что уничтожил следы на сабле, хотя ни в чем не виноват! Вот что, он немедленно спрячет орудие убийства и полностью освободится от любых улик! Самое простое – выбросить саблю куда-нибудь подальше, лучше в воду, в полынью Москвы-реки, или закопать где-нибудь в лесу под Кержачом.

Пирожок? Но пьянице вряд ли поверят без доказательств. Он не сразу осознал, что действует согласно абсолютной звериной логике: убежать, спрятаться, замести следы, всеми силами избегая встречи с охотником. И если бы осознал, то ужаснулся бы тому, что в минуту опасности в нем оживал волк, словно он успел слиться со своей стаей в единый нерасторжимый сплав, в одну амальгаму. Благодаря этой нераздельности, он сумел поделиться с волками тем лучшим, что было в нем самом, взяв взамен недостающие свойства волчьей души. В эту ночь ему суждено стать волком – оборотнем, варлоком, вервольфом, и для этого не обязательно втыкать заговоренный нож в старый пень. Он может вызвать эти изменения одним движением воли, одним мысленным приказом!

Бестелесной тенью он проскользнул мимо спящего вахтера и вышел во двор. Открыл машину, бросил сумку с саблей на заднее сиденье, распахнул ворота и поехал по замершему ночному проспекту. Через несколько минут он свернул к жилому массиву, выбирая самый короткий путь к набережной.

Погоню он заметил не сразу: черно-лаковый микроавтобус «вояджер» с наглухо тонированными стеклами вывернулся из переулка, примыкавшего к хозяйственной территории цирка, и поначалу вел себя вежливо. И только пройдя два-три поворота, зловещий возок с заляпанными дорожной грязью номерами завел игру в «кошки-мышки». Он бесшумно и резко выруливал на поворотах, чуть отставал, чтобы поиграть на нервах и разбудить в жертве слабую надежду, снова нагонял и шел на обгон, но в последнюю минуту сбавлял скорость. О том, чтобы остановиться на набережной, теперь нечего было и думать. Воронов прибавил скорость и почти оторвался от неотвязной погони, но ненадолго. Городские окраины остались позади, дорога шла вблизи лесопарковой зоны. Вдоль обочины темнели коробки складов, ангары и целые массивы гаражей, через триста метров замелькала ограда старого кладбища.

Справа белела маленькая, недавно отреставрированная церковка с подсвеченными куполами и округлыми, ярко расписанными «барабанами». Здесь «вояджер» снова нагнал его и стал выдавливать к обочине. Воронов прибавил скорость и сумел-таки вывернуться из-под наседавшего преследователя. Впереди показался железнодорожный переезд с опущенным шлагбаумом. У него оставался один-единственный шанс – бросить машину и скрыться в темных аллеях кладбища. Не медля ни секунды, он подхватил сумку с саблей, выскочил из машины и, пользуясь цирковой тренировкой, играючи перемахнул через кованый забор. Снаружи донесся звон разбитого стекла, означающий только одно: преследователи выбили окна в его машине.

По ту сторону забора простиралось засыпанное снегом Кощеево царство, и этот мрачный, нетронутый вешними лучами жальник обещал укрыть его и сбить со следа погоню. Выбирая путь среди тесноты надгробий, Воронов побежал в глубину кладбища. Двигаясь короткими перебежками, хоронясь за камнями, стал понемногу уходить. Потеряв его из виду, преследователи принялись распутывать его следы на снегу. Они разбились на две группы и принялись умело загонять, травить его, как обреченного зверя. Из-за кустов резанула короткая очередь, пули раскрошили старинное надгробие из тусклого белого мрамора, и облава стала смыкать клещи. Все ближе гортанные голоса и слышнее слова команд. Его преследовали кавказцы, и Воронов внезапно понял, что это не просто кавказцы, а родственники Ингибарова! Этот родовой клан никогда не бросал своих и вытаскивал из всех передряг. Они не знали и не могли знать о волховском заклятии и зимней грозе на капище, но безошибочно вышли на него, чтобы отомстить. Он уважал чеченцев за их верность родовым крепям, и с точки зрения их племенной морали они всегда действовали правильно, хотя и чересчур жестко. Эту хищную жестокость Аким относил к свойствам горского темперамента и не считал недостатком.

В том, что враги безошибочно вышли на него, была и жестокая справедливость, и непререкаемая воля Богов! Никто не может творить зло безнаказанно, по своеволию. Ответный удар может запаздывать и падать на головы детей, на весь Род до седьмого колена, но чаще карает виновника еще при жизни!

В ту ночь на капище, заигравшись в волшебника, он прибег к недозволенному приему и нарушил законы Прави, обязательные даже для Богов. Зло, которое он принес в мир своей горделивой самонадеянностью, отозвалось зловещим эхом в лабиринтах ночного кладбища. Но никто, даже всемогущие Боги, не сможет отнять у него его воли к жизни и личного мужества.

Петляя между могил, Аким пробежал кладбище насквозь, пока не убедился, что дальше бежать некуда: впереди вырос глухой бетонный забор со спиралью Бруно. Поблизости от него не было ни памятников, ни оград, чтобы опереться, а перемахнуть через колючую проволоку с земли смог бы, пожалуй, только голливудский оборотень.

Укрывшись за широким стволом кладбищенского тополя, он достал из сумки саблю и сжал обеими ладонями эфес. Он держал саблю так, как держал на тренировках тяжелый двуручный меч, хищно подобравшись всем телом, готовый к броску, к прыжку. Лезвие тускло блеснуло в свете полной луны. Упругая звериная злость распрямила спину, и мышцы налились колючей распирающей силой. От добротной тяжести сабли, от ее играющего силой хребта, от ясного света луны и яростной жажды жизни по его жилам разлился острый бурливый хмель.

Все ближе голоса и угрожающее сосредоточенное движение в сумраке кладбища. Он крепче сжал саблю и встал спиной к тополю, чувствуя сквозь тонкую куртку ледяную шероховатость его коры. Он не видел своего преследователя, но на снегу у ног Акима обрисовалась его длинная тень. Аким резко вышел из-за тополя. Высокий тощий кавказец встал как вкопанный, его правая ладонь лежала на рожке маленького, почти игрушечного автомата, левая перекрывала затвор, но в эту секунду кавказец забыл об оружии. Перед ним в мертвенном сиянии луны стоял оборотень, двуногий зверь в лохматой волчьей шкуре. В пустых глазницах мерцали тусклые зеленые огоньки. С оскаленной пасти на снег падали чешуйки мерзлой крови.

В природе хищник и жертва обмениваются знаками и ведут свой смертельный танец, пока жертва не признает победу хищника волной дрожи, и Воронов всей кожей и косматой шкурой загривка почуял этот вал животного ужаса от противника. Эти несколько секунд промедления и растерянности его врага решили исход схватки. Он нанес удар; сабля пошла наискось, развалив напополам плечо и ключицу нападавшего; негромко булькая кровью, кавказец упал. Воронов на минуту опустил саблю на снег и попробовал рывком стянуть с него автомат, но не успел. Его обхватили сзади за шею, но он сумел парировать атаку ударом ноги в коленный сгиб противника, отмахнулся тыльной стороной кулака и отшвырнул нападавшего, крепко саданув его о надгробие.

На него набросились еще двое, но тренированное тело тотчас же вспомнило отработанные навыки. Он блокировал удар в прыжке, правой рукой захватил запястье нападавшего и заломил за спину, левой ногой ударил второго сбоку в пах. Из троих только один попробовал шевельнуться, но у него не хватило сил перевернуться на живот и освободить прижатое оружие.

Четвертый набросился на него сзади, подсек, повалил в снег, и они сцепились в яростной схватке.

– Элан… Элан, – заклинал раненый боевик, ему все же удалось достать автомат, и он подталкивал его по снегу к бойцу, затянутому в черную кожу.

Чеченец наносил короткие яростные удары, но Воронов успевал их парировать и отбивать. По кошачьей гибкости и особой манере боя Воронов узнал в Элане убийцу Померанцева, того самого, что набросился на него в цирковом подвале, но здесь фортуна была на стороне дрессировщика: он был выше и мощнее своего миниатюрного, верткого противника.

– Элан!!! – прохрипел раненый боевик, и Элан опоздал с ответным ударом на доли секунды.

Этого промедления оказалось достаточно, чтобы Воронов подмял его под себя, оглушил резкими ударами по вискам и свел ладони на горле. Сильные смуглые пальцы чеченца судорожно впились в его руки, но он неумолимо давил на хрупкие потрескивающие позвонки. Обреченный враг сопротивлялся со звериным упорством, черная шапочка соскользнула с его головы, и на снег высыпались черные змеистые космы, и тонкое, юное лицо окунулось в лунный женственный свет. От неожиданности Аким ослабил хватку. Чеченка вырвалась и перекатилась к надгробию. Стоя на четвереньках, она резкими судорожными глотками восстанавливала дыхание, и тут он окончательно узнал ее!

Она прибежала сюда, на заснеженное кладбище, прямиком из его обжигающего сна, как волчица, распутала его следы и набросилась, чтобы убить. Она – опасный и безжалостный враг, слишком красивый и слишком влекущий, но тем хуже для нее!

Аким вскочил и в один прыжок подхватил автомат. Это был знаменитый чеченский «борз», остроумно прозванный пистолетом-пулеметом, вежливая копия израильского «узи», небольшая, но крепкая машина с магазином на сорок патронов. И название у него было правильное: «борз», по-чеченски «волк»! Аким проверил затвор: риска была установлена в положении «стрельба одиночными». Девушка скользнула по снегу гибким телом, затянутым в черный кожаный костюм, схватила брошенную им саблю и поднялась во весь рост.

На шоссе истошно взвыли милицейские сирены. Свет переносного прожектора ударил в глаза и вышиб горячую слезу. За деревьями цепью шли милиционеры. Стрелять было поздно! Не тратя ни секунды, Аким бросился по узкому проходу между могил. Перепрыгивая через ограды, он, не оборачиваясь, продирался сквозь кусты. Позади него, след в след, бежала она, спотыкалась, падала и снова рвалась к спасению, безошибочно угадав, что он знает, куда бежать. Они оторвались от милиционеров. Впереди светились церковка и участок шоссе, где он оставил машину; если милиционеры еще не замкнули кольцо, то можно попробовать прорваться к машине. В спину им прогремела автоматная очередь – стреляли по ногам, – и девушка вдруг едва слышно вскрикнула и осеклась на бегу; он понял, что она ранена и больше не может бежать за ним.

Он бросился к своему единственному ориентиру – церковке, но, как в неумолимом, заранее расписанном сюжете, внезапно остановился и оглянулся, переводя дыхание. Метрах в двадцати на снегу корчилась она. Пробуя подняться, она цеплялась за ограду, но нога, перебитая в колене, не слушалась ее.

Ее звериное упрямство и воля заставили его подойти ближе.

– Помоги… – хриплым шепотом приказала она. – Помоги… или убей! – Она приставила к выемке под скулой лезвие сабли.

Акиму ничего не оставалось, кроме как подставить ей плечо. Она знает все про смерть в цирке, а это значит – она нужна ему живой, нужна как залог его свободы, но сейчас ее надо просто вынести из боя!

Он перебросил автомат за плечо и подхватил девушку под спину и колени; сабля, запутавшись темляком вокруг ее кисти, болталась плашмя. Пробираясь между стихийными гаражами, примкнувшими к кладбищу, он нашел проход в хаосе застройки и вышел на шоссе. Отсюда были видны милицейские автобусы, сгрудившиеся у ворот кладбища, там колготились автоматчики из резерва и едва слышно верещали рации.

Его машина была метрах в двухстах дальше по темному ночному шоссе, за поворотом, и дорога в этом месте не просматривалась. Милицейского поста рядом с машиной не было. Он донес свою странно легкую добычу до машины. Боковое стекло салона было выбито. Он посадил ее на заднее сиденье, казалось, девушка была без сознания, он попробовал вынуть ее ладонь из петли темляка – и не сумел, только ослабил давление толстого золотого шнура.

Он завел машину и тихо двинулся по шоссе, автомобиль медленно проплыл мимо церквушки, но девушка вдруг вздрогнула и вскрикнула:

– Бомба, там бомба!

Под передним сиденьем умостился небольшой, аккуратно упакованный сверток. Не оставляя руля, Аким успел вышвырнуть его на ходу через разбитое переднее стекло. Через несколько минут до них донесся взрыв и наперебой завопили милицейские сирены.

Внезапный взрыв на церковной паперти отвлек внимание наружных пикетов, и, пользуясь этой короткой растерянностью своих преследователей, Воронов свернул в объезд и чудом проскочил через пост ГАИ на выезде из города. У ночного наряда еще не было данных на его машину.

Давящий аркан страха и цепкая хватка города внезапно разжались. По бокам шоссе замелькали пригородные дачи в снежных кокошниках. Покачивание машины уносило его в другую вселенную, где лежала в зачарованном сне пустая, выглаженная снегопадом Земля. Машина плыла в пуховую тишину и сон зимнего Подмосковья, туда, где еще осмеливалась дышать чистая, нетронутая топором Природа.

Не поворачивая головы, Воронов краем глаза посмотрел на Элан. Голова ее подрагивала, бледные губы шевелились, точно она объясняла кому-то невидимому, как оказалась в этой машине и почему светловолосый парень, сидевший за рулем, все еще жив.

Он вез ее в единственное спасительное на земле место, в дружинную избу под Киржачом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.