Глава 35

Глава 35

Моей следующей временной работой над проектом был ремонт крыши Дома для занятий. Конструкция была простой и состояла из балок, уложенных таким образом, что они образовывали остроконечную крышу с расстоянием в центре между верхушкой и потолком приблизительно восемь футов. Балки располагались на расстоянии одного ярда друг от друга – вдоль и поперёк – и были покрыты толем, который начал протекать в разных местах. Работа оказалась захватывающей и несколько рискованной. Мы поднимались на крышу по лестницам, затем, конечно же, нужно было идти только по балкам. Было также необходимо поднимать с собой по лестницам рулоны толя и вёдра или бадьи горячего гудрона. После нескольких дней прогулок по четырех или шестидюймовым балкам мы стали довольно искусными в этой работе и даже начали испытывать своё мастерство в беге по балкам, неся бадью горячего гудрона или балансируя рулоном толя на плечах.

Однозначно, наиболее смелым, искусным и безрассудно храбрым среди всех нас был молодой американец, который находился в Приоре впервые и был не только агрессивным парнем и большим любителем посоревноваться, но также думал, что всё в Приоре было «собранием бессмыслицы». Приблизительно через неделю он довёл свою ловкость до такой степени, что никто из нас даже не пытался состязаться с ним. Даже тогда он не перестал хвалиться и продолжал демонстрировать своё превосходство над всеми остальными. Его поведение начало раздражать и нервировать всех нас; мы не зашли так далеко, чтобы надеяться, чтобы с ним произошёл несчастный случай – любой такой случай мог быть очень опасным, поскольку крыша была высокой – но начали жаждать чего-то, что положило бы конец этой браваде.

Развязка произошла скорее, чем мы ожидали, и была очень впечатляющей. Позднее это представилось неизбежным, что он, неся ведро кипящего гудрона, ступил на незакрепленный толь и провалился сквозь крышу. Единственным, что спасло его от очень серьёзных повреждений, было то, что он провалился как раз над маленьким балконом, так что в действительности он пролетел не больше пятнадцати футов. Однако то, что он не выпустил из рук бадью с варом и был без рубашки, сделало его падение болезненным и опасным. Одна сторона его тела была целиком залита горячим гудроном и очень сильно обожжена.

Так как кипящий гудрон также стек вниз по его штанам, он почти не мог передвигаться, поэтому мы перенесли его в тень, в то время как кто-то побежал за Гурджиевым и доктором. Единственным методом лечения, который можно было использовать, было удаление гудрона с его тела бензином, что отняло более часа, и было невообразимо болезненным. У молодого человека, по-видимому, было огромное терпение и мужество, чтобы подчиниться этому тяжёлому испытанию и не дрогнуть. Но когда всё было позади, и он был как следует забинтован, Гурджиев неистово отругал его за глупость. Тот защищался храбро, но бестолково; спор обернулся в поток ругательств, направленных против Гурджиева и его нелепой школы, и всё кончилось тем, что Гурджиев приказал американцу уехать, как только он поправится.

Несмотря на то, что я не мог помочь, но очень симпатизировал американцу, я чувствовал, что Гурджиев был полностью прав, хотя ругать молодого человека в такой момент казалось излишней жестокостью. Я был очень удивлён, когда на следующий день Гурджиев неожиданно позвал меня, когда я шёл с работы и, непредсказуемо, как всегда, похвалил за хорошую работу на крыше и выдал крупную сумму денег. Я сказал, что должен признать со всей честностью, что, поскольку я был единственным работавшим на крыше, кто не был взрослым, я делал намного меньше работы, чем кто-либо ещё, и не чувствую, что должен быть награждён.

Он подарил мне странную улыбку, настоял на том, чтобы я взял деньги, и сказал, что он награждает меня за то, что я не провалился сквозь крышу или, иначе говоря, за то, что я не повредил себя, работая на ней. Затем он сказал, что даёт мне деньги при условии, что я придумаю что-нибудь, что можно сделать с ними для всех остальных детей – что-нибудь, что будет ценным для них всех. Я покинул его, довольный деньгами, которые оказались у меня в карманах, но чрезвычайно озадаченный тем, как использовать их так, чтобы это было ценным для всех других детей.

Обдумав проблему в течение двух дней, я, наконец, решил разделить деньги на всех, хотя и не поровну. Я оставил большую часть для себя, так как был единственным, кто, какими бы странными ни были причины, «заработал» их.

Гурджиев не стал ждать от меня ответа о том, что я сделал, а послал за мной, как будто был особо заинтересован, и спросил меня о деньгах. Когда я сказал ему, он рассердился. Он закричал на меня и сказал, что я не использовал своего воображения, что я не подумал об этом, и не сделал, в конце концов, ничего ценного для них; и вообще, почему я выделил большую часть для себя?

Я ответил довольно спокойно, что я пришёл к заключению, что ничто в Приоре непредсказуемо, и что он сам довольно часто давал мне понять, что вещи никогда не являются «тем, чем они кажутся». Я твёрдо продолжал, что только подражал ему. Дав мне эту, совершенно неожиданную и большую сумму денег, он, вместе с этим, поставил мне условие и создал тем самым проблему с их применением. Так как я не смог придумать ничего «ценного», то всё, что я смог сделать, это передать проблему дальше другим детям – я велел им, чтобы они сами применили эти деньги на что-нибудь ценное для них. Что касается того, почему я оставил большую часть себе, то я чувствую, что заслужил её, поскольку именно благодаря мне они получили возможность распорядиться этими деньгами с пользой для себя.

Хотя Гурджиев слушал меня не прерывая, его гнев не ослаб, и он сказал, что я поступил подобно «важной персоне», и он очень разочаровался во мне, потому что я обманул его ожидания.

К моему собственному удивлению, я отстаивал свою позицию и сказал, что, если я поступил подобно «важной персоне», то это потому, что у меня было много подобных примеров для подражания, и что, если он разочаровался во мне, то должен вспомнить, как говорил мне неоднократно, что каждый должен учиться никогда не разочаровываться в ком-либо, и что я снова только следовал его совету и примеру.

Хотя он ответил мне, что я, как обычно, «грешу против моего Бога», разговаривая с ним таким образом, он спросил меня, что я собираюсь сделать с деньгами, которые оставил себе. Я ответил, что можно либо потратить деньги, либо сохранить их. Что в настоящее время я собираюсь сохранить их, так как я одет, накормлен, мне есть, где жить, и мне нет нужды тратить их, но что потрачу их, когда буду в чём-нибудь нуждаться или захочу что-нибудь купить.

Гурджиев посмотрел на меня с отвращением, заметив, что мои слова указывают на то, что у меня обычная мораль среднего класса, и я совсем ничему не научился от него за время, которое был в Приоре. Я ответил, несколько горячо, что вполне сознаю эту возможность, а что касается учения, то, когда я смотрю на других учеников, я не уверен, что кто-нибудь из них хоть чему-нибудь научился, – что, в действительности, я не уверен, что здесь есть что-нибудь, чему можно научиться.

Совершенно спокойный к этому времени, он сказал, что мне не удалось понять, что ценность Приоре не очевидна, и время покажет, узнал ли кто-нибудь что-нибудь, будучи здесь. Затем, во второй раз, он сказал, что со мной бесполезно продолжать разговор, и добавил, что мне не надо будет продолжать работу на крыше Дома для занятий, и мне будет дана другая работа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.