Глава 6 Внутренняя жизнь тибетской деревни

Глава 6

Внутренняя жизнь тибетской деревни

Два способа путешествовать

Есть два способа путешествовать. Во-первых, преодолевать большие расстояния в короткое время, охватывая общие очертания гор и долин и самые заметные особенности народа. Во-вторых, остановиться, заглянуть поглубже, в каком-то смысле пустить корни и попытаться впитать из почвы невидимый духовный сок, который напитывает обитателей этого места. Оба имеют право на существование, оба могут приносить удовольствие, и оба могут дать полезные знания и полезные сопоставления.

Мы только что прибыли в Ятунг, который местные называют Шасима, возможно, это название идет из языка лепча. Видимо, мы проведем здесь некоторое время. Значит ли это, что у нас будет возможность для путешествия второго рода? Ятунг расположен почти в 2800 метрах над уровнем моря в точке, где долина Амочу, по которой поднимается караванный путь в направлении Лхасы, разделяется надвое. Это уродливая деревня без особых примет, но окружающая местность богата неожиданными красотами, а многие другие деревни выше или ниже Ятунга можно, не погрешив против правды, назвать древними центрами изолированной, неподвижной, горно-долинной цивилизации, какие часто можно найти в Альпах.

Шумный поток протекает по дну долины. Его источник недалеко – ледники Паухунри (7128 метров), – и в него впадают несколько притоков. Долина узкая, запертая между огромными утесами высотой больше 3000 метров – намного ниже линии вечных снегов. С виду похоже на Альпы. Есть ели, сосны, пастбища и рододендроны. Климат в общем влажный. Несколько месяцев в году (в летний муссон) довольно сыро, но и тогда солнце то и дело ярко сияет в чистом небе на этой большой высоте.

Как обычно для буддийских деревень в Гималаях, у входа в Ятунг стоит ряд тарчо (см. фото 57). Тарчо – это длинный шест с прибитым к нему хлопковым флажком, на котором отпечатаны бесчисленные священные фразы. Ветер треплет их, «произносит их» и наполняет воздух добром. Идея квазифизического распространения духовной ауры красива, и сами тарчо тоже очень красивы. Они стоят высокие, белые и ладные на солнце, и веселый свист ветра в них манит и бодрит путешественника.

Если ты хочешь поставить тарчо, для начала ты должен купить ткань для флажка. Хлопок выдается по карточкам, а другие материалы довольно дорогие. Потом ты относишь его в монастырь, где лама готовит деревянную матрицу, которые всегда есть в монастырях, мажет их чернилами и отпечатывает нужные молитвы на ткани заказчика за небольшую плату. Следующий шаг: вытесать шест и поставить его или попросить кого-нибудь поставить его в нужном месте с обрядом, который совершает лама. На все это требуются время и деньги; это «жертва», а «жертв» требует любая религия. Тарчо можно поставить по обету, чтобы попросить благословения или из набожности. Как правило, все жители участвуют в содержании длинного ряда тарчо при входе в деревню.

На первый взгляд Ятунг не представляет никакого интереса. Он состоит из четырех рядов полудеревянных домиков, покрытых дранкой, и разделяется на две продольные улицы, на большей из которых находятся лавки и базар. Товаров продается мало, они плохого качества, за исключением тибетской бумаги, прелестного материала из растительного волокна. Что касается древностей, то уже закончилось то время, когда за пару рупий можно было купить хорошую картину или статуэтку, тайком принесенную на рынок не слишком щепетильными монахами.

Тибет абсолютно феодальная страна; наследственная каста делит с ламами политическую и экономическую власть. Но в Ятунге элегантный мир феодального дворянства Лхасы, Шигадзе, Гьянце и Гангтока практически не представлен. Помимо нескольких чиновников в отставке, тамошние жители (их около четырехсот пятидесяти) – это мелкие торговцы, ремесленники, лавочники, погонщики мулов; есть несколько крестьян и лесорубов. Так кто здесь у нас есть возможность изучить повседневную жизнь тибетского народа.

Бывший чиновник Лобсанг: гордость и предубеждение

Но нет никаких сомнений, что мы в Тибете. Не только тарчо, но и флажки поменьше (лунгта) колышутся на ветру у всех дверей и домов и тут же бросаются в глаза, придавая своего рода праздничное настроение убогой деревушке. Больше всего флажков и вымпелов у дома Лобсанга, чьи флаги ярче и лучше содержатся, чем все остальные.

Итак, мы пробыли тут уже три недели. Время от времени я хожу в гости к Лобсангу. Это любопытный тип.

– Доброе утро, доброе утро!

Лобсанг, сидя на своей софе-кровати, не прекращает безмятежно и внимательно поворачивать свое модельное колесо. Мы с ним давно уже знаем друг друга, впервые мы встретились десять лет назад. В прошлый раз, когда я его видел, он был важным посредником между британцами и тибетцами; он работал переводчиком, и все важные «международные» дела проходили через его руки. Но теперь он удалился от общественной жизни, купил этот домик и немного земли. Не знаю, женат ли он; кажется, семьи у него нет. С годами он стал преувеличенно набожным; он полдня проводит в молитвах, назидательном чтении и бормотании мантр.

– Доброе утро, Лобсанг, как поживаете? Сколько тысяч миллионов молитв за сегодняшнее утро?

Лобсанг смеется и почти вызывающе продолжает поворачивать молельное колесо, состоящее из маленького латунного барабана, украшенного Восемью благоприятными символами (траши тегье); а именно золотой рыбой, зонтом, раковиной победы, бесконечным узлом, знаменем победы, драгоценным сосудом, лотосом бессмертия и колесом дхармы. Внутри барабана длинный, плотно скрученный свиток бумаги, на которой Лобсанг самолично десять тысяч раз (пером!) написал священную формулу «Ом мани падме хум». Маленький барабан применяется таким же образом, как и намного более крупные, которые можно найти в монастырях.

– Так как поживает Лобсанг?

– Так себе, так себе! А как еще может поживать бедный старик? – Потом он оживляется: – Завтра через Ятунг будет проезжать Воплощенный, Учитель Тромо, – счастливое событие для нашей затерянной в горах деревни!

– Пойдемте посмотрим на него вместе, Лобсанг. А я принес вам несколько фотографий, которые сделал еще десять лет назад.

– О, благодарю вас! Я схожу за очками. Вы же никуда не спешите, правда?

Мы оба засмеялись. Лобсанг – маленький и худой, скорее потрепанного вида и очень похожий на монгола.

Он носит длинные, тронутые серебром волосы в двух косах, обернутых вокруг головы. Он может сойти за заместителя директора школы на пенсии, или начальника вокзала, или какого-нибудь мелкого чиновника; за человека, который усердно работал всю свою жизнь, был довольно успешен, состарился и теперь начал задумываться над разными вопросами. Почему мы живем и почему мы страдаем? Но уже слишком поздно. Он никогда не отправится в путь за истиной. Бумаги, документы, официальное положение истощили его силы. Все, что осталось, – это четки и невразумительная вера. Кроме того, Лобсанг всегда был пессимистом. Теперь он качает головой и повторяет голосом, который кажется старше обычного, свое неутешительное мнение абсолютно обо всем.

– Как вы думаете, Лобсанг, нам удастся попасть в Лхасу?

– Пути тибетского правительства сложные и изощренные. В Лхасе у них свои страхи и антипатии, которых никто не понимает. Много золота за немного чернил, много чернил за немного золота. Надо смотреть по обстоятельствам. Таковы уж правительства! С другой стороны, разве вы не видите, как привязанность к вещам приводит к несчастью? Чем больше думаешь о Лхасе, тем несчастнее становишься. Запомните мои слова, все это иллюзия. Не позволяйте себе стать рабом чего бы то ни было!

Лобсанг, излагая свою личную интерпретацию буддийских Четырех благородных истин, кладет свое молельное колесо и начинает расчесывать длинные волосы с тщательностью чиновника, изучающего документ.

– Я мою волосы раз в неделю! – заявляет он с некоторой гордостью.

Он так долго находится в контакте с британцами, что приобрел несвойственную тибетцу привычку к чистоте. Сейчас он похож на деревенскую старую деву, одетую к ярмарке. Его лица не видно под волосами, которые падают вперед, как водопад, на колени, пока он педантично продолжает их расчесывать. Когда он считает, что уже достаточно их расчесал, то есть когда все волоски перпендикулярны земле и параллельны друг другу, он разделяет их надвое, и его лицо возникает посередине, как будто он выходит из палатки.

Потом с примирительной улыбкой монгола, которому что-то нужно, он спрашивает:

– Но в конце концов зачем вы вообще приезжаете в эти места? Зачем вы тратите столько денег и миритесь с такими неудобствами? Зачем?

Как часто мне задавали этот вопрос! Набожным людям достаточно ответить «паломничество»; образованным можно объяснить настоящие причины: сказать об изучении искусства, этнографии или филологии. Но что сказать такому человеку, как Лобсанг, который утратил природную невинность, но не приобрел достаточного образования, чтобы понять? Люди его типа всегда подозревают шпионаж, тайные сделки, международные интриги.

Дверь открывается, и появляется Сёнам. Сёнам – это парень из деревни лет двадцати, который готовит и убирает у Лобсанга. Войдя, Сёнам делает поспешное движение, пытаясь что-то спрятать. Но слишком поздно, мы заметили. Это окурок, который он выкинул на улицу. Лобсанг приходит в ярость.

– Разве я не говорил тебе уже сто раз, чтоб ты не курил? В следующий раз, если поймаю тебя с сигаретой, ноги твоей больше у меня не будет! Ты же знаешь, что я не позволяю курить! Что говорит наша святая религия, не говоря уж о твоем здоровье? Разве ты не знаешь, что портишь свои шансы на удачное перерождение? Перерождение? Да ты кончишь йидагом или, того хуже, пойдешь в ад!

Сёнам бросается в кухню, как ошпаренный кот, а Лобсанг все изливать на меня свои чувства по поводу мерзкого порока курения. Странно, что тибетцы так враждебны к сигаретам, в то время как маленькая китайская трубка вполне терпима для мирян, хотя и не пользуется особой благосклонностью. Само слово «шикре» (так тибетцы произносят «сигарета»), как говорят, приносит вред. «Шик» значит «уничтожать», а «ре» значит «разрывать», и таким образом это сочетание очень зловещих слов, которые обещают, что называемая ими вещь принесет зло и погубит страну.

– К тому же известно, что курение неприятно духам, а это очень серьезно, – продолжает Лобсанг, доплетая свою правую косу и начиная вторую.

Кроме того, есть недвусмысленные слова в знаменитой книге «Лохи Чоджунг» («Религиозная история Юга»):

«Есть один дурной обычай, предвестник самого Искусителя. Он распространяется среди обычных жителей, как и среди военных в гарнизонах… Это непрерывное употребление мерзкой, зловонной, ядовитой травы, называемой табаком. Дым от этой дурной привычки оскверняет священные предметы поклонения, Образы, Книги, Реликвии. Он ослабляет Богов наверху, вызывает раздоры между Духами Срединного Воздуха и причиняет вред Змеиным Духам внизу. От этого в людском мире возникает бесконечный цикл эпидемий, войн и голода».

Лобсанг не может примириться с курением Сёнама.

– Вы знаете, – говорит он, – Падмасамбхава предвидел курение тысячи лет назад. В своем великом прозрении он знал, что однажды люди поддадутся этому вопиющему и ужасно глупому пороку… он говорил о нем в термах.

Тем временем туалет Лобсанга упорно приближался к завершению. Одна коса была готова, вторая близилась к концу. Когда коса заплетена на три четверти, Лобсанг ловкими и быстрыми пальцами вплетают в волосы несколько шелковых ленточек розового, сине-зеленого и небесно-голубого цвета. Ленточки на обеих косах оканчиваются длинными разноцветными кисточками, и, когда он оборачивает косы вокруг головы, получается очень нарядно.

– В термах? – повторяет Лобсанг, замечая мое озадаченное лицо. – Термы – это книги, мысли, труды, которые великие мудрецы прошлого написали для просвещения будущих веков… Сёнам! Эй! Сёнам! Чай готов?… Вы хотите тибетского или индийского чая?

– Если вам все равно, то я предпочел бы тибетский.

– Сёнам! Сёнам! Поча кешо! (Принеси тибетский чай!) Великие люди прошлого предвидели все. У каждого века свои пороки, поэтому они написали книги, подходящие к каждому веку. Они написали книги, где дали способы избавления от всех пороков людей, и зарыли их в горах, под реками, среди ледяных пиков. Когда придет срок, кто-нибудь их обнаружит. Так мы узнаем, что надо думать обо всех новых вещах!

Лобсанг достиг кульминации в своей работе и начал оборачивать косы вокруг головы. Он поднимается, берет небольшое зеркало и снова садится. Он держит зеркало на коленях и начинает шпильками закреплять косы.

– В молодости, – говорит он, – я бы во все это не поверил. Но теперь я убежден. Нас всех окружают таинственные события. Наши предки знали больше нас, так почему бы нам не следовать за ними?

– А что будет, если терму найдут раньше времени? – спрашиваю я.

– Будет ужас, ужас!

У Лобсанга шпилька во рту, он держит руки за головой, последними штрихами заканчивая тщательную работу получаса. Как только он вынимает шпильку изо рта и вставляет в волосы, чтобы заколоть последний лоскут разноцветного шелка на нужном месте, он продолжает:

– Вы слышали про настоятеля Кенраба?

Между тем Сёнам приносит мне нефритовую чашку с крышечкой, как пагода, и любопытным серебряным блюдцем в форме лотоса. Я открываю ее, и юноша наливает напиток, который тибетцы называют чаем, из замысловатого латунного чайника.

– Настоятелю Кенрабу, – продолжает Лобсанг, – приснился голос, который ему сказал: «Иди к такой-то горе и сделай сто шагов от первого водопада. Там будет тебе откровение». Настоятель Кенраб сначала не обратил внимания. Тогда голос стал настойчивее, и в конце концов настоятель решил подчиниться. Он взобрался по кангри (снежной горе), сделал сто шагов от водопада и нашел гладкий плоский камень, как будто обработанный рукой человека, в таком месте, где определенно раньше никто не бывал. Его монахи подняли камень, а под ним увидели старинную деревянную шкатулку. Они открыли ее и нашли книгу… Когда-то я не верил в эти вещи – пейте чай, а то остынет, – а сейчас верю… Как только настоятель Кенраб собрался перелистать книгу, послышались жуткие вопли, и зеленое пламя вышло из дыры в земле, угрожая сжечь их заживо…

Я отхлебываю варево из масла, соды, соли, кипящей воды и чая, приготовленное в бамбуковом барабане, и принимаю жирную, покрытую мхом лепешку, которую с трудом глотаю.

– Но я не понимаю, – говорю я Лобсангу. – Почему же настоятелю снился этот сон?

– Вот именно, – отвечает Лобсанг. – В этом все дело.

Он поднимается и кладет зеркало на место. Его волосы теперь в идеальном порядке, и он может приступить к не менее замысловатой церемонии облачения в тибетскую одежду, которую он носит с величественным достоинством китайского ученого.

– В этом всио диело, – продолжает он на своем беглом, но плохом английском, надевая тонкий шелковый халат и брюки и завязывая на поясе шелковый кушак.

– Этот вопрос долго изучали, – наконец говорит он. – Совещались со многими ламами и многими известными предсказателями, и наконец было открыто – только представьте себе! – что один монах крал приношения и поэтому бог-хранитель монастыря долго было лишен алтарных приношений, которые принадлежали ему. Чтобы отомстить за себя, бог наслал настоятелю сон, чтобы он обнаружил терму для будущего. Боги-хранители иногда бывают очень злобными!

Говоря это, Лобсанг тщательно разглаживает рукой края своей чубы (халата), в которой он якобы заметил складку. Потом снова садится.

– Чтобы никто никогда не узнал, что в этой книге?

– Нет! Есть некоторые вещи, которые ты не должен знать. Может, хотите еще чаю? Даже вы, чужаки, должны относиться к богам с большим уважением, вы же не знаете, что может статься. Знаете, что сталось с Уильямсоном?

– Начальником политдепартамента, который умер в Лхасе в 1936 году?

– Да. Думаете, он умер из-за слабого сердца, для которого высота 3200 метров оказалась слишком большой? Чепуха, дорогой мой господин! Он умер, потому что сфотографировал богов в гонканге, в святилище богов-хранителей. Вы можете в это не верить, но это факт, известный всем в Лхасе и во всем Тибете… Пожалуйста, берите еще лепешки; они свежие. Сёнам их испек; он хороший мальчик… За несколько часов до того, как Уильямсон умер, совершенно черная фигура вошла в его комнату и забрала его душу… Не хотите еще чаю? Нет? Когда-то я в это не верил, но постепенно убедился. Слишком много фактов, чтобы можно было упорствовать. Ну, может, выйдем? Давайте прогуляемся до моста, если хотите.

Лобсанг готов к спокойному и набожному дню буддиста в отставке. У него мало общего с жителями Ятунга. Он знает, и он прав, что он один из немногих цивилизованных людей в небольшой общине, состоящей из людей всевозможного толка, кроме правильного. Он сидит дома или гуляет по саду. Раз в день, как по часам, он гуляет до моста, читая по дороге молитвы, держа каменные четки в руках за спиной. После одиннадцати часов утра он всегда готов, как если бы регент Тибета, или представитель иностранной державы, или один из пяти-шести важнейших лам во всей Центральной Азии собирались нанести церемониальный визит в его дом.

Живой бодхисатва

Вчера Лобсанг рассказал мне, что приезжает Воплощенный. Мне тут же стало ясно, насколько важно это событие, потому что все население деревни принялось ее убирать. Воплощенный едет! Великий учитель!

Сразу после полудня весь Ятунг вышел на улицы. Воздух был прохладен, и солнце ярко светило в горном небе. Все мальчишки радовались и носились вокруг быстрее обычного, а все девочки надели передники (пангден) ярких цветов. Вдоль улицы выложили два ряда белых камней, чтобы отогнать злых духов. Ветви кипарисов горели в медниках у каждой двери, наполняя воздух ароматным и удивительно голубым дымом.

Поэтому знаменитая особа вошла в деревню под дымовой завесой. Перед Воплощенным длинной вереницей ехали монахи на лошадях, слуги с ружьями и патронташами, упитанные настоятели, вьючные животные с мешками цампы, книгами, алтарями, священными картинами. Желтые халаты, алые шелковые шляпы, коричневые и черные меховые капюшоны выделялись взрывами цвета на фоне пахучего голубого дыма, висевшего над деревней, как будто там сложили костер из сигарет.

Вдруг раздались крики: «Вот он! Вот он!» Мальчишки бросились вперед, чтобы посмотреть, женщины опустились на колени, мужчины склонились, молельные колеса головокружительно завертелись. Великий учитель в широком желтом шелковом халате и головном уборе из позолоченного металла возник из голубой дымки на небольшой белой лошади. Ему было двенадцать лет. Он был прелестен.

Визит к живому бодхисатве

Я официально отдал дань уважению живому бодхисатве. Знаменитый маленький Учитель сидел по-турецки на некоем троне, покрытом шелками и китайской парчой, посреди храма (см. фото 15). Перед ним лежали приношения, а также двойной барабан (нгачунг), церемониальный колокольчик (трилбу) и бронзовая молния (дордже). Храм был темный, глубокий, загадочный. Люди молча проходили мимо маленького Учителя, кланялись и получали благословение. Те, кто делал достаточно большое приношение, в ответ получали белый шелковый пояс (ката). Ребенок всем возлагал руки на голову. На стенах были видны фрески с буддами, умиротворенно медитирующими в священном самообладании, и ужасающих богов, танцующих на озерах крови, пьющих амброзию из чаш, сделанных из человеческих черепов.

Полностью Учителя звали Нгаванг Лобсанг Гьялден Джигме Чоки Вангчук. Он был сыном Энче Качи из Гангтока. Вскоре он должен был завершить свое образование в одном из больших монастырей Лхасы.

Я предложил несколько рупий одному монаху и получил пояс из рук маленького живого бога. В красивых, блестящих глазах ребенка не было ни следа неуверенности, ни тени сомнения. Он знал, что он один из избранных. Он никогда и не думал по-другому.

Староста Мингьюр: экспорт кораллов

Мингьюр, гонгту (староста) деревни Ятунг, терпеть не может бывшего переводчика Лобсанга. Я так и не узнал, как возникла между ними эта вражда. Но образ жизни чиновника в отставке, то, что он жил замкнуто и отчужденно, словно оскорбленный король в изгнании, как специально был придуман с целью раздосадовать любого представителя власти в мелкой общине в любом месте мира. Лобсанг держится без гордости и превосходства, не напускает на себя важного вида, но его поведение как бы говорит о неудовлетворении, неудовлетворении человека, который оглядывается вокруг и видит, что ничто не стоит его внимания, что все настолько ниже его внимания, что ему не надо даже этого показывать. С другой стороны, жители деревни постепенно оказались под впечатлением и от уединенной жизни Лобсанга, и от все более заметных проявлений его набожности. Соответственно, авторитет Мингьюра пострадал. Часто бывает так, что спор заканчивается, как только кто-нибудь предлагает пойти и спросить, что насчет этого думает Лобсанг.

– Да кто такой этот Лобсанг? – кричит тогда Мингьюр, теряя хладнокровие. – Он ничего не делал всю свою жизнь, кроме как устраивал волнения и суматоху, а теперь, только потому что он строит из себя святошу, вы все кланяетесь и молитесь на него!

– Лобсанг есть Лобсанг, – отвечают люди.

Это заявление, каким бы глупым и нелогичным оно ни было, неопровержимо и окончательно.

Мингьюр – мудрый старик шестидесяти с лишним лет, но он сохранился гораздо лучше Лобсанга. По преимуществу его считают дураком, но я подозреваю, что на самом деле он единственный по-настоящему честный человек среди многочисленных контрабандистов и жуликов на караванном пути. Каждый день можно видеть, как он ходит по делам, по собственным и общинным. Он всегда одет по-тибетски, как простые люди: в шерстяную чубу, неотбеленную хлопковую рубаху и кожаные сапоги. Волосы стрижет коротко. Он, что называется, умеренный и разумный человек: традиционалист без крайностей, религиозен, но не чрезмерно, пьет, но умеренно, и так далее. Он, конечно, не такой образованный, не такой любознательный, не такой утонченный, не такой что угодно еще, как Лобсанг, но он проще и человечнее.

Я то и дело захожу к нему домой поболтать. Семья Мингьюра состоит из очень безобразной, но невероятно преданной и заботливой жены и, по-моему, бесконечного количества детей. Их там, наверное, человек девять или десять, но я точно не знаю; как бы то ни было, это очень много детей для такой отнюдь не многодетной страны, как Тибет. Две старшие девочки – Пема Чодрон и Пема Чандуп, которым лет пятнадцать или шестнадцать, – были бы очень милыми девушками, если бы могли забыть хоть на минуту, что они дочери старосты.

Дом Мингьюра более-менее типичен для сравнительно обеспеченного жителя Ятунга. Сначала ты попадаешь в комнату, которая используется под кладовую, в ней полно седел, инструментов, мешков с товарами и разных вещей, характерных для романтической феодальной жизни страны. Оттуда ты попадаешь в кухню, темное закопченное место, где Восемь благородных символов грубо намалеваны белым на стенах; оттуда ты наконец попадаешь в комнату Мингьюра, которая также служит гостиной и молельней. О роли гостиной свидетельствуют толстые подушки, на которых тибетцы сидят вместо стульев, разложенные вдоль стен, а также несколько лакированных столиков для чая и лепешек. О роли молельни свидетельствует прекрасный небольшой позолоченный алтарь из резного дерева с несколькими статуэтками (Падмасамбхава, Ченрезиг, Шакьятхупа); а на стене висят две или три танки (картины на ткани) и несколько фотографий лам, знаменитых храмов и вид Лхасы. Его молельня – гордость любого тибетца. Молельню в доме феодального господина часто можно сравнить с молельней в храме по богатству украшений, количеству статуй, картин, книг, драгоценных чаш и разнообразию приношений.

Мингьюр видит во мне как в европейце главным образом колдуна по механическим вещам. Каждый раз, когда я прихожу к нему, он просит меня то починить старый будильник, который перестал звонить, то старый замок, который не открывается, то старую лампочку, которая не горит. Несмотря на все мои возражения и неудачи, он никогда не сдается. Он всегда хочет, чтобы я попробовал еще раз. Еще у него всегда есть список английских слов, произношение которых он не знает, и он всегда неизбежно делает одни и те же ошибки, когда пытается их выговорить. Вчера мне наконец-то удалось починить будильник, после чего Мингьюр пригласил меня на обед.

Я настоял на том, чтобы обед был тибетский; иными словами, чтобы он состоял не из блюд, которые богатые подают в особых случаях и которые практически не отличаются от китайских, но из тех блюд, которые обычные тибетцы едят в обычные дни. Мы с Мингьюром ели в гостиной-молельне. То и дело входила его жена, чтобы обслужить нас, оставалась на несколько секунд, обмениваясь несколькими словами, потом снова исчезала на кухне; в коридоре толпились дети, подглядывая из-за двери. Им очень нравилось, они громко смеялись надо всеми нарушениями этикета, которые иностранец неизбежно допускает во время еды.

– Подите прочь! Прочь! – кричал на них Мингьюр, и на несколько минут в коридоре воцарялась тишина.

Но потом дверь снова незаметно открывалась, и детское лицо просовывалось в проем с выражением бесконечного любопытства в глазах.

Мингьюр учил меня наливать чай в цампу.

– Вы же хотели посмотреть, как мы, тибетцы, едим, так? Это самая обычная еда для каждого дня. Бедновато, да? Вы на Западе все богатые. А мы все бедные!

Я пытался убедить его, что это не так, но таково всеобщее убеждение, и с этим ничего не поделаешь.

Цампа – просто жареная ячменная мука. Каждая тибетская семья имеет запас цампы, и тибетские путешественники всегда берут ее с собой в небольшом количестве. Ты берешь пригоршню, кладешь себе в миску и заливаешь нужным количеством горячего чая; потом пальцами перемешиваешь до консистенции свежего марципана; а потом, разумеется, добавляешь масло и снова перемешиваешь все руками. И потом ешь все это маленькими порциями. Думаете, гадость? Это в тысячу раз вкуснее, чем то прискорбное безобразие со звучными французскими названиями, которое подают в индийских ресторанах. Правда, нужно как следует проголодаться и иметь определенную способность к адаптации. Но если ты путешествуешь, то первого у тебя и так хватает, а если у тебя нет второго, то ты не путешествуешь.

Мингьюр любит поговорить о бизнесе. Как у всех тибетцев, у него полно разумных коммерческих идей.

– Почему бы вам не ввозить кораллы из вашей страны? – спросил он. – Говорят, итальянские кораллы лучшие в мире. В Лхасе все с ума сходят по кораллам. Вы там легко их продадите по высокой цене!

– Хорошая идея.

– А взамен могли бы взять бирюзу. Здесь она очень дешевая. Разве у вас в стране на нее нет спроса?

Глаза Мингьюра светятся от удовольствия. Хорошая сделка приносит почти физическое удовольствие истинному тибетцу.

Жена Мингьюра принесла нам блюда с мясом яка, жареным и порезанным на куски. Мясо яка, барана или козы, соленое, копченое и высушенное на солнце в стерильном воздухе на высоте 4000 метров, – это одно из главных блюд тибетцев. В стране, где скотоводство так распространено, а земледелие часто так затруднено из-за холода, сухости и бедности почвы, естественно, что мясо будет важным, если не исключительным, компонентом рациона.

Но в течение многих веков это ставило тибетцев перед серьезным моральным противоречием. Первейшая заповедь для всех буддистов гласит: не забирай жизнь. Как же тогда буддист может примириться с тем, что он забирает жизнь животного, пусть даже для того, чтобы накормить детей или родителей? Все монахи, кстати, утверждают, что они вегетарианцы, и в какой-то степени так и есть. Но миряне не притворяются вегетарианцами, и для большинства мясо представляет собой важную часть рациона. Конечно, обычай – это практически неизменяемый фундамент, на котором основаны отличительные черты цивилизации. Буддизм не сделал японцев менее воинственными, христианство не сделало латинян менее чувственными. Так же и ламаизм смог лишь частично изменить отношение тибетцев к мясу.

Тем не менее соблюдаются определенные базовые правила и предрассудки. Мясники составляют своего рода отдельную касту; они считаются низшими и «нечистыми» в разных смыслах. Но, к счастью для них, грех, плохая карма, накопленная в результате их действий, делится между всей общиной. Если разделить ее между всеми, доля каждого мала, ничтожна – практически ноль. В лхасском квартале Вапалинг нанимают мясников-мусульман (китайского происхождения). Для этих людей забой животных не является грехом.

Это всегда напоминает мне о японских монахах, которые называют диких кабанов ямакудзира (горный кит); таким образом они получает возможность есть их, как если бы это были морские животные. Другие настоятели и монахи совершают долгие религиозные церемонии, чтобы обеспечить перерождение убитых животных на более высоком эволюционном уровне, тем самым давая им возможность утверждать, что убийство на самом деле приносит животным пользу. Другое японское воспоминание – большая религиозная церемония, проводимая за счет Императорского университета, которая раньше проходила каждый год в Саппоро, в Хоккайдо, в одном из крупнейших храмов города, когда два монаха молились за всех животных, убитых для экспериментальных и других целей на медицинской и научной кафедрах университета. Я сопровождал профессора Кодаму (у которого я был ассистентом), и мы с большой торжественностью посещали службу, одетые в черное, и молились за лягушек, убитых нашим коллегой – физиологом, и за морских свинок, убитых нашим коллегой – патологом.

Возвращаясь к Тибету: там есть пословица, которая отражает общую точку зрения на эти вопросы:

Шади ньинг-дже-чен кьи са, ньинг-дже чангчуп лам не дрен. Если его плоть съест милосердный человек, он пойдет по дороге чистого и совершенного милосердия.

Человеческая природа всегда побеждала в борьбе, но ради оправдания себя обращалась к самому своему благородному свойству – великодушию.

Обед с Мингьюром подошел к концу. Я забыт сказать, что мы должны были есть руками, но хозяйка дома настояла на том, чтобы принести нам иностранные изобретения – ножи и вилки.

Полдень у реки

Природа, окружающая Ятунг, прекрасна настолько, насколько сама деревня безобразна. Долина похожа на типичную альпийскую долину. Те же крутые склоны поднимаются к небу, с такими же лесами из елей, лиственниц и сосен, те же полные цветов луга, те же реки, те же каменистые хребты, выступающие на фоне солнца. Но если узнать это место получше, окажется, что есть в нем и кое-что другое. Может быть, высота (мы на одной высоте с ливийским Феццаном); при ясном небе там гораздо больше солнца, чем в Альпах, – больше света в воздухе. Вдобавок все более грандиозно и первобытно. Леса больше похожи на первобытные леса, которые, наверное, покрывали Европу в мадлен (поздний палеолит); огромные потоки дико и шумно сбегают вниз; и тишина, и даль, и высота – все имеет эпический масштаб.

Весна кончилась, и с ней мифологическое цветение рододендронов. Началось лето, и распустился шиповник. Шиповник растет высокими, плотными зарослями в лепестках пастельных цветов, сливочно-белых или бледно-розово-красных. Ты видишь их повсюду, но особенно много у реки. А внизу в траве миллионы земляничек.

Лама Кагью: кордебалет из пальцев

Тибетские мужчины обычно носят длинные волосы. С короткими волосами ходят только монахи «желтой веры» и некоторые из «модернистов» у караванного пути. Монахи школы Кагью вдобавок к своим собственным волосам, и без того очень длинным, носят что-то вроде тюрбана из искусственных волос.

Несколько дней назад высокий, гладкий, чисто выбритый, загадочный лама, принадлежащий к этой школе, появился в Ятунге. Он ходит от деревни к деревне. Далеко в Восточном Тибете у него жена и пятеро детей, что кажется весьма скандальным нашему другу – ламе «желтой» школы Гелуг («Добродетельных»), который гневно обрушивается на развязность и безнравственность монахов Кагью, кого называет дешевыми фокусниками. Новичок, несомненно волшебник, как говорит народная слава и как подтверждает нечто такое в его особе, что неясно напоминает змею и фавна. А еще его руки. Длинные, мягкие руки, руки чудотворца или алхимика, и очень просто представить его занятым трансмутацией металлов или вызыванием духов из недр земли. Все его искусство состоит из заклинаний и изгнания духов, во власти над таинственными силами зла, которой он, по слухам, владеет, а силы зла, как известно, окружают каждого тибетца. Он ходит от дома к дому, предлагая свои услуги. Он знает, как снискать расположение женщин, ходит босиком, возникает как бы из ниоткуда, и ты никогда не знаешь, что у него на уме.

Сегодня он провел обряд барче-серва, который всегда совершают, отправляясь в путь. За отсутствием в деревне храма его школы он воспользовался домом знакомого по имени Сандхуп. Однако Сандхупа был в отъезде; он страдает ревматизмом и поехал в Пхари-Дзонг принимать горячие ванны, и эту честь взяла на себя его жена. Гостиная дома служила молельней, это была среднего размера комната со множеством жестких подушек для сидения, буфетом и алтарем, а также медными чайниками, фотографиями (тринадцатый далай-лама, регент, храм Бодхгая) и несколькими ружьями, седлами и мешками с зерном. В комнате было ощущение вековой тишины и воняло маслом. Церемония продолжалась много часов. То и дело нескончаемые распевы прерывались ударами барабана. Лама смешал тесто из цампы и масла и слепил приношения в виде странных фигур. Одни поставили на алтарь, другие бросили на улицу, чтобы задобрить духов.

Две вещи поразили меня, почти ошеломили, чего я никогда не забуду. Во-первых, глухой, пещерный, подземный голос, которым лама взывал к ужасным богам; во-вторых, его руки в разных мистических положениях, которые он складывал в зависимости от того, к каким божествам взывал. Его пальцы были то змеями, то кордебалетом. Все остальное в нем было забыто, отсутствовало, осталось снаружи в темноте, но эти его руки жили собственной жизнью в центре огромного, обезлюдевшего Тибета, такого же бесконечного, как пространство, и глубокого, как джунгли.

Портной Тобчен: привилегии для своих

Тобчен – ятунгский портной. Он еще и торговец древностями, автор, контрабандист, счастливый отец семейства, кузнец, столп всей округи, совратитель молодежи и покровитель местных монастырей. Порой он может сшить чубу или онджу (рубашку), но из-за своих обширных дел он постоянно ходит вверх-вниз по долине. Если вам нужно мясо, масло, бензин, сигареты, обращайтесь к Тобчену. По-моему, нет ничего в мире, чего он не мог бы достать, естественно, за соответствующую плату. Горе тому, кто попадет в черный список Тобчена! Он настолько подобострастен, смирен и обаятелен с теми, кто стоит выше, – богачами, ламами или теми, кто ему платит, – насколько он высокомерен, груб, заносчив и неприятен с бедняками, чужаками и должниками. Ему меньше сорока, он толстый, но не рыхлый, у него висячие усы, и он может в мгновение ока сменить свою заискивающую улыбку на иезуитское сожаление или ледяное спокойствие оскорбленного сановника. Он живет в доме у моста. У него некрасивая, мягкая и добродушная жена. Некоторым он нравится, другие его боятся, и, пожалуй, никто его не ненавидит. Но никто ему и не доверяет.

Если Лобсанг в какой-то степени представляет высший класс, во всяком случае своими манерами и некоторой широтой взглядов, и если о Мингьюре можно сказать, что он принадлежит к мелкой буржуазии, то Тобчен явно относится к народу; не к рабочему, честному народу сельской местности и гор, но народу портов, базаров и караванов. Сегодня я встретил его на улице. Он торжественно вышагивал рядом со спутником с обычным видом праведника, наслаждающегося процветанием, миром и покоем. Он был одет, как считает, по-европейски, иными словами, на нем была пара чудовищных американских желтых ботинок, фиолетовые носки, зеленые брюки чуть ниже колен, фиолетовый свитер и грязная белая рубашка. На макушке у него комически сидела желтоватая мягкая шляпа, из-под которой спускался неаккуратный пыльный хвостик, который он не трогал несколько месяцев.

Когда он приблизился, его улыбка из широкой стала просто неописуемой. С низким поклоном он сказал мне:

– Не хотите зайти ко мне и обсудить одно маленькое дельце?

Говорить с иностранцем в присутствии третьего лица, намекая на «маленькое дельце», и прочие мистификации – все это часть сложной поведенческой схемы, которая должна поставить его на пьедестал относительно других ятунщев.

У Тобчена типичный дом для этой части Тибета. Мы еще в Гималаях, а там нет недостатка в древесине. Стены из камня, но крыша, лестница, балкончики, полы и мебель из дерева. Я поднялся на несколько ступеней, прошел через так называемую мастерскую, где время от времени Тобчен шьет куртку, напевая за работой, прошел по длинному темному коридору, заставленному мешками, седлами, инструментами, предметами мебели, бурдюками с маслом, старыми ружьями и ящиками бог знает с чем и наконец добрался до кухни.

– Входите, входите! Нет, не ходите на кухню, там грязно! Поднимайтесь по лестнице! Вы извините мой скромный дом, да? Я всего лишь бедняк!

Но я остановился, завороженный. Кухня принадлежала миру сказок и ведьм. Она быта черная от сажи, с огромными котлами, сковородами и тазами. На закопченных стенах кто-то грубо, но выразительно нарисовал Восемь благородных символов. Хнычущий ребенок подошел ко мне и сказал что-то, что я не сразу разобрал. Но потом услышал слово очень четко. Это было слово «Бакшиш!».

Я поднялся по лестнице и вошел в святая святых Тобчена: его гостиную, молельню, кабинет, лавку древностей, кладовую с едой и опиумный притон. Я сел на одну из больших подушек. Тобчен стал рыться в сундуках, накрытых овечьими шкурами. Его жена принесла неизбежные чай и лепешки. Синий бодхисатва смотрел на меня с резного алтаря из лакированного и позолоченного дерева. По-моему, это был бодхисатва Цепаме («Бесконечная жизнь»). У него на лице было такое хитрое выражение, которое редко встретишь в тибетской скульптуре; из-за него он казался подходящим сообщником для Тобчена.

Как только жена вышла, Тобчен стал доставать из тюка шелковые платки. В конце концов он достал статуэтку Ченрезига, бодхисатвы милосердия, который воплотился в далай-ламе. Я видел ее несколько дней назад и узнал сразу же.

– Но, Тобчен, – воскликнул я, – я же видел эту статуэтку… в монастыре!

Тобчен знаком показал, что я должен говорить потише.

– Я уверен, вы поймете, – сказал он, – что время от времени бедным монахам приходится чинить балку или стену, а денег у них нет.

– Конечно! Но я всегда считал, что продавать монастырское имущество запрещено.

– Разумеется, запрещено. То есть запрещено дуракам. Но мы-то знаем тайные способы.

Сколько профессиональной компетенции было в этом «мы»!

– А как же боги?

– Они прикроют один глаз. В конце концов всем надо как-то жить! Разве вы не знаете тибетскую пословицу? Лха дре ми чонанг чиг (боги, демоны и люди – все поступают одинаково). Вы хотите сказать, что они не поймут и не простят?

Тобчен поднялся и зажег несколько масляных ламп перед статуэткой Цепаме.

Посещение отшельника: покой и пища в черепе

Высоко в каменистой твердыне над Ятунгом, в изрезанной долине, в тени елей, цепляющихся, как птичьи гнезда, за горный склон, находятся хижины-кельи скита – ритрё Чумби.

Я пошел туда сегодня вечером; золотые лучи заката освещали уже только верхушки деревьев; высокая гора на другой стороне долины погрузилась в тень. Место казалось безлюдным. Тропинка шла по траве между стволами деревьев. То и дело я видел маленькие хижины. Пустые или в них живет молчаливый отшельник? Вдруг я услышал голос и увидел прямо над собой лицо человека, выглядывавшее из окошка крошечной хижины, которая, казалось, практически висит на отвесной скале.

– Кушог-сагиб! – позвал он. – Идите сюда! Отдохните минуту, торопиться некуда; да и в ритрё никого нет.

Я поднялся еще на несколько метров и увидел, что у входа в хижину меня ждет молодой лама невысокого роста, манеры и внешность которого тут же внушали симпатию. Его хижина была очень маленькая, всего лишь деревянная коробка, одним краем стоявшая на сваях, а другим на каменном выступе. Я чуть не испугался, что своим весом заставлю ее перевернуться.

Лама Гедул принадлежал к одной из переформированных школ и потому носил длинные волосы. Он готовил скромный ужин – вареные травы и немного пампы, которую он потом будет есть из черепа. Череп стоял там, вырезанный в форме чаши, гладкий и чистый, как будто из старой слоновой кости. Еще было несколько книг, несколько богослужебных предметов и две или три картины. В окне виднелись далекие снежные пики.

Госпожа Йише: механические колдуны и святые фармацевты

Вернемся же в высшее общество Ятунга. Как мы видели, столп этого общества мужского пола – Лобсанг, а госпожа Йише – его аналог женского пола. Это вдова человека, который играл большую роль в отношениях между тибетцами и иностранцами; на самом деле он был начальником Лобсанга. Его вдова, величественная, похожая на матрону, в данное время верховный и непререкаемый общественный арбитр деревни. В отличие от Лобсанга, который замыкается в своей пессимистичной старости, миссис Йише – жизнерадостная и общительная пожилая дама и потому популярна у всех.

Мингьюр, деревенский староста, обихаживает европейцев ради их способностей к механическим чудесам (ремонту ржавых и развалившихся будильников, замков и перьевых ручек); но для госпожи Йише европейцы в первую очередь поставщики чудес химических (таблетки, порошки, уколы, кремы и лосьоны). Большинство азиатов фактически придерживаются либо взглядов Мингьюра, либо госпожи Йише. Мы не цивилизованнее, глубже или даже изобретательнее их. Но мы удивительнее, более дьявольские и везучие. Мы алхимики; мы нашли философский камень и связали себя тайными пактами со змеиными духами нижних миров. Цари и министры охотно аплодируют со своих мест в партере цирка акробатическим трюкам, которые не могут повторить. Но когда представление закончено, цари и министры остаются царями и министрами, а бедные акробаты, уходя с арены, становятся вообще никем. С этой точки зрения в восточном уме мы – бедные акробаты, а они – цари и министры. Данте, Бах, Римская империя, Ренессанс, Шекспир, Леонардо, готические соборы и святой Франциск не производят на них никакого впечатления. Но «кодак» – вот это чудо!

Мы сами виноваты. Мы посылали в Азию авантюристов, солдат, купцов, управленцев – людей либо невежественных, либо узколобых, либо нацеленных только на наживу, или, наоборот, держались сами по себе, не обращая никакого внимания на «туземцев». Единственные, кто занимался ими, были миссионеры, но их труд – хотя и совершаемый с большим самопожертвованием и часто героизмом – состоял в том, чтобы научить их универсальной религии, а не дать картину европейской цивилизации. Единственные, кто хоть что-то сделал в этом плане, – это французы.

Одним из немногих европейцев, осознавших эту проблему, был Марко Паллис, который пишет об этом книгу в Калимпонге, и его книга будет бесценной для тибетцев. Марко Паллис по происхождению грек, по образованию англичанин и прекрасно говорит по-французски. Поэтому он европеец в том смысле слова, который появится, когда так называемые сегодняшние нации прекратятся, как это и должно быть, в провинции большого всеконтинентального союза. Марко Паллис сначала познакомился с Тибетом, когда приехал несколько лет назад с альпинистской экспедицией. Он тут же влюбился в него и с того времени посвятил себя исключительно его изучению. Его книга «Пики и ламы» была очень успешна, и теперь он пишет небольшую книгу, которую переведет лама, чтобы показать суть европейской цивилизации тибетцам, чье знакомство с Западом ограничивается оружием, радио, фильмами и таблетками. Кто еще попытался сделать столько же для Европы в Азии? Очень немногие. Это светское миссионерство чрезвычайно важно для взаимопонимания народов и мира во всем мире; оно так же важно, как и религиозное миссионерство. Пока Восток и Запад считают друг друга варварами, у них не может быть основы даже для самого элементарного взаимопонимания.

Что же касается госпожи Йише, на самом деле ей не нужны никакие пилюли и лекарства. Ее большое, дородное тело создано так, чтобы провести ее по жизни к здоровой и достойной старости при минимуме неприятностей. Но для нее таблетки так же важны, как священный ритуал; что-то одновременно простое и таинственное, принадлежащее отчасти к миру магии (как экзорцизм), отчасти к миру научных чудес (как спички). Если болезни нет, нужно ее придумать. Таблетки и порошки необходимо принимать, а без уколов невозможно обойтись.

Госпожа Йише, благодарная за то, что ее осмотрел наш доктор полковник Мойз, и за все лекарства, предоставленные ей экспедицией, сегодня пришла навестить нас во всем своем великолепии бывшей знатной дамы из Лхасы, такого же далекого от Ятунга и сказочного города, как Париж или Рим для городка в Сицилии. Ее иссиня-черные монгольские волосы были подняты и завязаны на патруке – уборе из дерева, бархата и коралла, а на шее висело несчетное количество ожерелий. Золото и бирюза задавали тон. Бирюза в ее больших серьгах (элкор) была небесно-голубого цвета; они были яркие, живые, броские. Золотая коробочка для реликвий и благословений (кау) была усыпана драгоценными камнями и бирюзой. Все, что соответствует содержимому сумочки европейской женщины, висело у нее на левом плече – несколько серебряных косметических принадлежностей. Госпожа Йише имела при себе вещей стоимостью в несколько тысяч фунтов и была, естественно, очень этим горда.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.