Создание нового рая

Создание нового рая

Для раввина идея, что нееврейский царь может в конечном итоге стать евреем, вовсе не была смехотворной. Сам Нерон, как сказано в Талмуде, раскаялся в своей порочности и стал прозелитом, и, что еще удивительнее, один из его потомков якобы являлся раввином, причем очень известным!⁸⁶ Неправдоподобность этих утверждений нисколько не беспокоила раввинов. Даже наоборот, она, по их мнению, делала чудо обращения Нерона еще более изумительным и поучительным. В конце концов, если даже известный цезарь мог прийти к желанию жить по Торе, тогда, кто знает, какие еще могущественные неевреи могут в будущем стать прозелитами?

Христиане тоже жили надеждами, размышляя о множестве царств в мире. Воспоминания о том, как Иисус переписывался с царем Эдессы, хранились очень бережно, поскольку предполагали, что даже на великих монархов может снизойти Святой Дух. Доказательство тому последовало в 301 г., когда парфянский царь Трдат III, правивший в малодоступных горных районах Армении – на пол пути между Римской и Персидской империями, – принял христианство. На этом он не остановился и велел своим подданным следовать его примеру. Поскольку армяне доселе были благочестивыми поклонниками Митры, это вызвало немалое удивление в Ираншехре, где зороастрийцы, всегда с подозрением относившиеся к тем, кто вторгается в чужую область, уже навесили на христиан ярлыки колдунов. В этом обвинении, однако, была немалая доля зависти. Даже злейшие враги не могли отрицать, что христианам удавалось очень эффективно лечить больных. Раввины, считавшие, что все дело в злой силе имени Христа, требовали, чтобы больные держались от этого подальше. Рассказывают об одном раввине, который с огорчением узнал, что его умиравшему внуку вернул здоровье некий маг, нашептывавший над постелью больного имя Иисуса. Это значило, что мальчик лишился перспективы обрести вечную жизнь⁸⁷. Понятно, что христиане яростно отвергали обвинения в том, что их дар целительства имеет что-то общее с колдовством. Скорее, умение святых мужчин и женщин творить чудеса, изгонять злых духов и даже бросать вызов законам природы, по их благочестивому мнению, связано с явлением прямо противоположным – силой, дарованной небесами. Неожиданное обретение первого новообращенного царской крови подтвердило этот взгляд. Трдат III крестился после того, как из него был изгнан демон. Только имя Христа смогло сделать экзорцизм успешным и убедило царя, что он на самом деле вовсе не дикий кабан. Зная это, христиане стали внимательно присматриваться к шахиншаху в поисках признаков лунатизма или какого-нибудь другого заболевания.

Проблема была серьезной. Даже самый опытный экзорцист не сомневался в особой опасности и злобе своих противников. Духи, спустившиеся с небес в начале времен, все еще были на земле, охотились на людей, и даже победа над ними Иисуса на кресте не ослабила их хватку. Они продолжали держать мировые империи. Персы, в своем невежестве и заблуждении, поклонялись огню, а в перенаселенных римских городах не находилось места, не загрязненного дымом жертвоприношений идолам и не наполненного благовониями ладана, сожженного в их честь. Христиане не отрицали, что некоторые идолы, образы, такие как Палладиум, могут быть во власти сверхъестественной силы, и не сомневались, что духи, которым поклоняются идолопоклонники, как богам, действительно существуют. Но поклоняться им, не важно, насколько древние ритуалы с этим связаны или как страстно римляне верят в их важность для существования империи, – это все равно что пытаться насытить жаждавшего крови вампира. Идол может быть самым прекрасным в мире, но вся его красота – не более чем краска на струпьях блудницы.

Самого Павла, прибывшего в Эфес (богатый город на Эгейском побережье Малой Азии), едва не линчевали, когда он пытался довести до слушателей мысль, что «делаемые руками человеческими не суть боги»⁸⁸. Смелый тезис, тем более для обнародования его в Эфесе, где находился храм, такой красивый, что считался одним из семи чудес света. Артемида, богиня, сидящая в нем на троне средь мрамора и злата, являлась такой же непорочной и могущественной, как Афина Паллада, но Павла это не смутило. Верный себе, он наотрез отказался, даже находясь под сенью одного из самых святых храмов империи, сделать скидку на чувствительность тех, кто в нем молился, или пойти на компромисс. В итоге он спровоцировал бунт и едва не был разорван на части. Несколькими годами позже отказ Павла отречься от Христа привел к его казни Нероном в Риме⁸⁹. Петр и много других апостолов погибли в той же волне узаконенных убийств. После этого в течение нескольких поколений немало христиан были казнены имперскими властями за оскорбление богов, которые якобы сделали Рим великим. Христиане выбрали самую высокую цену, и сделали это с радостью. В конце концов, таким образом они смогли разделить страдания Спасителя. Быть крещенным заново в собственной крови значило очиститься от всех без исключения грехов. Душам тех, кто умер за Христа, была гарантирована вечная жизнь. И это еще не самая большая награда: чем более впечатляющими были их страдания, тем больше внимания они привлекали к славе Спасителя и Его земной церкви. Все они погибли как «свидетели» – мученики.

К сожалению, на аудиторию это большого впечатления не производило. Хотя ничего подобного радости христиан, умиравших за своего Бога, люди раньше не видели. Когда мученики проходили сквозь строй, были брошены на съедение диким зверям или поджаривались так, что задыхались от запаха собственной горящей плоти⁹⁰, толпа редко им сочувствовала. Зачем? Бог лучше всего демонстрирует свое могущество, защищая тех, кто ему поклоняется, а не требуя их смерти. Римлянам это было известно лучше, чем кому-либо. Они знали, как связать себя с богами (по-латыни religare), – принося им жертвы и уважение. А боги, в свою очередь, связывали себя с римским народом, даруя ему свое величие. Такой же связи – римляне назвали ее religio – угрожали предрассудки христиан⁹¹. Упрямство мучеников перед лицом смерти не считалось подавляющим большинством зрителей ни достойным восхищения, ни геройским. Скорее это была болезнь, нечто вроде помешательства. В III в. Римская империя едва не рухнула, поэтому власти преследовали христиан с всевозрастающей яростью: они желали умиротворить разгневанных богов и очистить империю от внутренних врагов раз и навсегда. Наша цель, утверждал один из императоров, устроить все в соответствии с древними законами римского народа и обеспечить, чтобы христиане, которые оставили образ жизни своих предков, тоже были возвращены к здравому рассудку⁹².

Когда по городам Римской империи катились одна за другой волны казней, обе стороны знали, как много поставлено на карту. Велась война за сами небеса. Испытанию подвергалась не выносливость отдельных христиан, которым ломали руки и сжигали плоть и тела которых разрывали на куски дикие звери, а сила и возможности их Бога. Умирая – мученики в это искренне верили, – они становились передовыми ударными частями Святого Духа. Все больше и больше на огромных просторах падшего мира чувствовалось дыхание Бога, даже в костях и окровавленных телах мучеников – останки наделялись святостью. Судьбы императоров, повелевших казнить мучеников, оказались ужасными. Деций был сражен готами, Валериан служил подставкой, с которой персидский царь забирался на коня. В их могущественных крепостях поселялись демоны. Любой христианин, к примеру умерший в Эфесе перед великим храмом Артемиды, одержал особенную победу. Каждая капля христианской крови, пролитая на арене, служила новым экзорцизмом. Грязь и вонь идолопоклонничества исчезали, повинуясь очистительной силе Христа. Когти злобного демона Артемиды удалялись из плоти города.

Но были в Эфесе христиане, которых не призывали умирать за веру. На них у Бога были другие планы. В 250 г., когда император Деций начал первые полномасштабные гонения на церковь, семеро юных христиан решили избежать ареста, укрывшись в пещере неподалеку от города. (Если верить сирийскому автору Иакову Саругскому, на самом деле их было восемь: один – выразитель интересов группы, и семь других, но почти все христианские источники утверждают, что отроков было семь. О них есть упоминание даже в Коране. Там сказано, что только некоторые обладают истинными знаниями о них. Господь предостерегает, так что не надо спорить (Коран, 18: 22).) Рассказывают, что там отроков нашли и решили предать мучительной смерти – их похоронили заживо, замуровав вход в пещеру. Несчастные отроки уснули. Их сон, несмотря на ужасные обстоятельства, был глубок и спокоен. Потом неожиданно камни, заблокировавшие выход из пещеры, начали двигаться. Семеро спящих проснулись. Они подошли к выходу из пещеры и обнаружили, что рабочие разбирают стену, вроде бы позабыв о ее назначении. Еще более странным показалось то, что камни заросли кустами и сорняками. Удивленные отроки послали своего представителя в город, чтобы разведать ситуацию. Когда молодой человек подошел к окраинам, он совершенно растерялся. Город полностью изменился. Не было ни дыма от жертвенных костров, ни запаха ладана. Храмы на рыночной площади исчезли, словно растворились в воздухе. На общественных зданиях исчезли все упоминания об Артемиде, а на лбу статуи Августа был вырезан крест. Не веря своим глазам, юноша пошел к перекрестку в самом центре города, где всегда стояла колоссальная статуя Артемиды – знак ее покровительства над городом. Но и ее не было. Вместо нее там стоял гигантский крест, поставленный согласно надписи как знак правды⁹³. Отроку стало ясно, что произошло нечто ужасное, свыше его понимания.

И только когда он попытался купить хлеба, заплатив монетой с изображением императора Деция, стала ясна изумительная правда. Он и его спутники, как выяснилось, спали чуть дольше, чем несколько часов. По правде говоря, намного дольше. В течение двух столетий молодые люди спали, замурованные в пещере. Всевышний поместил у входа в пещеру ангела, который их охранял⁹⁴. Но больше всего отрока потрясло даже не известие о том, что ему теперь больше двухсот лет от роду, а невиданные изменения, произошедшие в Эфесе и за его стенами. Еще во времена Деция, спасаясь от преследований, они, несомненно, помнили об ужасном видении пророка Даниила – как четыре зверя, которые были четырьмя великими империями, поочередно правившими миром, поднялись из бушующего моря. Не могли они не помнить и о том, что четвертый монстр оказался самым ужасным: «Зверь четвертый был страшный и ужасный и весьма сильный, у него большие железные зубы, он пожирает и сокрушает, остатки же попирает ногами, он отличен был от всех прежних зверей, и десять рогов было у него»⁹⁵. Сидя во мраке пещеры, перед тем как заснуть, семеро христианских отроков не сомневались в том, кто этот монстр. То, что было явлено Даниилу, ужасные разрушения, которые он видел, все это было пророчеством гонений на христианскую церковь. И они сами были очевидцами всех дикостей: зверь был «с зубами железными и когтями медными»⁹⁶.

Но видел Даниил и то, что зверь в конце концов будет уничтожен. Так и вышло. Империя, некогда покрытая грязью идолопоклонничества и омытая кровью святых, изменилась до неузнаваемости. Во времена Деция никто не мог представить себе ничего подобного. Эфес стал зеркальным отражением города Бога. В 312 г. – спустя шестьдесят два года после того, как были замурованы в пещере отроки, и меньше чем через 10 лет после достижения пика дикости римских гонений на церковь – произошло чудо из чудес. Константин, стремившийся объединить империю под своим правлением, увидел в небе крест. И таинственный голос приказал ему: «Увидев этот знак, покоряй»⁹⁷. Константин, убежденный, что с ним заговорил сам Христос, сделал, что ему было велено. Спустя полтора века обещание победы в видении Даниила было выполнено: «Зверь был убит в глазах моих, и тело его сокрушено и передано на сожжение огню»⁹⁸. Доказательством тому, если бы оно потребовалось семи спящим, могло бы служить то, что некогда являлось самым грандиозным сооружением греческого мира. От давно покинутого из-за наступающих болот храма Артемиды остался один только каркас: почерневшие колонны тонули в грязи, очертания были едва видны из-за болотных газов и туч насекомых; в целом храм, еще полностью не уничтоженный, настолько разрушился, что восстановлению не подлежал. А пламя, которое в видении Даниила сожрало храм, теперь горело прямо на его пороге – рабочие, добывающие известь, бросали куски известняка в свои печи. Рядом с руинами храма стояло несколько хижин этих работяг, но кроме них, в непосредственной близости от развалин почти не было следов присутствия человека. Люди редко посещали это проклятое место. Теперь ключевые позиции в городской застройке занимали христианские церкви. Христиане же держали в руках бразды правления. Только иногда немногочисленные мужчины или женщины, оставшиеся верными идолопоклонничеству, украдкой подходили к руинам храма древней богини, счищали мох с полуразвалившегося алтаря и приносили тайную жертву. «Воздание божественных почестей могилам и заразному праху»⁹⁰ – так один христианин с презрением отозвался об этой практике. Здесь мы слышим усиленное веками эхо первоначального и величественного презрения Павла. Как и в ранние дни христианской церкви, так и теперь, в час ее величайшего триумфа, большинству христиан не приходила в голову одна простая деталь. Те, кто упорствовали в любви к другим богам, а не к Христу, возможно, имели на это причины. И этими причинами были вовсе не злобность и отсталость. Другие трактовки никого не интересовали, все и так было ясно. Прошло два века после правления Деция, и отношение христиан к своим былым гонителям изменилось до неузнаваемости, превратившись из страха в высокомерие и презрение. Для обозначения тех, кто отвергал крещение, они использовали слово pagani – «граждане» (или, возможно, «деревенщина», «простаки», о точном значении слова было много споров, но, в конце концов, большинством ученых было решено, что оно имеет отношение к чувствам христиан, как milites Christi – «солдат Христа»; термин первым использовал Тертуллиан, но лишь после крещения Константина он стал появляться в христианских надписях). Это превращало церковь в героическую армию воинов, солдат Христа, участвовавших в битве против демонов ада. Но термин также подразумевал, что язычники – не важно, насколько были различны их культы и каким богам они поклонялись, – в глубине души одинаковы. Идея о существовании язычества всегда давала христианам то, что необходимо великой армии завоевателей, вступающих на вражескую территорию: понятие единого противника, которого можно «припереть к стенке», навязать ему бой и нанести решающее поражение.

Так получилось, что подобная стратегия всегда была характерна для военных действий римской армии. Говорят, что вскоре после того, как новость о семи спящих достигла Константинополя, сам император отправился к ним в пещеру, где получил благословение. Феодосий II, счастливый получатель благословений спящих, сначала казался маловероятным наследником великих традиций римской военной силы. Его дед и иже с ними был воином старой школы, а юный Феодосий редко покидал свою блестящую столицу. Его самый значимый вклад в военную политику империи был чисто оборонительным: он окружил сухопутный фланг Константинополя массивной линией фортификационных сооружений, расположенных в миле от стены Константина. Но это вовсе не означает, что Феодосий не думал о ведении военных действий против врагов римского народа. Наоборот, он думал об этом ежечасно. По его глубокому убеждению, сражения выигрываются не в поле, а в церквях и часовнях. В одном из декретов он написал, что государство больше поддерживается поклонением Богу, чем чиновничьими обязанностями, физическим трудом и потом¹⁰⁰. Буквальная правда этого заявления была наглядно продемонстрирована во время правления его отца, когда на город опустилось дьявольское облако, явно небесного происхождения. Только молитвами императора удалось его рассеять, тем самым защитив столицу от гнева Бога. Понятно, что, став свидетелем таких чудес, Феодосий вырос исключительно набожным человеком. Он постился, пел псалмы и отворачивался от любых соблазнов. В результате его молитвы приобрели большую силу. В течение четырех десятилетий его правления, когда западную половину империи сотрясали набеги варваров, провинции, которые управлялись из Константинополя, стояли твердо. Это было доказательство (при необходимости) того, чего может достичь император, если ему удается привлечь на свою сторону небеса.

Сколько ни меняй… Константин произвел революцию в делах империи, однако, пока древние боги рушились со своих тронов, инстинкты имперской элиты почти не изменились. Слава, вечная слава осталась, как и прежде, тем, что по праву причитается римскому народу. Можно разбить идолов и утопить в грязи храмы, но невозможно изменить основной руководящий инстинкт. Что в конечном счете обещал Христос Константину, заговорив с ним, если не победу, простую и ясную? Впоследствии сам Константин вспоминал свое обращение, как момент трансцендентного, разрывающего душу восторга. Но все же его духовное путешествие оказалось более продолжительным. Задолго до того, как к нему явился Христос, даже раньше, чем Константин стал императором, он подсознательно искал божество, достаточно могущественное, чтобы помочь ему в осуществлении грандиозных планов. Константину не была свойственна ни скромность, ни сдержанность, и ему требовался бог, обладающий силой, великолепием – короче говоря, всем набором качеств, которые позволили бы ему управлять империей в одиночестве. На разных этапах своей карьеры Константин представлял себе, что этим высшим богом может стать Аполлон, близнец Артемиды, или, может быть, Солнце. В конце концов «отбор» прошел Христос. Константин обратился к Христу с искренней молитвой и мольбой открыть ему, кто он¹⁰¹. И в небе в должное время появился крест. С этого момента император не начал ни одного сражения, предварительно не удалившись в свой шатер для молитвы. И всегда через некоторое время он удостаивался демонстрации божественного присутствия¹⁰². Никто, учитывая потрясающий масштаб достижений Константина, не мог усомниться в этом. И уже тем более об этом не могли забыть его наследники. Править в великом городе, основанном Константином, значит понимать, чем обязан римский народ милости Христа. Наследники Константина точно знали, что их защищает самый могущественный из покровителей. Они испытывали уверенность, что империя, даже среди потрясений века, стоит на нерушимом фундаменте, которым является истинное знание Бога.

Но здесь возникал прямой вопрос: что такое истинное знание Бога? И ответ на него был вовсе не так очевиден, как хотелось бы христианам. Еще в первом веке существования христианской церкви Игнатий, великий епископ Антиохийский, ввел слово, заставляющее думать, выражающее отчаянное стремление Игнатия найти связную и общепринятую систему христианских взглядов: Christianismos¹⁰³. Но прошло два века, и хотя в мире, безусловно, существовала огромная армия христиан, у них не было единого мнения о том, что такое христианство. Концепция оказалась химерой. Когда Константин, только что пообщавшийся с Всевышним, обратился за помощью в якобы Католическую (всеобщую) церковь, то, к немалому удивлению, обнаружил, что имеет дело не с единой монолитной организацией, а с громоздкой коалицией часто смертельно враждовавших между собой групп. Конечно, немалая доля напряжения между различными церквями империи Константина возникала со стремлением епископов упрочить свое земное положение, но, разумеется, не все. Великий калейдоскоп христианской веры, образованный, как всегда, приводящей в замешательство массой верований и практик, находился в привычном для себя состоянии постоянного движения. И даже чудесное обращение императора не отвлекло христианских интеллектуалов от любимого занятия – размышлений о природе Бога.

В начале 320-х гг., когда Константин был занят сокрушением последних остатков сопротивления своему правлению и строил планы строительства новой столицы, церковь всеми силами старалась постичь тайну из тайн: личность Христа. В 318 г. суровый и безукоризненно образованный священник, александрийский пресвитер Арий, разбередил старую рану, заявив – вроде бы вполне логично, – что Бог должен был предшествовать Сыну. Тертуллиан, конечно, утверждал то же самое; однако десятилетия гонений изменили самым решающим образом условия спора. Оппоненты Ария с тревогой понимали: любой намек на то, что Сын может быть второстепенным богом, занимающим более низкое положение, чем Отец, может иметь воистину чудовищные последствия – затуманивание границы, отделявшей христиан от язычников. Если Бог действительно может быть не единственным, почему бы тогда не довести дело до конца и не вернуться к поклонению Афине или Артемиде? Поэтому учения Ария вызвали бурю возмущения, что, в свою очередь, мотивировало александрийского пресвитера и его сторонников держаться до конца. Образовался тупик: создавалось впечатление, что христиане в принципе неспособны прийти к общему мнению даже по самым фундаментальным вопросам своей веры. Получалось, что существовало не одно, а множество христианств.

Но это было без учета нового мощного фактора. Для Константина споры между главами церкви являлись попросту неприемлемыми. Не приходилось сомневаться, что Бог явился ему и даровал победу, поскольку такова была его воля – чтобы Римская империя находилась на новом, более прочном фундаменте. Тогда кто такие Арий и его сторонники, желал знать Константин, которые стремятся подорвать его миссию мелочными спорами по несущественным поводам¹⁰⁴. После неудачной первой попытки восстановить гармонию, столкнув оппонентов лбами, Константин стал действовать с обычной решительностью. В 325 г. он совершил поступок, доселе невиданный – созвал епископов со всей империи и из Ираншехра на Вселенский церковный собор. Местом для его проведения был выбран город Никея, расположенный к югу от Константинополя, – по причине приятного климата. Здесь, появившись в блеске золота и пурпура, словно небесный посланник¹⁰⁵, император не оставил у епископов сомнения в своем желании иметь согласованное и легко понятное определение христианства. Епископы, подавленные величием императора, предпочли не спорить. Последователи Ария, коих было на соборе явное меньшинство, обнаружили, что с их протестами никто не намерен считаться. Было решено, что Сын и Отец – суть одно, более того, Христос – это Бог и человек в равных долях: «один Бог Иисус Христос». И наконец, в дополнение ко всему этому, епископы добавили упоминание о Святом Духе. Отныне и впредь все споры должны были прекратиться: Бог – это Святая Троица.

Этим решением епископы объявили еретиками не только Ария и его сторонников, но и множество других христианских сект и фракций. Как древний Византий исчез под величественными дворцами и улицами Константинополя, так и почтенные верования оказались в одночасье преданными забвению. Присутствие на соборе епископов всего христианского мира – не говоря уже о Константине – придало дискуссии беспрецедентный вес. После Никеи церковь впервые стала обладательницей вероучения, которое действительно можно было назвать «католическим». Мечта Игнатия о том, что возможна такая вещь, как христианство, неожиданно стала реальностью.

Правда, демонстрация единства оказалась недолгой. Уже через несколько месяцев после того, как епископы разъехались по домам, началось плавное движение назад. В то время как Арий, если верить радостным докладам его противников, кончил плохо, было много других людей, не пожелавших сделать из этого должных выводов. Зерна еретических учений разлетелись вширь и вдаль, даже за границы империи, где готы, также принявшие христианство, верили Арию и не были согласны с догматами, сформулированными в Никее.

Впрочем, если от варваров ничего другого и нельзя было ожидать, то многие другие группы не имели никаких оправданий. Десятки епископов, отвергнув то, на что согласились в Никее, стали открыто называться арианами. К ним присоединился даже сын Константина.

В 361 г. случилось нечто худшее. Юлиан, племянник Константина, захватил контроль над империей и объявил себя язычником. Смелый и обаятельный человек, замечательный во многих отношениях, он сделал сознательную попытку повернуть вспять революцию своего дяди. Он возобновил субсидии храмам, желая подорвать монополию христиан на благотворительность. Он даже отрастил бороду. Всему есть предел, и христиане не сомневались, что столь чудовищными проступками Юлиан заслужил наказание. Всевышний, придя в ярость, непременно нанесет удар отступнику. Понятно, что, когда через два года после восхождения на престол Юлиан был убит в одной из военных кампаний в Месопотамии, все христиане восприняли его смерть с чувством глубокого удовлетворения. Одновременно они получили и чувствительный удар: лидеры ортодоксальной церкви, нервно разглядывая еретиков на одном фланге и варваров – на другом, теперь жили в постоянном страхе, что над наследием Никеи, а также их властью, нависла смертельная угроза. Этот страх в течение почти столетия, отделявшего смерть Юлиана от появления в Эфесе семи спящих, заставлял их со всей страстью сражаться с многочисленными врагами. Слишком много было поставлено на карту, чтобы жить иначе. Не только для блага Римской империи, даже не ради всего человечества, а для самих небес им нужна была решающая победа, которая заставила бы обратиться в бегство и демонов, и их земных агентов.

Именно такой победы они и добились. Семь спящих, которые потрясенно оглядывались по сторонам, не в силах поверить, что некогда языческий город изменился до полной неузнаваемости, обнаружили признаки этой победы везде. Но самой изумительной и непостижимой оказалась конструкция, остававшаяся невидимой. Она была новой, революционной во всех проявлениях, и даже слово, принятое для ее обозначения – religio, – утратило свое первоначальное значение. Во времена Деция существовали разные способы, использовавшиеся смертными, чтобы связать себя с Богом. Каждое жертвоприношение, если полностью соответствовало традициям, считалось religio. Только христиане придали этому термину иной смысл¹⁰⁶. С Господом нас связывает благочестие, говорили они. Из этого положения вытекали другие. В глубине души христиане знали то, что оставалось неведомым язычникам: не важно, как ты поклоняешься, важно – кому¹⁰⁷. Запятнать алтарь кровью – это не religio, а суеверие, простое и ясное. Демонам нельзя возносить почести и приносить жертвы. Есть только один Бог, поэтому может быть только одна религия.

Семь спящих проснулись в мире, который считал эту логику безупречной. Императоры, заботившиеся о защите римского народа и желавшие получить помощь свыше, инстинктивно обращались к людям, которые, по их мнению, должны были находиться ближе к небесам – епископам Католической церкви. Они, якобы имевшие доступ к небесному двору, и явно к земному – в Константинополе, смогли убедить череду императоров, что самый эффективный способ укрепления обороноспособности государства – укрепление никейского православия. В результате столь мощной комбинации интересов разрушился храм Артемиды. Ведь в 391 г. великий воин император Феодосий I, дед Феодосия II, официально запретил все формы жертвоприношений и поклонение даже домашним идолам.

Этими усилиями в защиту Католической церкви он не ограничился. Возможно, еще более приятным для епископов стало разорение им врага более хитрого и легкого на подъем и намного менее явного, чем язычники. За десятилетие до запрета жертвоприношений Феодосий официально объявил христиан, которые подвергали сомнениям решения Никейского собора, «безумными и лунатиками»¹⁰⁸. После этого епископы, ведя непрекращающуюся кампанию против ереси, получили моральное право обратиться к цезарю. «Помоги мне уничтожить еретиков, и я помогу тебе уничтожить персов»¹⁰⁹ – с таким призывом обратился к Феодосию II Несторий, блестящий сирийский теолог, в 428 г. ставший епископом Константинополя. Сделка между императором и церковью была откровенной и грубой, и нашлось немало тех, кто посчитал патриарха, привлекавшего к ней внимание, вульгарным. Но все же союз в конечном счете опирался на более благородный фундамент, чем циничная нетерпимость. Феодосий был человеком легендарной набожности, а Несторий прославился своей святостью еще в родной Антиохии, – вот его и перевели в столицу. Оба хотели видеть на падшей земле небесные столпы, и каждый был убежден, что именно его – лично – Господь призвал на службу. Они старались изо всех сил – и император, и епископ, чтобы завершить великий проект, начатый Константином в Никее, – создать единое христианство, оформить первую религию.

Естественно, без трений не обошлось. За пределами Римской империи – в Ираншехре – христиане пользовались любой возможностью, чтобы доказать свою независимость от Константинополя. Любой намек на их вхождение в пятую колонну мог стать причиной того, что «вместо ладана к небу будет подниматься дым их уничтоженных церквей»¹¹⁰. Даже в самой империи главы церкви редко считали себя обязанными в точности следовать приказам из столицы. Императоры являлись грозными фигурами, епископы тоже. Их всегда окружала аура Божьей силы. Впрочем, Константинополь был далеко. Стиль делать громкие заявления относительно природы Христа, отточенный в Никее, оказался таким практичным, что любой епископ (прочно сидевший на своем месте и наслаждавшийся звучанием собственного голоса) применял его очень активно. Чтобы обуздать эту тенденцию, в 451 г., через год после смерти Феодосия II, Вселенский собор собрался в Халкедоне – на другом берегу пролива, прямо напротив императорского дворца. Целью нового режима – как у Константина в Никее – стало прекращение бесконечных перебранок, которые угрожали, по мнению властей, не только единству церкви, но и безопасности жителей империи.

Теперь в центре внимания делегатов Вселенского собора находились не взаимоотношения Отца и Сына – этот вопрос уже был урегулирован, а не менее страшная тайна – личность Сына. Как, хотели знать христиане, сосуществовали его божественная и человеческая природа? Они смешались, как вода и вино в кубке, и составили топе physis – одну сущность? Или две сущности Христа сосуществовали в его земном теле отдельно, не смешиваясь, как вода и масло? Правда ли, что обе его сущности, человеческая и божественная, рождаются, страдают и умирают, или слова некоторых епископов о том, что сам Бог был распят на кресте за нас¹¹¹, – отвратительное богохульство? Запутанные вопросы, решить которые вовсе не просто. Тем не менее Халкедонский собор со своей задачей справился. Была выбрана серединная дорога. Должный вес придавался и божественной, и человеческой сущности Христа: он – действительно Бог и действительно человек. Эта формула, предложенная епископом Рима и одобренная императором, показалась в высшей степени разумной и христианам Востока, и христианам Запада. Больше они не пытались изменить ее (до сегодняшнего дня, по словам Д. Маккаллоха, она является «стандартным мерилом для обсуждения личности Христа в других церквях, таких как греческая, румынская и славянская ортодоксальная, римская католическая, англиканская и протестантская»).

Однако в некоторых регионах воцарился страх. Противники Халкедонского собора отвергли его решения как уклончивые (в лучшем случае). В восточных провинциях империи, особенно в Сирии и Египте, христиане давно верили, что человеческая сущность Христа неотделима от божественной, и отказывались признать выводы Вселенского собора. Халкедонцы, в свою очередь, презрительно назвали этих раскольников «монофизитами» – прозвище считалось оскорбительным (сегодня западные историки, намного более чувствительные к потенциальной оскорбительности прозвища, чем раньше, предложили удобную альтернативу: «антихалкедонцы» еще труднее выговорить, чем «монофизиты»). Представители другой группы христиан, полагавшие, что чудовищно даже думать о возможности распятия Бога, равно как и о том, что Бог мог умереть на кресте, чувствовали себя так же преданными запутанными, увиливающими формулировками, принятыми в Халкедоне, как и их противники – монофизиты. Сам Несторий, если бы он не умер за день до прибытия его приглашения на участие в соборе, был бы членом этой фракции. Однако, по иронии судьбы, типичной для этого века, за два десятилетия до Халкедона человек, требовавший, чтобы Феодосий уничтожил еретиков, сам был обвинен в ереси, опозорен и отправлен в изгнание. Он и его доктрины все еще имели много последователей – христиан, чувствовавших, что константинопольский епископ был совершенным образцом священнослужителя. Многих из них можно было найти в школах Эдессы, но еще больше – в Месопотамии. В 489 г., когда монофизиты овладели Благословенным городом и его университет закрылся, студенты и преподаватели свернули лагерь и ушли через границу. Как писал один епископ из Месопотамии, «Эдесса стала темной, а Нисибин вспыхнул светом»¹¹². Христиане Ираншехра, непримиримые противники монофизитов, презиравшие решения Халкедона, вскоре утратили остатки преданности Константинополю, которая и раньше не была сильной. В свою очередь, христиане Запада – и халкедонцы, и монофизиты – считали жителей Месопотамии еретиками и называли «несторианцами». Иными словами, Халкедон не только не принес единства, но и рассорил тех, кто раньше жил в мире.

Со временем позиции противников стали еще более непримиримыми. Халкедонцы, захватив командные высоты в церковной инфраструктуре и назвав свою позицию ортодоксией, не собирались сдаваться. Монофизиты, ни минуты не сомневавшиеся, что это их позиция по-настоящему верна и, значит, ортодоксальна, тоже были непреклонны. Не желая принимать епископов, навязанных им Константинополем, они просто ушли в сельскую местность и стали проповедовать свои доктрины там. Ряд императоров, желавших во что бы то ни стало решить проблему, колебались, меняя курс от компромисса к репрессиям и обратно. Когда Анастасий смело разрешил монофизитам выступить в столичных церквях, обозленные горожане взбунтовались: они стали валить статуи императора, сожгли несколько районов города и пронесли по улицам голову монофизита на шесте, скандируя: «Заговорщик против Троицы»¹¹³. Спустя несколько лет, когда Юстин очистил церковную иерархию в Сирии от всех монофизитов, явных и тайных, изгнанные епископы наслаждались своими страданиями и, объявив себя мучениками, привели в ярость жителей Константинополя.

Что же касается Юстиниана (сильного, энергичного и самолюбивого императора, как и любого в римской истории), то он ни разу не усомнился в своей способности обеспечить единство христианской церкви. Юстиниан, следуя примеру Анастасия, предложил монофизитам несколько существенных уступок, как Юлиан, он с радостью сместил пару-тройку епископов и потребовал их молчания, если будет необходимо. Однако, в дополнение, он использовал тактики, к которым не прибегал никто из его предшественников. Одна из них основывалась на непоколебимой убежденности Юстиниана в том, что он гений теологии: пригласил монофизитов в Константинополь и лично поведал им свои мысли о таинствах веры. Хотя эта тактика, к немалому удивлению императора, не принесла ощутимых результатов и никак не повлияла на взгляды гостей, самомнение Юстиниана от этого не пострадало. Есть и другие средства, например, соблазнить монофизитов: Юстиниан никогда не упускал любой такой возможности и оставался политическим манипулятором, даже охваченный похотью. Поэтому он не видел ничего особенного в том, чтобы уложить одного из них в свою постель.

И не просто любого монофизита. Даже самые суровые критики (коих было немало), скрипя зубами, признавали, что Феодора, супруга и возлюбленная Юстиниана, являлась женщиной исключительных способностей: умная, проницательная и смелая, она была мужчиной больше, чем ее супруг-император. Говорили, что во время бунтов 532 г., когда Константинополь горел, а Юстиниан подумывал о бегстве, Феодора укрепила решимость императора, с великолепным высокомерием заявив, что из пурпура получится отличный саван¹¹⁴. Стальная воля этой женщины в немалой степени тревожила римскую элиту, но еще большее беспокойство ей доставляло происхождение императрицы. Феодора, словно экзотический цветок, выросший на навозной куче, имела корни, уходившие глубоко в грязь. Танцовщица, актриса и комедиантка, она – задолго до наступления половой зрелости – отрабатывала на рабах и бедняках и другие, намного более скандальные, навыки. Утверждали, что вагина вполне могла быть ее лицом. Она активно использовала все отверстия своего тела и часто жаловалась, что их нет в ее сосках¹¹⁵. Ни один вид группового секса не мог ее утомить. У Феодоры была своеобразная торговая марка – представление для публики: она ложилась на спину, ее половые органы посыпали зерном, а потом гуси выклевывали зернышки. Такие таланты – злобствовали критики – и завоевали ей преданность властелина мира.

Но эти самые критики существенно недооценивали и мужа, и жену. Конечно же Феодора была блудницей. С этим фактом не спорили даже люди, искренне ею восхищавшиеся. Но для них, как и для Юстиниана, главным были не грехи его супруги, а глубина ее раскаяния. Бывшая проститутка стала набожной монофизиткой, преданной ученицей известных теологов. Она считалась женщиной более величественной в своем понимании и симпатии к обиженным, чем любой другой человек¹¹⁶. Возможно, это естественно, чтобы та, кто раньше выдерживала клювы гусей в интимных местах на потеху публике, всем сердцем сопереживала сирым и убогим. В общем, что бы ни подтолкнуло Феодору к столь глубокому преображению, она оказалась преданной супругой Юстиниану и всеми силами способствовала осуществлению его планов. Над воротами Чалк – величественным входом в императорский дворец – располагалась великолепная мозаика, изображавшая Юстиниана и Феодору вместе. Они праздновали победу¹¹⁷. Идея, представленная этой картиной, даже если император никогда не выразил бы ее открыто, все же была не просто подсознательной. Пусть он являлся суровым хранителем ортодоксии, но и не отрицал право супруги именоваться христианкой. Пусть халкедонцев и монофизитов разделяла пропасть, по мнению Юстиниана, это не угрожало благословениям, которые его империя ожидала от Бога. В конечном счете то, что объединяло христиан, было важнее, чем то, что их разъединяло.

Большинство монофизитов – и несторианцев тоже – разделяли этот взгляд. Несмотря на ожесточенность споров, никто не сомневался, что все они принадлежат к одной религии – христианской. Пусть решения Халкедонского собора были неудачными, но того же самого нельзя было сказать о Никейском соборе. Через двести лет после него единственные арианские церкви остались на Западе, поскольку там они пользовались покровительством варваров. Но дело не ограничилось изгнанием ариан из центральных христианских районов. Ортодоксии Никеи – Бог есть Троица; Сын равен Отцу, Иисус больше чем простой человек – теперь укоренились настолько, что лишь немногие христиане знали, какие ожесточенные споры кипели вокруг них.

В 367 г., спустя четыре десятилетия после первой формулировки никейской веры, известный и очень авторитетный епископ Афанасий написал ряд посланий церквям, находившимся под его юрисдикцией. В этих письмах он назвал двадцать семь книг, которые впредь должны были считаться Новым Заветом. Список вскоре стал каноническим везде, где принимались решения Никейского собора. Одновременно Афанасий приказал, чтобы все Евангелия, не включенные в его канон, и все письма, ошибочно приписываемые апостолам, должны быть удалены и уничтожены. Его указания, по большей части, исполнили: Евангелия Василида, Маркиона и других гностиков были преданы забвению, а воспоминания других христиан и их доктрины постепенно сами стерлись из памяти. Ко времени Юстиниана появилась необходимость в создании новой истории веры. В истории, созданной для себя церковью, не осталось воспоминаний об аутентичных корнях и эволюции. И теперь многие христиане считали само собой разумеющимся, что всегда, с самого начала, существовало только одно христианство, религия, которая была ортодоксальной, католической и никейской.

Тезис, что суть христианства – нечто вечное и неизменное, придал революции Юстиниана отчетливую, если не сказать тревожащую, ауру парадокса. «Такова была миссия, доверенная императору Богом: присматривать за всей Римской империей и, насколько возможно, переделать ее»¹¹⁸, тон завуалированной неуверенности – даже нервозности – очевиден. Правильно ли было считать Юстиниана благородным «полировщиком» древних истин? Или он все же был опасной фигурой – революционером? Этот вопрос определял каждое действие Юстиниана. Не только его законодательные реформы, служившие для формирования древних законов римского народа в нечто новое и грозное, окутаны дымкой неопределенности, но и его другой, более грандиозный проект: моделирования своего земного царства по образу и подобию монархии небесной. Это являлось целью нескольких поколений монархов, начиная с Константина, но только Юстиниан стремился к ней с беспрецедентной напористостью и грубостью.

По природе император не был злобным человеком, но также он не страдал от недостатка самоуверенности – и это еще мягко говоря. Осторожная неуверенность его предшественников оказалась не для Юстиниана.

Мы верим, объявил Феодосий II в 423 г., что варваров больше нет¹¹⁹. Однако реальность, судя по множеству законов против варваров, которые Феодосий еще долго продолжал принимать после этого смелого заявления, оказалась совершенно иной. Не задавай вопросов и не услышишь зла – таким был типичный подход, принятый имперскими властями по отношению к тем, кто упорствовал в поклонении древним богам. Этот девиз – не обращать внимания – означал, что крестьяне даже после принятия крещения могли отплясывать танцы в честь Артемиды и выполнять всевозможные древние ритуалы, ученые – основывать свои учения на античных языческих моделях, а философы – удовлетворять свою тягу к мудрости (sophia), не имея конечной целью знание Христа. Юстиниан, в отличие от варваров, понимал, что есть только одна истинная священная мудрость (Hagia Sophia) Бога. Какой культ, какая философия могла соперничать с этим в постоянстве? Они – не более чем пылинки, парящие в воздухе. Сокрушить их навсегда – значит позволить миру вернуться к истинной, единственной, главной религии. Это, по мнению Юстиниана, было не революцией, а максимальным обновлением.

Вот спустя двести лет после того, как император-язычник захотел искоренить церковь, цезарь-христианин решил истребить все, что осталось от язычества, и уничтожить демонов раз и навсегда. В горные районы за стенами Эфеса, где, как было известно, Артемида – страшная ведьма, высокая, как десять мужчин, все еще преследовала неосторожных путников, были направлены миссионеры, чтобы избавить местных жителей от глупого невежества – незнания Христа. Успех оказался ошеломляющим. Говорят, один епископ обратил 70 тысяч душ. А тем временем по улицам столицы шныряли шпионы и старательно вынюхивали намеки на поклонение демонам в общественной жизни. Издавались законы, предусматривающие самые страшные наказания за эту практику. Всех христиан, виновных в идолопоклонничестве, следовало предать смерти, а язычникам и еретикам давался «льготный срок» – три месяца. Если после этого они не отказывались от древней веры, им запрещалось учить и занимать общественные должности. Те, кто стремились избежать крещения, совершив самоубийство, теперь знали, что после смерти с их телами поступят так же, как с трупами собак. Лишение жизни того, кто, по мнению Юстиниана, не разделял его верования, не могло считаться убийством¹²⁰.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.