Сунна

Сунна

Древний город, как потрепанный жизнью ветеран, часто имеет отметины давно прошедших войн. В Сирии нет города более древнего, чем Дамаск. Слава о его удовольствиях – от климата до слив – была тоже древней, и некоторые раввины даже считали этот город вратами рая. Спустя век после завоевания его арабами и четыре – после правления Константина Дамаск так окончательно и не избавился от знаков своего языческого прошлого. Над переполненными рынками возвышались высокие массивные стены, и человеку, попавшему туда впервые, могло показаться, что они окружают неприступную крепость. На самом деле стены являлись внешней оболочкой некогда главного городского храма. Культы здесь были такими же древними, как сам Дамаск. Хотя Юпитер – божество, в честь которого изначально построили святилище, больше не сидел в нем на троне, стены все же избежали разрушения от рук ликующих христиан, которые посвятили этот храм своему собственному Богу. Теперь, спустя семьсот пятнадцать лет после рождения Христа, на храм предъявила права новая вера. От собора, который всего лишь десятилетием раньше существовал в этих стенах, не осталось и следа. На его месте возвели потрясающе красивый новый монумент, выложенный мрамором и украшенный мозаикой. Его так богато украсили, что, говорят, потребовалось восемнадцать верблюдов, чтобы увезти выручку строителей. Но кто были его новые хозяева? Надпись на одной из стен давала на этот вопрос исчерпывающий ответ, не оставлявший никаких сомнений: «Наш Бог – один Бог, наша религия – ислам, и наш пророк – Мухаммед, мир ему и благословение»⁴².

Двумя с половиной десятилетиями раньше, когда Абд ал-Малик строил «Купол скалы», он делал это с оглядкой на иерусалимские церкви, имея целью свести к минимуму доктрину Святой Троицы. Валид, старший сын Абд ал-Малика, он же халиф, ответственный за роскошную новую мечеть в Дамаске, в вопросах веры был еще более самоуверен, чем его отец. Он не оглядывался на нелепые ошибки христиан, а попросту игнорировал их. Валид считал себя истинным мусульманином, покорным Богу, и другие, менее важные религии его не интересовали. Такая самоуверенность в общем-то не была удивительной. Роскошь мечети Валида стала очевидным свидетельством масштаба благ, которые одобрявший его деятельность Бог обрушил на приверженцев ислама. Сверкавшие драгоценные камни, мерцавшие жемчуга, поднятые из глубин океана, высокие колонны, вывезенные из разграбленных соборов, и яркие мозаики, изготовленные выдающимися мастерами своего времени, – все это указывало на непревзойденный размах Khalifat Allah. Ходили слухи, что одна из колонн мечети была сделана из великолепного трона⁴³ царицы Савской. Как ислам содержал в себе все лучшее и самое благородное из других вер, так великая мечеть Дамаска заключала в своих стенах огромное количество сокровищ, накопленных исчезнувшими царствами, осколки, измененные и пущенные в дело новой глобальной империи.

«Вряд ли есть дерево или заметный город, не изображенный на тех стенах»⁴⁴ – так писал один восхищенный наблюдатель, уверенный, что образы, которые он видел, от крылатых растений до ипподромов, – это изображения множества территорий, раскинувшихся вокруг Дамаска, в которых воцарился ислам. К 715 г., когда Валид объявил свою великую мечеть открытой, арабские армии уже давно вышли за пределы развалин империй, управляемых из Ктесифона и Нового Рима. На Востоке они вторглись в бывшее царство эфталитов, преодолев не только покинутую красную стену Гургана, но еще более серьезную преграду – реку Оксус – такую широкую и быструю, что арабы назвали все пространство Центральной Азии Трансоксианой. Тем временем на Западе, покорив Карфаген и большой участок североафриканского побережья, арабы переправились через море в поисках новых земель. В 711 г. маленький арабский отряд высадился в Гибралтаре. За несколько месяцев этот предприимчивый отряд сумел одержать верх в сражении с вестготами, убить их царя и захватить столицу – Толедо, располагавшуюся в самом сердце Испании. Подобное достижение на краю света показалось арабам фантастическим. Испанию в Дамаске считали страной чудес и тайн, где разговаривают статуи, в закрытых комнатах можно увидеть сказочные картины будущего, а города строят из бронзы. Иными словами, арабские завоевания были столь велики, что казались не вполне реальными.

Отметим, что доказательства мусульманских завоеваний жители Дамаска легко могли проследить. Покинув двор великолепной мечети Валида с изысканно украшенными фонтанами и выйдя на грязные городские рынки, можно было найти людей из самых разных уголков мира. Возможно, рассказы об Испании и казались фантастичными, но таковыми никак нельзя было назвать 30 тысяч пленных, которых привели в Сирию завоеватели вестготов. Ничто не могло грубее напомнить побежденным о мощи арабов, чем один только взгляд на их рабов. «Каждый год, – писал один монах, – их банды отправлялись в дальние страны и на острова, приводя обратно пленных из всех народов, которые только есть под небесами»⁴⁵. Конечно, ничего особенно нового в таком выражении статуса супердержавы не было. Римляне никогда не сомневались, если речь шла о продаже пленных мятежников, таких как самаритяне. А принципы, которыми руководствовались персы в отношениях с военнопленными, наглядно иллюстрируются следующим фактом: ansahrig – слово, обозначающее «раб», изначально в персидском языке имело значение «чужестранец». Правда, теперь ситуация изменилась. Несчастные, угнанные из бывших провинций христианской империи, трудились в поместьях или в шахтах крупных арабских землевладельцев. И хотя периодически можно было услышать старую молитву или рассказ, как некий работорговец был поражен рукой Святой Девы, большинство христиан могли только жаловаться на то, что Бог отвернулся от них. «Почему Господь допустил, чтобы так случилось?»⁴⁶ – такой недоуменный вопрос слышался еще во времена Омара, когда банда арабских работорговцев «посетила» праздник у стен Антиохии в честь святого Симеона Столпника. Такой вопрос могли задавать не только христиане. Ужасное насилие, которым сопровождалось завоевание сасанидских территорий, видели рынки Куфы и Басры, куда согнали ошеломляющее количество персидских пленных. И даже на восточной границе, где положение арабов считалось самым непрочным, дань рабами – это было самое малое, что могли потребовать завоеватели. Типичной оказалась судьба Заранджа – крепости в предгорьях Гиндукуша, обитатели которой, по условиям капитуляции, должны были каждый год поставлять победителям тысячу красивых юношей, и чтобы каждый в руке держал золотую чашу – приятное предвкушение райских наслаждений для благочестивых мусульман.

Словно лемехи гигантского плуга, арабские армии разрезали на части семьи, разбросали общины, разворотили и перемешали народы, которые иначе могли так никогда и не встретиться. Такого масштабного перемещения человеческих масс в регионе не было с первого прихода римлян на Ближний Восток восемью столетиями раньше, когда, по утверждению многих авторов, на одном рынке ежедневно продавалось до 10 тысяч рабов. Понятно, что для арабов в этом очень прибыльном бизнесе одновременно таилась и гибель. Так же как Италия в дни Римской республики постоянно испытывала потрясения из-за восстаний рабов, так и халифат во время фитны. Посреди хаоса, воцарившегося после смерти Муавии, к примеру, армия военнопленных вырвалась на свободу и закрепилась в Нисибине, так что «страх пришел к арабам»⁴⁷. И не только страх, еще и искреннее негодование. Военачальники Куфы недоумевали, как могло случиться, что рабы восстали против них: «Ведь они – наша добыча, дарованная нам Богом»⁴⁸.

Вот только бунтовщики не считали, что Бог действительно намеревался сделать из них добычу. Положения, на которых основывалась римская работорговля в период ее расцвета, были уже не такими, как прежде. За века бессердечие стало еще более явным. Среди христиан, например, в империи, которая привыкла серьезно относиться к директиве святого Павла о том, что во Христе нет ни раба, ни свободного, обычай рассматривать невольников как обычные двигающиеся механизмы стала в высшей степени проблематичной. «Если Бог не порабощает то, что свободно, – вопрошал один епископ, обращаясь к своей пастве, владевшей рабами, – тогда кто он, ставящий свою власть над Божьей?»⁴⁹ В Ираншехре тоже коммунизм, проповедуемый Маздаком, предвещал золотой век всеобщего братства, когда все будут как один. Это правда, что маздакиты окончили свой путь зарытыми головами вниз в цветочные клумбы Хосрова. Также правда и то, что большинство христианских ученых, хотя и рассматривали рабство как явление, заслуживающее порицания, обычно считали, что оно все равно будет существовать до конца времен. Тем не менее логика веры, утверждавшей, что все человеческие существа, без исключения, были созданы любящим Богом, привела к тому, что в кругах набожных христиан освобождение рабов стало рассматриваться как обязанность, а вовсе не как акт милосердия. Также и исполнительные мусульмане, если, разумеется, они обращали внимание на свои обязанности, какими их обозначил пророк, не могли подвергать сомнению, что даже низший из низких должен считаться братом. «О, если бы что вразумило его, что такое это крутизна! – сурово вопрошал Мухаммед, сам, по общему мнению, бывший рабовладельцем, у своих последователей и сразу давал ответ: – Она – отпуск раба на волю, Или в какой-либо день кормление голодающего, Сироты, находящегося в родстве, Или бедняка, отягощенного нуждою, Когда они из числа тех, которые веруют, внушают друг другу терпение, внушают друг другу сострадание»⁵⁰.

Все это очень хорошо, за исключением одной детали: было немало арабов, которые не имели ни малейшего желания делить своего Бога с чужеземцами. С первых дней существования Арабской империи они остро чувствовали опасность поглощения огромной аморфной массой своих подданных. Вот почему в Ираке они основали совершенно новые города на границе пустыни и вот почему в Сирии и Палестине, где арабы предпочли селиться среди местного населения, они ввели тьму мелочных правил, устанавливающих границу между ними и тем, кто ниже их. Христиане в ужасе поняли, что теперь должны жить по правилам, первоначально введенным римскими властями, чтобы держать в узде евреев. Им запрещалось одеваться и говорить как арабы, носить мечи и ездить в седле – вряд ли людей можно было унизить больше⁵¹. Бог «отдал вам в наследство землю их, домы их, имущество их, – землю, на которую доселе не становилась нога ваша»⁵²,– в этом своих почитателей заверил Мухаммед. Тогда, возможно, арабы, зависевшие от завоеванных территорий и наслаждавшиеся обладанием Богом данной империей, таким образом защищали свое имущество. Слишком многое было поставлено на карту. Сменилось лишь несколько поколений после разгрома надушенных римлян и персов, а вкус к роскоши, появившийся у некоторых арабов, вызвал бы у Омара апоплексический удар. Они, конечно, всячески стремились дифференцировать себя от маленьких людей – своих подданных, но без каких-либо колебаний копировали манеры свергнутых правящих классов. В Сирии обстановка богатейших домов не имела ничего общего с обычаями Медины, в ней явно просматривалась склонность римлян к вину, обнаженной скульптуре и мозаике. В Ираке павлиньи вкусы персидской аристократии с энтузиазмом копировались арабскими военачальниками, которым нравилось щеголять по улицам Куфы и Басры в разноцветных ярких шелках, окрасив бороды в желтый или красный цвет. Так что чужеземные рабы, сопровождавшие их в подобных процессиях, полировавшие их позолоченные кубки во дворцах или работавшие на полях закованными в цепи, не имели права даже думать о возможной доле в таком наследстве.

По правде говоря, любая перспектива оформления для арабов религии, сравнимой с религией иудеев, – наследие веры, опиравшейся на родословную от Авраама, – уже давно растаяла в шуме и вихрях их потрясающих завоеваний. Когда ал-Хаджжадж в 702 г. основал новый город Басит – для охраны территории между Куфой и Басрой, а также поставил стражников у его ворот, которые должны были следить, чтобы в городе селились только арабы, он закрыл двери конюшни, в которой уже давно не было лошади. Как можно говорить о перспективе подтверждения чистоты родословной от Исмаила, когда улицы Васита, как и всех прочих гарнизонных городов, заполняли рабы, сорванные со своих родные мест, лишенные семей, домов, имущества и даже утешения. Эти пленные были не только на улицах, но и в спальнях своих хозяев тоже. Правом спать с той из «невольниц, какими владеет рука твоя из той добычи, какую доставил тебе Бог»⁵³, мусульмане могли пользоваться по личному разрешению пророка, что они и делали. На невольничьих рынках халифата имелось очень много женщин, и богатые покупатели нередко обсуждали их достоинства, словно покупали корову или лошадь. Сам Абд ал-Малик считался в этом деле знатоком. «Тот, кто желает взять невольницу для удовольствия, – мудро советовал он, – пусть берет берберку, тот, кто хочет взять служанку в дом, пусть берет римлянку, тот, кто хочет взять ту, которая родит ребенка, пусть берет персиянку»⁵⁴. Однако в Ираке, где на рынках находилось немало женщин, уведенных из Ирана, ценность персиянок определялась не только их плодовитостью. Дочери из зороастрийских семей, которых учили трижды в день преклонять колени перед супругом и униженно просить его поведать свои желания, были известны своим безусловным послушанием. Верхние ступеньки на этом рынке занимали принцессы дома Сасанидов: одну продали за сказочную сумму в 50 тысяч золотых монет, а другую, внучку самого Хосрова II, устроили в специально построенном дворце в Басре, в котором якобы имелось тысяча ворот. Само собой разумеется, дети таких матерей не станут мириться со статусом рабов.

Глядя на дерзкое высокомерие и богатство своих хозяев, рабы и их отпрыски не могли не насторожиться, услышав изречение пророка:

Сами они не облагодетельствуют сирого,

Поесть с собой хлеба не приветят нищего;

Пожирают наследства, пожирая их жадно;

Любят богатство, любя его страстно⁵⁵.

Тут даже угнетенный воспрянет духом: рабы могут возмущаться поведением своих хозяев и находить поддержку для своего возмущения в вере хозяев. К примеру, рабы, которые установили контроль над Нисибином, утверждали, что являются последователями Мухтара. За это и были убиты. Другие подались в шииты. Затем, когда фитна подошла к концу и начался великий труд Абд ал-Малика по формированию стройной системы из обрывочных доктрин и воспоминаний арабов, появились новые возможности для осуждения тех, кто с презрением относился к сирым и убогим. Непреднамеренно, публично объявив Мухаммеда посланником Бога, Омейяды дали тем, кто отвергнут арабской военной элитой, мощное средство противостояния своему продолжительному подчиненному положению. Когда ал-Хаджжадж и ему подобные сидели на высоких тронах за воротами в башнях, как последние шахиншахи, люди, нашедшие приют в грязных трущобах Куфы и Басры, могли сколько угодно размышлять о презрении пророка к высокомерным и могущественным. В результате они могли прийти к совершенно другому пониманию ислама, чем то, что предлагали халиф и его помощники.

Тем временем за прочными укреплениями больших гарнизонных городов Ирака другие тоже начали наблюдать за религией арабов со смесью зависти и восхищения. В конце концов, вряд ли необходимо продавать подданных халифата в рабство, чтобы они почувствовали свою неполноценность. Поскольку арабское правление становилось все более похожим на видение Абд ал-Маликом ислама, местное население, желавшее приобщиться к обществу хозяев, поспешило принять только что зародившуюся религию. Как и следовало ожидать, арабы не торопились называть обращенных братьями и старались соорудить как можно больше препятствий на «прямом пути». Желавшие обратиться были вынуждены пройти через целый ряд оскорбительных процедур. Недостаточно покориться Богу. Только покорившись и своему арабскому хозяину, мусульманином мог стать перс, сириец или житель Ирака. Для тех, кто хотел принять новую религию, но не был лишен снобизма, такое унижение оказывалось слишком сильным. Даже для тех, кто был привычен к опекунству, путь к исламу редко бывал прямым. Во время правления Абд ал-Малика, к примеру, когда группы иракских крестьян вместе принимали новую религию и сразу направлялись в увеселительные заведения Басры, ал-Хаджжадж действовал с железной решимостью. Он был далек от восхищения появлением новых братьев, окружал ренегатов и возвращал их хозяевам. Арабское правление всегда основывалось на незыблемом правиле: побежденные должны знать свое место.

Ко времени правления Валида и его преемников масштаб обращения в ислам стал угрожать не только исключительности завоевателей, но и стабильности налоговой базы. Реформы Абд ал-Малика, трансформировав бюрократию поверженных империй в нечто более приемлемое для арабов, придали собиранию налогов тоже исламский тон: теперь они взимались не только как некий сбор, которым завоеватели всегда облагали побежденных, а как штраф за неверие. Возможно, пророк и не ожидал, что его последователи завоюют мир, но он все же дал им полезные советы относительно того, как правильно обращаться с евреями и христианами, чтобы получить выгоду для себя. Бог хотел, чтобы неверные платили подушный налог – jizya – джизья – своим мусульманским хозяевам и испытывали при этом унижение, – так записано в Коране. Точная форма, которую должно принять такое унижение – вопрос долго и активно обсуждаемый комментаторами. На самом деле показателем глубины пропасти, лежащей между компиляцией откровений пророка в одной книге и первоначальными откровениями, является то, что значение арабской фразы, определяющей порядок уплаты джизьи, забылось⁵⁶. К счастью, несмотря на неадекватность попыток возместить досадную амнезию, смысл стиха остается вполне ясным: евреи и христиане, если хотят жить в покое, должны за это платить. Их будут терпеть, но только за соответствующую сумму.

В действительности жизнеспособным этот рэкет сделало не столько изречение Корана, сколько убеждения, сформировавшиеся в течение веков у самих евреев и христиан. То, что «книжники» могут быть определены так для целей налогообложения, было очевидным свидетельством успехов раввинов и епископов, упорно воздвигавших неприступные барьеры вокруг своих вер. В Ираке – где сасанидские власти давно делили своих подданных по религиозным, а не по этническим признакам, определения – евреи и христиане – вполне устраивали их мусульманских хозяев. Правда, платить налоги они вовсе не горели желанием. Особенно искусными в уклонении от уплаты оказались христиане. Например, один епископ в Северном Ираке обеспечил освобождение от налогов для своих подчиненных, устроив великолепное представление по изгнанию демонов из дочерей местного губернатора. Тем временем второй губернатор даровал налоговые вычеты монастырю в горах Загрос: живший там отшельник вылечил его коня. Следует отметить, что ни христиане, ни евреи никогда не подвергали сомнению право мусульман требовать налог. Защита в мире, постоянно сотрясаемом войнами, стоит недешево. Так что в целом для евреев и христиан Ирака приход ислама стал менее волнующим переворотом, чем окончательное наделение законным статусом того, что они всегда считали образом жизни мира.

Однако последователи Заратустры видели потрясения века совсем в ином свете. Для благочестивых поклонников Ор-музда крах власти Сасанидов и завоевание Ираншехра были катастрофой, хуже которой они не могли себе представить даже в самых ужасных ночных кошмарах. «Вера разрушена, шахиншах убит, как собака, – так катастрофу определили мобеды. – Мир отвернулся от нас»⁵⁷. Сброшенная в пыль с высоты былых привилегий и власти, зороастрийская церковь никогда больше не вернет себе прежнего положения. Не получившие в Коране вообще никакого статуса, в отличие от раввинов и монахов, мобеды неожиданно обнаружили, что к их возлюбленной религии света и истины относятся с жестоким презрением. (Впоследствии мусульманские правоведы придут к выводу, что на самом деле «книжники» – это зороастрийцы.) К востоку от Ирака, где арабское правление было непрочным и зависело от договоров, подписанных с такими все еще сильными парфянскими династиями, как Карин, огонь в храмах, должно быть, продолжал гореть, как всегда, но в других местах их уничтожению могли помешать только огромные взятки. Храмы в Ираке уничтожили полностью, и почерневшие руины медленно зарастали сорняками. Над ними кружили черные вороны: все знали, что эти птицы – предвестники несчастья и на самом деле являются демонами.

Многие почитатели Ормузда, видя, как безнаказанно разрушаются их храмы, почувствовали себя поколебленными в вере. При Сасанидах такое отступничество каралось смертью, но теперь все изменилось. В Ираке, вместо извечных проверок и ограничений, в первые десятилетия после падения Сасанидов появилось то, что казалось невозможным много столетий, – свободный рынок вероисповеданий. Так куда было податься осиротевшим поклонникам Ормузда? Большинство, занятое поисками убежища за самыми надежными стенами, обратилось к несторианской церкви. В результате после арабского завоевания Ирака число христиан не только не уменьшилось – они очень быстро стали там большинством. При сильном и патерналистском правлении Омейядов наступил их золотой век. На северных подходах к Ираку, далеких от линии фронта с римлянами, церкви процветали, как никогда раньше. Особенно это было заметно в Нисибине. Городские богословы, знакомые с классическими трудами греческих философов так же хорошо, как со священными книгами, вскоре создали в городе самый выдающийся центр учености на всей территории плодородного полумесяца. Тем временем, обгоняя даже арабские армии, христианские миссионеры стали расходиться из Ирака на Восток – к сказочным странам Индии и Китаю. В свое время глава несторианской церкви составит план епархии «для народов Тибета»⁵⁸, и монгольские кочевники примут версию сирийской системы письма. Многие христиане не сомневались: будущее Азии принадлежит им.

Только для сбитых с толку поклонников Ормузда был открыт и иной путь – к другой вере. Спустя столетие после арабского завоевания правящая элита халифата жаловалась, что обращенные в ислам зороастрийцы «стали мусульманами не всерьез, а только чтобы избежать подушного налога»⁵⁹. Но тем самым они существенно недооценивали привлекательность откровений пророка. Конечно, обращение позволяло уклониться от налогов, но оно давало и нечто намного большее. Для встревоженных, покинутых небесами, ищущих правду людей доказательства того, что Бог действительно говорил с пророком, обладали непреодолимой притягательностью: «Веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал, не тех, которые под гнетом, не тех, которые блуждают»⁶⁰. Как мог бывший мобед, впервые произносивший эти слова, которые якобы шли от самого Бога, не чувствовать себя очищенными от многих ошибок прошлой веры? Однако он также знал, даже следуя по прямому пути, что дорогу впереди все еще необходимо расчистить и нанести на карту. Откровения Мухаммеда, в отличие от соответствующих высказываний Заратустры, были известны лишь около века. Приверженцы ислама не имели ничего сравнимого с древним наследием гимнов, комментариев и законов, переданных через тысячелетия зороастрийской церкви. В грандиозной работе по прояснению, каким в точности являлось послание пророка и его намерения, было много ролей для тех, кто, как бывшие мобеды, имели склонность к учености. В результате по всему Ираку обращенные зороастрийцы начали присоединяться к потомкам арабских рабов и объединять с ними усилия в стремлении определить, каким именно должно быть совершенное мусульманское общество.

За процессом с интересом наблюдал раввин Рав Иегуда. Живя неподалеку от Куфы – в Суре, он имел прекрасную возможность наблюдать за интригой. Сердца тех мобедов, которые обратились к религии исмаилитов, писал он, еще не очистились от остатков прежних верований – до третьего поколения. Часть их первоначальной религии всегда остается с ними⁶¹. На каких свидетельствах основывался раввин, делая такое заявление? Обращенные зороастрийцы приносили с собой в ислам собственные идеи и понятия: таких отступников должны были казнить, или им следовало возносить молитвы пять раз в день, или, как знак благочестия, использовать зубную щетку (она называлась siwak – сивак – и представляла собой веточку дерева арак). Определенно прямых доказательств таким гипотезам в Коране нет. За отступничество он предписывал не казнь, а молитвы и не пять раз в день, а только три⁶². А о зубной щетке там вообще нет упоминаний. Странное и удивительное совпадение: мусульмане, диктуя, какое наказание должно последовать за отступничество или сколько раз в день следует молиться, чаще всего предпочитали зороастрийские рекомендации, игнорируя Коран. Более того, они стали придавать даже слишком большое значение гигиене полости рта.

«Когда бы пророк ни встал ночью, он чистил рот зубной щеткой»⁶³, – очень интимная деталь, которая не могла не порадовать сердце любого бывшего мобеда. Но как можно быть уверенным, что это правда? Такой вопрос – вовсе не излишняя придирчивость. Подданные Абд ал-Малика, которых непрерывно информировали – всякий раз, когда они доставали из кармана монету или получали официальный документ, – что Мухаммед был пророком Бога, быстро поняли смысл. Стоит только установить, что то или иное мнение озвучил этот самый пророк, как оно немедленно обретет силу вечного закона. В этом заключалась великолепная возможность для многих мусульман, которые не могли проследить свою родословную до первого поколения завоевателей; им не нравилась надменность арабской элиты, и они желали постичь истинные цели Бога. Тем не менее их путь вперед не был беспроблемным. В отличие от халифа они не могли заявить, что являются заместителями Бога, наделенными небесами ответственностью за определение границ мусульманского царства и управление им. Только собрав вместе высказывания пророка, они могли надеяться превзойти грозную власть Khalifat Allah. Если сунна – свод законов, способный укротить перегибы и несправедливости века, – действительно должна формироваться без ссылки на халифа, тогда ее корни следует искать во временах пророка. Никакой другой источник не подойдет. Но как установить подлинность высказываний Мухаммеда? Таков был вопрос, поставленный через сто лет после смерти пророка первым поколением совершенно нового класса ученых – экспертами-законоведа-ми, которых мусульмане назвали ulama – улемами.

К счастью для них, неподалеку – как раз за приливной полосой – от Куфы, где желание изобрести новое понимание ислама оказалось самым сильным, существовали прекрасные образцы для подражания. Раввины Суры, в конце концов, веками трудились, решая в точности такую же задачу, как теперь стояла перед улемами. Тайную Тору, как было написано в Талмуде, принял в Синае Моисей, который передал ее Иисусу Навину, тот – старейшинам, а они, в свою очередь, – пророкам⁶⁴. А те передали ее длинной череде раввинов – вплоть до современных. Следовательно, нигде в мире не существовали более квалифицированные ученые, способные в точности проследить связи, которые могут соединять законоведа и высказывания пророка, чем в иешивах Ирака. Так являлось ли простым совпадением то, что самая ранняя и самая влиятельная школа исламского права была основана в 30 милях от Суры? Именно в Куфе примерно в то же время, когда Валид строил в далеком Дамаске свою великую мечеть, мусульманские ученые впервые начали исследовать очень важную гипотезу: что существуют, помимо изложенных в письменной форме откровений пророка, ничуть не менее важные и обязывающие откровения, которые никогда не были записаны. Первоначально, в манере раввинов, цитирующих своих хозяев, улемы приписывали доселе не записанные доктрины выдающимся местным экспертам; затем со временем они начали соединять их со спутниками пророка и, в конце концов, с самим пророком. Всегда, раскрывая ранее не записанные мысли прошлого – хадисы, мусульманские ученые следовали по пути, проложенному задолго до них. Хотя иснады, безусловно, были мусульманами, в них было довольно много от иудеев.

Раввины Суры и Пумбедиты, запертые в своих иешивах, говорили о желании «построить забор вокруг Торы»⁶⁵. Так они и сделали, причем забор получился неприступный. Однако некоторые из них, слыша шумные споры, доносившиеся с улиц соседней Куфы, могли испытать нечто вроде приступа клаустрофобии или зависти. Мечети Ирака начали предлагать то, чего веками не делали ни синагоги, ни церкви, ни храмы огнепоклонников: место для исследования, проникновения в природу Бога, причем условия дебатов не были уже давно и прочно высечены в камне. Более того, в переполненных кварталах Куфы и Басры люди с разным религиозным прошлым могли встречаться и сотрудничать, соединять воедино свои виды на будущее – раньше подобное не было возможным. Существовали завоеватели: арабская элита, со своим языком, почтенными традициями и отполированными до блеска воспоминаниями о веке Мухаммеда. Еще были рабы и потомки рабов, желавшие применить к злу несправедливого общества строгие послания пророка. И наконец, имелись обращенные, которых становилось все больше. Часть их первоначальной религии всегда остается с ними. Это отметил Рав Иегуда, раввин Суры, о тех мобедах, которые обратились к исламу. Ну а как насчет мусульман, некогда бывших раввинов, – можно ли было о них сказать то же самое? Если да, это поможет объяснить, почему Сунна, как и Тора, имеет целью регулировать все аспекты человеческого существования? Почему в ней появились передаточные цепочки, которые ранее использовали исключительно только раввины? Почему, в противоречие Корану, адюльтер наказывается смертью, а не кнутом? «Отроковицу пусть приведут к дому отца ее, и жители города побьют ее камнями до смерти, ибо она сделала срамное дело среди Израиля, блудодействовав в доме отца своего» (Второзаконие, 22: 21). На самом деле раввины добавляли так много оговорок к библейским предписаниям, что, по сути, ликвидировали смертную казнь в иудейском обществе; к примеру, она могла применяться, только если адюльтер имел место при двух надежных свидетелях, и то после многочисленных предупреждений.

Такое правило после переработки мусульманскими законоведами не стало менее авторитетным, поскольку было взято из другого, бесконечно более древнего источника. Скорее, как и великая мечеть Валида, Сунна была памятником тому, что может быть достигнуто при объединении старых фрагментов в нечто новое и неожиданное. Черепки и осколки, собранные из Торы, зороастрийских ритуалов и персидских обычаев, стали частичками сооружения, возведенного из них улемами. Результатом их трудов, совершенствовавшимся и «полировавшимся» при Омейядах, было руководство по желаниям Господа, обладавшее потрясающей силой, которое даже самый шовинистически настроенный губернатор мог игнорировать только себе на погибель.

А в качестве обуздания аппетитов и надменности имперской элиты это стало, вероятно, самым примечательным, что сумел создать побежденный народ. Улемы, от кого бы они ни произошли – от военнопленных, зороастрийцев или иудеев, были жертвами завоевания. Но они сумели отвоевать для себя благодаря коллективным усилиям крепкое, непоколебимое и достойное положение. Именно они, а не их мнимые хозяева стали арбитрами Божьей воли. Мешанина верований и доктрин, принесенных бандами безграмотных воинов из пустыни, в течение столетия трансформировалась в религию законоведов. Подобное достижение, достигнутое перед лицом столь серьезных трудностей, не может не впечатлить.

Одновременно это оказалось достижением, которое по самой его природе нельзя было признать. Хотя Сунна являлась очевидным продуктом своего времени – мира, где имевшие правовые способности интеллектуалы всех вер давно пытались собрать воедино, систематизировать и оформить цели Бога, – она могла рассчитывать на процветание, только отрекшись от своих корней в такой неподходящей «грядке». Она должна была происходить из самых потаенных глубин Аравии. Таким образом, даже не поднимался вопрос о том, чтобы сделать, как раввины в иешивах или юристы при дворе Юстиниана, и получить удовлетворение от древности законов, с которыми они работали. Наоборот, каким бы почтенным ни был правовой отрывок, он никогда не получит силу закона, если сначала не будет доказано его зарождение при жизни пророка Мухаммеда. Следовательно, Сунна основывалась на парадоксе: чем больше улемы Ирака, стремясь создать справедливое общество, использовали несравненное наследие тех, кто трудился ради того же в течение тысячелетий, тем больше они идентифицировали источник мудрости с далекой бесплодной пустыней. Опыт совершенного общества, утверждали они, был дарован только одному месту в один-единственный период истории: Медине при жизни пророка. Роль Сунны – служить мусульманскому народу указателем дороги – shariah – к потерянному раю.

Конечно, дорога к раю уже имела своих хранителей. Для Омейядов претензии улемов стали не простым оскорблением, а явлением намного более опасным. Если пророк, в конце концов, будет признан главным авторитетом и последней инстанцией для мусульманского народа, какая роль достанется халифу? На карту было поставлено многое. Речь шла не только о праве Абд ал-Малика и его наследников сохранять свой привилегированный статус «заместителей Бога». Под угрозой оказалось все наследие их режима. Стань пророк единственным приемлемым источником ислама – и все, что было после него, станет деградацией и упадком. Как может империя, управляемая из Дамаска, при сравнении с соблазнительным видением первичного незапятнанного исламского государства не выглядеть тиранией? Омейяды рисковали показаться не опорой и спонсорами ислама, а отступниками и узурпаторами, запятнавшими чистоту Сунны.

Таким образом, между халифом и правоведами, хотя они, вероятно, этого не осознавали, существовал острый конфликт. И ставкой была не только форма будущего, но и то, как будет выглядеть прошлое. К непрекращавшейся борьбе между автократами и клириками за милость Бога, начавшейся, когда халифата и улемов не было и в помине, добавилось еще одно потенциально решающее сражение.

Сама природа ислама и еще многое, помимо этого, будет зависеть от его исхода.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.