Часть I

Часть I

– 1 –

Эту историю мне никогда не рассказывала моя бабушка. Я изо всех сил старался отложить историю в долгий ящик, но что-то внезапно щелкнуло внутри, и вот я уже повествую о ней. Пишу на одном дыхании, жадно глотая воздух, чтобы перевести дух. Моя рука поторапливает меня дойти до неминуемого окончания рассказа.

Я ошибочно полагал, что человек чувствует облегчение, когда пишет о том, что у него на душе, по этой причине люди и ведут дневники. Сейчас мне еще сложнее, чем тогда, когда я впервые ступил на жизненный путь, поскольку тревожусь не за себя, а за вас, мой читатель, так как эта история может вполне свести с ума. Я боюсь за вашу судьбу. Я мог бы рассказать вам одну из тех прекрасных историй, о которых мне рассказывала моя бабушка, но едва могу сдерживать внутренний порыв, чтобы не рассказать вам о своей. Эту историю не так-то просто прочесть, и уж куда сложнее поверить в нее. Путь к самореализации долог, можно идти по нему годами. Вы поверите мне только в самом конце.

Вас, наверное, учили тому, что человек должен найти себя в работе, искусстве, науке или любви. Такое заблуждение может принять только одурманенное невежеством сознание. Только немногие члены из «племени» просвещенных знают о том, что существует только одно путешествие: в себя, через себя и внутрь себя. Погружаясь в глубины внутри себя, вы в то же время достигаете и вершин — вам становятся ближе самые далекие миры. Когда вы принимаете и начинаете любить себя, вы излучаете любовь ко всему существующему вокруг вас. Есть только одни ворота, за которыми находится правда, Бог или бесконечность, называйте это как хотите. Благодаря сфокусированному вниманию на «здесь и сейчас» перед вами открывается все человеческое, космическое и вечное. По этой причине, несмотря на то, что я стараюсь не читать какие-либо наставления, я все же должен открыть вам тайну, которую наконец-то понял после стольких лет поисков: тот, кто ищет что-то ценное вовне себя, в столь соблазнительном внешнем мире, пребывает в глубоком сне невежества. А тот, чьи поиски направлены внутрь себя, будет пробужден.

Некоторые мистики говорили, что невыносимо сложно подняться до божественного уровня совершенства. Но теперь я знаю, что не менее трудным является погружение в глубину самого себя. Это две стороны одной медали — ни одна из них не может существовать без другой. Именно об этом я и хочу поговорить с вами, несмотря на сдерживающее меня беспокойство. Сейчас я все ясно вижу. У меня очень пронзительный взгляд — я вижу сквозь людей, пространство и время. Я вижу самые далекие уголки этой и предыдущих вселенных. Оглядываясь назад, я понимаю, что отправной точкой моего путешествия является не тот примечательный летний день в заброшенном сарае, принадлежавшем моей бабушке, хотя хронологические события этой истории начинаются именно оттуда. Честно говоря, в этой жизни этот момент все-таки был чрезвычайно важен.

Пока я описывал эту историю, произошла необычная трансформация. В ней все надуманно, хотя сама история подлинна. Вы наверняка слышали многие истории от рассказчиков, клянущихся в их истинности. Нет причин для того, чтобы сомневаться в них, по большому счету, они достойны уважения. Но моя история — сплошная ложь. Я сомневаюсь в том, что вы поверите мне, и в то же время не могу ничего сделать для того, чтобы рассеять ваш скептицизм. Другие также могут поддерживать ваше недоверие. Они могут поклясться, что вся моя история — сплошная правда, даже могут представить доказательства истинности некоторых из ее частей, которые я на самом деле выдумал, полагая, что затеял некую игру с обольщенными людьми, которые прочтут ее до конца.

Тем не менее, я не буду скрывать беспокоящие меня вещи. Записывая за тем, что наплело мне воображение, я осознаю, что у лжи есть свои собственные основные законы. Я полагал, что смогу состряпать историю так, как я того хотел. Но сейчас меня одолевает одна эмоция, которая чем-то похожа на простуду, проникающую до мозга костей, и я понимаю, что могу писать только одним-единственным образом. Я вынужден рассказывать о воображаемых событиях предопределенным образом, лишенным какой-либо свободы. С самого начала воображаемые мною вещи уже были предопределены. Меня разбирает неловкий смех, поскольку я ясно вижу, что мои слова вселяют в вас смятение, и вы не найдете покоя до тех пор, пока не напишете однажды свою книгу лжи.

– 2 –

Дрожащими руками я складывал свои вещи в сумку. Мать попросила меня укладывать их осторожно, чтобы не помять, однако я проигнорировал ее слова. Я понимал, что в такой ситуации она не могла помыкать мной свойственным ей образом. Когда тебе говорят, что у тебя скончался брат, ты не особо беспокоишься о том, сомнутся ли в итоге рубашки твоего сына в чемодане или нет. Пока моя мать бесцельно бродила по кухне с тусклым взглядом, направленным куда-то вдаль, она не замечала ни меня, ни моего брата, она вела себя так, будто не слышала отцовских слов утешения. Ее губы были скривлены, подбородок дрожал, а в глазах пробивались слезы.

Через два дня я заканчивал четвертый класс, и моя мать должна была отвезти нас с братом в поместье бабушки, располагавшееся в Виолин До.

Наш скорый отъезд болезненно отражался на матери. Ее родственница прислала нам телеграмму: «Наш дорогой Лазар скончался. Похороны в среду».

Отец начал рассказывать одну из своих длинных историй о жизни и смерти, но его, честно говоря, никто не слушал. Мой брат обеспокоенно смотрел на тихо рыдавшую мать, в то время как я разглядывал фотографии и был переполнен надеждами, о которых моя семья не могла и мечтать.

У меня по рукам бегали мурашки. Мне стыдно признаться, но я не очень горевал по поводу смерти дяди. Мои чувства едва ли можно было назвать неприятными. Перед глазами воцарился образ старого сарая в поместье моей бабушки в Виолин До. Он был набит старинными вещами, кучами книг и проржавевшими инструментами, из-за которых дядя Лазар, ныне покойный и безобидный, не давал мне войти внутрь. Этот сарай был настоящим раем для увлекающихся всякими нужностями, и когда я складывал свои рубашки в сумку, по моему телу пробежала дрожь, вызванная мыслью о том, что смерть дяди была своего рода неожиданным подарком с небес.

Мы прибыли на поезде в Виолин До в начале второй половины дня. Отец не смог поехать с нами на похороны, поскольку накануне вечером ему снова прострелило спину. Мы знали не понаслышке о его внезапных приступах боли. Когда он узнавал о чьей-либо смерти среди своих знакомых, ему всегда начинало простреливать спину, и он, окостеневший как доска, с выражением мученика на лице укладывался спиной на кровать. В такие моменты он раздраженно кричал на мою мать, которая заботилась о нем, а нас с братом — порицал в безрассудности и неблагодарности. Его младший брат, Малден, безо всяких усилий ясно предвидел положение отца во время похорон братьев, сестер и друзей. Он с сарказмом кивал головой и говорил: «Наш дорогой Петард будет болен. Волноваться он не хочет».

Виолин До — тихий городишко в Поморавье, где каждый знает друг друга. На его главной улице расположена гостиница «Централь», рядом с которой находятся школа агрономии и пожарная часть. Зимой в городе — слякоть и грязь, летом пыльно. На знойных улицах появлялись лишь единицы. Мать шла так медленно и горделиво, будто уже оказалась на траурной процессии. Время от времени на меня поглядывал брат, пытаясь выяснить мою настоящую опечаленность. Мы оба ускорили шаг, как только сквозь фруктовый сад начали пробиваться очертания белого дома бабушки.

Поместье выделялось на окружающем фоне. Оно находилось поодаль от крайних домов на Виолин До. Этому дому было уже за сто пятьдесят лет, толстые стены, два этажа — достаточно необычная конструкция здания на время его постройки. Над первым этажом располагалось несколько маленьких комнат и застекленная веранда. Белые внешние стены вплоть до крыши были оплетены старой вьющейся виноградной лозой, которая к концу лета оседала под весом созревшего черного винограда. Перед домом, стоящим фасадом на восток, простирался заброшенный малиновый сад, в котором произрастал также посаженный однажды барбарис. Густо разросшийся орешник не позволял солнечному свету освещать южную часть дома. Под кустами орешника, меж двух больших камней, покрытых толстым слоем мха, протекал небольшой ручеек и, огибая старый сад полукругом, стекал в большую яму, которую старшие родственники привычно называли рыбоводным прудом. Он являл собой никем не тревожимое царство рогоза, окруженное плакучими ивами, жасмином и старыми кустами. По соседству с прудом распускали свои ветви три могучих дуба.

Сколько себя помню, ветхость поместья моей бабушки только придавала ему большей красоты. Процесс обветшания начался после Первой мировой войны, когда погиб мой прадед Вук. Он получил удар в живот в ссоре с австрийским полковником. Он вытерпел три мучительных дня и покинул свое тело. С этого момента в моей семье начался разлад. Бабушка с тоской рассказывала о том, как выглядело поместье в ее юные года. У мамы, тетушек и дядей были собственные истории на этот счет. Иногда в альбомах, обтянутых толстой гладкой коричневой кожей, я находил выцветшие фотографии поместья в старые времена. Тогда пруд был чист, его окаймляла сплетенная из ивовых прутьев изгородь, стволы фруктовых деревьев обмазаны известковым раствором, под деревьями — несколько ульев. Нынешнее поместье мне нравится больше — заросшее густой травой по пояс, с разломившимися стволами яблонь и груш, на которых свили гнезда птицы, и этот, неизвестно откуда порой исходящий, таинственный треск.

Из слышанных мною историй я знаю, что перед тем, как я появился на свет, летом к моей бабушке приходило много детей. Мои воспоминания унаследованы от дядей и теток, которые иногда навещали бабушку. На втором этаже, куда вела деревянная отполированная лестница, жил мой дядя Лазар с женой. Лазар был младшим сыном бабушки и приходился моей матери братом, с которым у нее сложились хорошие отношения. Из-за его жены бабушка никогда не появлялась в той части дома, где он проживал. Обе не разговаривали годами. Моя тетя была грациозной женщиной с темным цветом лица и светлыми сияющими глазами. Из-за разницы в возрасте она могла бы быть дяде Лазару дочкой. Она была настоящей красавицей, высокой, надменной, такую не часто встретишь среди цыган. Но о том, что она была цыганкой, я узнал намного позднее.

Дядя Лазар приходил к бабушке рано утром на чашечку кофе с малиновым вареньем и стаканом холодной родниковой воды. Они устраивались на крыльце в широких ивовых креслах, солнечный свет едва пробивался сквозь густую виноградную лозу. Он маленькими глотками пил кофе и попутно рассказывал бабушке истории, написанные в газете, которую ранним утром доставил молочник. Она медленно кивала своей седой головой, иногда высказывая свою точку зрения по поводу услышанной новости. Они никогда не говорили о его жене. Вера, старшая сестра мамы, сидела неподалеку, показывая всем своим видом незаинтересованность в беседе, и иногда поглядывала на них острым, пронизывающим, как жало скорпиона, взглядом. Ничто не могло ускользнуть от нее, она относилась к тем типам женщин, с которыми лучше не играть в игры. Несколько раз мне удалось подслушать отрывки взрослых разговоров по поводу темных историй, связанных с ней. Я чувствовал себя неловко в ее присутствии, а когда она смотрела мне в глаза, то меня одолевал страх. Я помню тот едва ощутимый трепет в ее голосе, когда сезонные работники говорили о забое кур в ее присутствии... ее ноздри дрожали, глаза наполнялись теплым светом, как будто сама рука дьявола наводила на них такой же глянец, как на стекле.

Теперь она стояла перед открытыми деревянными воротами. Над ее головой, прикрепленный к столбу, развевался черный флажок. Завидев ее, мама громко всхлипнула. В ответ Вера простонала:

— Увы, моя Милица, разве мы жили для того... чтобы похоронить нашего горячо любимого брата?!

Они обнялись, постояли какое-то время у ворот, покачиваясь взад и вперед. Вера погладила нас с братом по голове, взяла из рук мамы чемодан и, придерживая ей руку, словно та нуждалась в поддержке, помогла ей пройти в дом. Мама не переставала плакать, когда обнимала родственников в столовой. Бабушка встала из кресла и со слезами на глазах протянула руки к матери. Она обняла ее за плечи и, прижавшись своей головой к ее, сказала:

— Милица, моя Милица...

— Как он умер? — спросила тихим голосом мама.

— Во сне, Милица, во сне. Хорошая смерть.

Бабушка прижала нас с братом к себе, и в таком положении мы, вчетвером, простояли какое-то время посередине столовой, окруженные двоюродными братьями и сестрами, а также соседями, одетыми в черное.

— Прекрасная смерть, — согласилась мама, — прекрасная смерть, прекрасная, очевидно, он был хорошим человеком.

Люди всегда хорошо отзываются о покойных. Трудно сказать, была ли эта смерть так замечательна, но одно было ясно наверняка — дядя Лазар прожил славную жизнь. В молодости он занимался охотой и относился с почтением к молодым учителям с Виолин До. После женитьбы он также проводил время за охотой, прививанием фруктовых деревьев и разведением пчел. Тем не менее, немногие лестно отзывались о нем из-за характера — его внезапные вспышки гнева приводили людей в оцепенение.

Я внимательно изучил столовую. Женщины пили кофе из фарфора, который извлекался из буфета лишь по особому случаю. Через двойные двери было видно, как под грецким орехом, покуривая и попивая бренди, собралась большая группа соседей. Двуствольное ружье дяди больше уже не висело на столь привычном для него месте на стене. Пока я вытирал с лица пот и слюну от поцелуев, оставленных двоюродными сестрами, мне стало интересно, куда же все-таки делось ружье. Я только мог догадываться о его местонахождении.

– 3 –

Во время похорон бабушка вела себя гордо, как убеленная сединами королева, и, несмотря на усталость, была невозмутима. Она принимала соболезнования почтенных женщин с Виолин До, словно на нее взвалили мрачное, но временное бремя. В то время пока мы слушали священников, черные рясы и пение которых вселяли в меня тревогу, ее лицо было неподвижным, словно высеченным из дерева. На ее лице не тронулась ни одна морщинка, когда охотники, друзья дяди отдали ему честь, выстрелив залпом из двух ружей; звук отдался эхом с горы, располагавшейся позади школы агрономии. Крепко сжав мне руку, мой брат тихо заплакал. Но я не проронил ни слезинки. В горле образовался ком, и мне было трудно проглотить его, чтобы избавиться от этого неприятного сдавливающего ощущения. Это было намного хуже, чем осознать тот факт, что ты убил кого-то, неважно, сколь давно это было. Это была настоящая мука.

В то время пока могильщики засыпали землей могилу, я с опущенной головой возвращался назад в дом, погруженный в мысли о моем дяде. Никто не замечал меня. Только громкий скорбный вопль его жены привлекал внимание людей. Дойдя до ворот в сад, я решил пробежаться. Я остановился у порога, чтобы перевести дыхание, а затем медленно зашел в дом с опущенной головой и сразу же принялся за поиски двуствольного ружья дяди, которое куда-то подевалось со стены в столовой. Оно много лет провисело здесь, а не наверху его части дома, на широком коричневом кожаном ремне, все блестящее от хорошего с ним обращения. Сам дом был просторным, обставленным старинной дубовой мебелью, которая источала запах воска, тимьяна, розового масла и кожи. В столовой и на кухне девушки занимались приготовлением пищи для гостей, поэтому я продолжил свой неторопливый шаг, словно был погружен в мысли об умершем. Я вошел в гостиную и направил свой взгляд за стеклянный шкаф, в котором хранился фарфор. Когда мы уходили на похороны, я заметил, что моя тетя запирала вход, ведущий на верхний этаж, так что туда мне было не пробраться. Я спустился в просторный подвал, где обнаружил большую установку по извлечению меда, несколько металлических бидонов, деревянную полку, на которой стояли горшочки с медом, и пару износившихся кресел со сломанными подлокотниками. Создавалось впечатление, что мои поиски ни к чему не приведут: я искал во многих местах по дому, даже там, где вообще не ожидал найти двуствольное ружье, я будто косил дикую траву вокруг входа в храм, в который я все-таки попал. В тот день я впервые оказался в сарае.

Я взобрался на крышу амбара, опирающуюся на сарай, и пробрался на чердак сарая через окно, в котором уже давненько не было стекла. Чтобы не провалиться сквозь прогнившие доски, прошел по краю балок, попутно распугивая голубей, свивших гнезда под крышей, и по лестнице спустился вниз на пол из гладкого камня. Глаза постепенно привыкали к темноте. В сарае лошадей уже больше не держали, и со временем он стал служить вместилищем для выброшенных из дома вещей. Он был просторным и неосвещенным, в нем хранились кучи старых газет, старомодные сундуки с бронзовыми замками, сломанные шкафы, бочки, заполненные пустыми грязными бутылками, и море старой одежды. На потолке виднелись немного прогнившие доски, из широких щелей которых свисали остатки старого сена и паутина.

Я начал систематически искать по всему сараю. Открыл один из самых больших сундуков и вытащил оттуда целую кипу газет довоенных времен. Под ними лежала старая одежда, терпкий запах нафталиновых шариков ударил мне в нос. Три из четырех сундуков были слишком малы для ружья, или же Вера все-таки разобрала его? Обычно я быстро сдаюсь, но в тот раз настойчивость и надежда найти золотую жилу охватили меня целиком. Я был наивен, полагая, что ищу ружье. Уже днем я прекратил свои поиски, когда моя мама, стоя на крыльце у дома и приложив руки ко рту, громко прокричала мое имя, так что его можно было услышать издалека.

На следующее утро моя настойчивость окупилась сполна. Со дна треснувших яслей, заполненных доверху одеждой, я вытащил две длинные сабли с тяжелыми ножнами, а из сундука, на котором висели бронзовые замки, — короткий кинжал, рукоять которого была украшена арабской надписью. Несмотря на всю его тяжесть, он хорошо лежал в моей руке. В кадке я обнаружил два маленьких старомодных пистолета с инкрустированными перламутром рукоятками.

Той ночью, взяв кинжал и один из пистолетов, я отправился в самый дальний участок поместья, заросший сучковатыми грубыми ивовыми кустами, где и спрятал их в дупле огромного дуба, которое образовалось много лет тому назад. Это было тайное место, которое изредка посещали наемные рабочие моей бабушки, когда косили траву. Земля, из которой торчали узловатые корни старого дерева, была влажной и прохладной. С кинжалом в руках и пистолетом на поясе я переместился в прошлое. Позади дерева, на влажной земле, произрастал одинокий камыш. Сжимая крепко в правой руке кинжал, я резко взмахнул им вверх, и косо срезанный камыш бесшумно упал в густую траву. Затем позади меня появилась выбритая до зеркального блеска голова огромного турка. Его выпирающую грудь облегал красный бархатный жилет, подшитый золотой нитью. Клинок кинжала угодил ему прямо по центру черепа, откуда ручьем хлынула кровь. Один за другим появлялись остальные силуэты, пока не образовалась целая группа турок и татар, обнаженных по пояс. Израненные, они падали друг на друга, в то время как лошади вставали на дыбы, издавая ржание, все поле было усеяно криком, лязгом орудий и стоном. От таких живых картинок у меня участилось дыхание и окаменела челюсть.

Теперь я понимаю, что это не было просто «сновидением наяву». Я астральным образом перенесся в прошлое, в Хроники Акаши, где пересмотрел свои прошлые переживания. Когда ты вступаешь в Акашу, тебя начинают обуревать сильные чувства: ты понимаешь, что не только наблюдаешь за событиями, и создается ощущение, что ты активно принимаешь в них участие, будто оказался в центре всего происходящего.

Из образовавшейся неопределенным образом пустоты позади моей головы, средь песчаных дюн, протекала сгустившаяся река живых образов: лошадиные и человеческие кости, окровавленные щиты, вскрытые черепа и травяные холмы, все было покрыто темной кровью — эти картины оказывали на меня куда большее впечатление, чем что-либо из увиденного своими глазами.

Я спрятал пистолет и кинжал под слоем сена. Никто бы их там не нашел, работники так боялись змей, что не осмеливались залезть рукой в дупло дерева. После этого я вернулся во двор, пробрался сквозь высокую траву и, взобравшись на амбар, снова очутился в сарае.

В полутьме я раздумывал над тем, как же переменится моя жизнь, когда я найду ружье дяди. Образ ружья возник прямо у меня перед глазами: гладкая рукоятка буро-красного цвета, как дикое каштановое дерево, толстый кожаный ремешок и темное хромированное дуло, источающее кисловатый запах горелого пороха. Как я уже сказал, в тот момент я думал, что искал ружье.

Я не смог отыскать его и на протяжении следующих двух дней. Настало время признаться вам кое в чем, что будет трудно понять. Будучи в сарае, вдыхая полной грудью образовавшуюся там специфическую атмосферу, рыская по буфетам, подымая кучи газет и старой одежды, чтобы убедиться, что под ними ничего не скрыто, меня не покидало ощущение того, что за мной кто-то наблюдал все это время. Поначалу я ссылался на свой страх, вызванный тем, что меня могут застукать, но вскоре это ощущение стало более выраженным. Как будто это было какое-то существо, наделенное разумом, которое парило где-то по краям поля моего зрения, пристально и осторожно наблюдая за тем, что я делаю. Внутри нарастало беспокойство. Передвижения моего взгляда все равно не могли уловить его. Когда я фокусировался на этом необычном образе, он начинал ускользать от меня, постоянно придерживаясь одной и той же дистанции, так что я не мог его отчетливо разглядеть. Внезапно переведя взгляд на один из крайних уголков своего зрения, я смог что-то разглядеть, однако все произошло в мгновение ока, и картинка была неясной. Я подумал, что смерть дяди, наверное, встревожила меня, что воспоминания о нем взбудоражили мое воображение и пробудили чувство вины, поскольку я намеревался заполучить то, что принадлежало мертвому человеку. Лишь спустя несколько дней я осознал, что на самом деле кого-то увидел, отчего по мне пробежала мягкая и приятная дрожь, принеся с собой предчувствие надвигающегося приключения.

Со временем я установил контакт с этим существом, а также некоторые правила, которые сформировались в результате наших с ним взаимодействий. Когда во время поисков в полутьме я краем глаза замечал, как кто-то довольно долго мелькал передо мной, я начинал нервничать и, фокусируясь на незнакомце, мысленно посылал сообщение о том, что знал о его присутствии рядом, давая ему понять о желании побыть наедине с собой какое-то время. После чего этот «кто-то» исчезал. Иногда он оставался на месте, обычно в тех случаях, когда я был на полпути к тому, чтобы отыскать что-то важное. Он будто задавал мне направление. В таких ситуациях мерцание, которое я улавливал краем глаза, становилось сильнее, что заставляло меня нервничать еще больше, пока я, наконец, не совершал чего-то неожиданного: вытягивал руку или шагал вперед по направлению к драгоценной находке. У меня возникало ощущение, что я собирался прикоснуться к чему-то таинственному, словно все ближе и ближе приближался ко входу в храм, располагавшийся в темном лесу.

Спустя какое-то время в Виолин До прибыл мой отец.

Он приехал утренним поездом, однако я не знал об этом, поскольку все это время был в сарае. Его угрюмость и немногословие во время обеда предвосхищали беду; обычно, когда он находился в хорошем настроении, его длинные, пустые проповеди просто невозможно было остановить. Или же он заводил беседы о трудностях, вызванных его люмбаго, — позвонки внезапно начинали давить на нервы, в результате чего любое движение приносило невыносимые муки, поэтому о его присутствии на похоронах практически не могло быть и речи. После обеда он показательно вытер рот льняной салфеткой, которая лежала у него на коленях, затем повернулся ко мне и зловеще произнес: «Нам нужно поговорить». Вера посмотрела на меня и на моего отца, и ее едва заметный кивок означал согласие с отцом.

Он отвел меня на кухню и властным жестом показал, куда я должен сесть.

— Я не буду ходить вокруг да около, — сказал он, а ведь обычно он никогда ничего не говорил напрямую. — Вера пожаловалась мне, что ты тут вытворял кое-какие штучки.

С невинным выражением лица я пожал плечами.

— Не дурачься! — прокричал он, и его лицо налилось краской. — Не смей больше ходить в сарай. Ты меня понял?

Я утвердительно кивнул головой, однако этого было явно мало.

— Я спросил, ты меня понял? Что ты тут трясешь своей головой, как немой?!

— Да, я понял.

Он подозревал, что вся семья знала, почему он не смог прийти на похороны дяди, и теперь он вымещал весь гнев на мне.

— Умные дети читают книги во время каникул, учатся чему-то полезному, бегают и играют в поле, дышат свежим воздухом, чтобы набираться здоровья, но ты, ты пробираешься в сарай, полный рухляди, проржавевших лезвий и пыли, — да с тобой могло случиться все что угодно.

В его замечании о том, что со мной могло случиться все что угодно, было не только предупреждение, но и предчувствие тайного, даже запрещенного знания. Ничто не могло так подстегнуть мое любопытство, как вот такие дурацкие запреты. У Истины такие необычные способы, чтобы подтянуть нас ближе к себе. Чья-то любовь, наставления мудреца, предупреждения человека со скудным воображением — все это толкает нас к миру поэтов, магов и мистиков.

Следующим вечером, после того как отец отправился обратно в Белград, лил дождь и громко гремел гром. Когда я проснулся, небо уже прояснилось, а трава в саду была пропитана влагой. Несмотря на все предупреждения бабушки быть сухим, я все же отправился в сад и, добравшись до дубовых деревьев, решил все же обойти сарай стороной. Вместо этого я пошел к большой выкопанной в поле яме, из которой работники добывали глину для кирпича. Я уже несколько раз навещал это место. Когда земля была влажной, я иногда заглядывал туда, для того чтобы повылепливать из глины фигурки солдатиков и животных.

Тем утром желтой мягкой глины было более чем предостаточно. Я вылепил рыцаря. В левой руке он держал щит, в правой — булаву, но сама фигурка выглядела непропорционально, и булава была слишком большой. Я сжал фигурку в кулаке, так что глина начала просачиваться между пальцами. И попытался вылепить по памяти двуствольное ружье моего дяди. Но это было бесполезно, никто бы не смог догадаться, что такое вообще получалось в моих руках. Раздраженный, я догадывался, почему у меня ничего не выходило. Краем глаза я улавливал чье-то мерцание, которое я наблюдал тогда в первый раз за пределами сарая. Страх сменило раздражение. Мне предстояло узнать, кто или что это было. Я успокоился, сфокусировался на горизонте, где высокие деревья позади школы агрономии разрезали небо, и какое-то время удерживал свой взгляд на этой точке. Я резко переместил взгляд в правый угол своего поля зрения. И увидел его! Все произошло очень быстро, однако этот момент продлился куда дольше, чем все остальные, этих секунд мне было вполне достаточно, чтобы довольно хорошо разглядеть этот образ.

Передо мной стоял человек неопределенного возраста. Я видел не какие-то очертания, а всего человека целиком, живого, пристально смотрящего на меня. Его длинная борода доходила почти до самого пояса, на голове сияли белокурые волосы, а щеки были розового оттенка, как у здоровых деревенских детей. В нем ощущалась некая строгость, я бы даже сказал суровость, характерная для почтенных пожилых людей с обширными знаниями. Тем не менее, его глаза улыбались. Затем, словно подвешенный за шелковые нити, он проскользнул на край моего поля зрения, где я больше ощущал его присутствие, нежели видел его самого.

Я замер в оцепенении, мысли летали сами по себе. От рабочих моей бабушки, а также от Пенги, кузнеца, я слышал много историй о привидениях, вампирах, сосущих кровь из взрослых и детей, о ворах, которые прячутся ночью под кроватями благородных людей в ожидании того, что, как только домочадцы пойдут спать, они смогут их зарезать, расчехлив свои ножи. Ночами, когда я не мог быстро заснуть, эти картинки крутились у меня перед глазами, так что пересыхало во рту, а кровь стучала в ушах. Но в тот момент не было ни страха, ни дискомфорта. Я был настолько поражен, будто внезапно перед моими ногами разошлась земля, но вскоре мое удивление сменило спокойствие.

Я снова начал лепить солдатиков, но на этот раз они стали получаться куда лучше. Я вылепил лошадей, тянувших двухколесные колесницы. Даже индийские наездники, и те получались весьма неплохо. Обычно основные проблемы были с лошадьми. У некоторых тело получалось довольно коротким, массивные ноги, сгибаясь под весом наездника, больше походили на ноги свиней. Но теперь передо мной были замечательные фигурки лошадей с изящными и в то же время крепкими ногами. От всего этого я получал неимоверное удовольствие. А затем — и теперь внимание — я вылепил фигурку самого себя. Получилась забавная глиняная фигурка мальчика с короткими расставленными циркулем ногами и головой без шеи, крепившейся почти сразу к плечам. Тем не менее, в этой фигурке чувствовалось некоторое напряжение, как у натянутого лука. Моя глиняная копия была немного наклонена в правую сторону, словно я пытался увидеть что-то таинственное. Мои руки быстро лепили глину, не останавливаясь ни на минуту, и в моем сознании было лишь удивление от того, что я созерцал свое творение.

Вскоре я вылепил еще одну фигурку и также слегка наклонил ее вправо, и, когда я заканчивал лепку бороды несколькими движениями указательного пальца, у меня возникло ощущение, что я сделал что-то значительное. В тот же момент я узнал его имя, хотя думал в это время не о нем. Его звали Спирилен. Теперь мне больше не нужно было думать о нем как о ком-то постороннем. Я слышал, как мой голос протяжно произносил: «Спириле-е-е-е-н». Я никогда не слышал раньше более прекрасного имени, чем это. В нем было столько же красоты, сколько в журчании горного источника, столько же величия и глубины, сколько у бесконечного полуночного неба, а его сладостное звучание напоминало любовную соловьиную песнь. «Спириле-е-е-е-н», — произнес я вновь, и звучание моего звонкого голоса наполнилось теплом и мягкостью.

И в этот момент я заметил, что поднятая рука одной из глиняных фигурок указывала на другую фигурку, что стояла рядом со мной. Я посмотрел в том направлении, куда указывала вытянутая рука, и через густые кусты орешника смог с трудом разглядеть очертания сарая бабушки. Он направлял меня. Без всякого сомнения, я был на пороге открытия чего-то важного.

Я ускорил свой шаг, вытирая пот со лба перепачканными руками. Приближаясь к амбару, пошел еще быстрее, пока, наконец, не побежал. Я попал в сарай по старинке — через крышу амбара — и, чувствуя себя под защитой полутьмы, смог перевести дух. Я не знал, с чего начинать, что делать, и для чего я вообще пришел туда, но я знал, что именно там мне нужно было оказаться в данный момент. Я уселся на маленький деревянный сундук и какое-то время тихо посидел в темноте — было только видно, как в проникающих внутрь лучах света играли пылинки. Мои мысли бродили в голове. «Спирилен, Спирилен, Спириле-е-е-е-н...» Его проницательные глаза смеялись над чем-то, мерцающим у меня глубоко внутри и желающим свободы.

Без всяких видимых причин я встал с деревянного сундука, на котором сидел, и приподнял выпуклую тяжелую крышку. До этого момента я так и не удосужился его открыть. Он был наполовину забит старинными книгами и записными книжками с выцветшими фиолетовыми чернилами. Я взял одну из книг, посмотрел на нее и бросил на пол. Я начал просматривать книги одну за другой. У всех была толстая обложка, а сами записи велись на французском или немецком. Только одна книга была написана на сербском. Она была обтянута темно-коричневой кожей, потертой, как седло наездника от частого использования. Среди всего витающего в сарае аромата я смог учуять запах ее кожаной обложки. Я открыл книгу.

Тогда я не понимал, что с этого момента ступил на Путь. Если быть более точным, я вернулся на Путь, по которому шел в прошлом. Если бы я только мог вспомнить все то, что прочитал, каждое слово и мысль! Но все было тщетно. Я даже не смог вспомнить имени автора. Все мои дальнейшие попытки вспомнить что-нибудь упирались в стену забвения, и я честно старался не принимать во внимание столь манящие обрывочные воспоминания по этому поводу, которые изысканно возвело мое воображение. Это не была «Йога Сутра» Патанджали, «Индия, сокровище мудрости» Йевтика или же «Дхьяна-йога» Йога Рамачакры. Я смутно припоминал изречения Братства Великих Учителей Мудрости, Великой Белой Ложи Посвященных о Пути призваний, которые пленили последователей, как песни русалок затерявшихся моряков. Далее шел текст об открытии чакр, что давало возможность страждущим обладать тайными знаниями владеть немыслимой космической энергией. Понятия земной смерти и возрождения также не были оставлены без внимания.

Усевшись на сундук и увлекшись чтением, я забыл, где находился. Я не помню, как слез с сундука и, опершись на него спиной, продолжил чтение. Только острая боль в локтях и чересчур онемевшие согнутые ноги напоминали мне о течении времени. Ни один человеческий голос не привлекал меня так сильно, как слова в этой книге. У меня создалось впечатление, что эта книга была написана специально для меня, будто сам автор стоял у меня за спиной в полутьме сарая, передавая шепотом свои таинственные послания. Там встречались многие вещи, которые я, один среди всех людей, мог читать между строк. В тот момент я разделял чувства последователя, ступившего на Путь, о котором рассказывала эта книга, слова раздавались во мне эхом, как серебряные колокольчики. Я стоял перед книгой, как перед зеркалом. Я мог разгадать умозаключения автора в момент их возникновения. Я только слушал, в то время как сама книга ясно читала слова, написанные внутри меня, и восхищалась по мере моего понимания. Чем больше я читал книгу, тем больше она читала меня.

Несколько раз за вечер у меня создавалось ощущение, что Спирилен перемещался в полутьме. Словно на время задержавшись на одном месте, он внезапно перемещался в другое. Лишь иногда меня уносило куда-то далеко от текста. Я не заметил, как стемнело. Мое лицо все ближе приковывалось к страницам книги, так как разглядывать в ней слова становилось все тяжелее, однако я продолжал читать.

Несмотря на то, что книга предназначалась, скорее всего, для взрослых и образованных людей, я понимал ее без особых усилий. Не было никакой путаницы в таинственной науке перевоплощения людей в подобных богам сверхлюдей, которые обладали магической силой и повелевали своими судьбами. Это были обворожительные открытия. Они оказали на меня такой же эффект, как звук от приближающегося издали рога, переполняющий все мои чувства и поглощающий всю мою сущность.

— Где тебя носило так долго? — облегченно спросила бабушка, подняв глаза от моего брата, свернувшегося калачиком около ее ног, — я так переживала за тебя.

Она сидела в плетеном стуле, накрывшись мягким пледом, прикрывающим пол до самой открытой двери в столовую. Мой младший брат Димитрий, облокотившись на предплечье, о чем-то мечтал с полузакрытыми глазами. Сделав шаг вперед, я загородил свет от газовой лампы, он поднял голову с лицом, полным упрека.

— Я был у дяди Пенга, — сказал я, зная, что бабушке не нравился этот человек, да и вся его семья. Она не могла проверить в течение дня, был ли я, действительно, у них. — Мы отлично поразвлекались.

— Тебе не следует ходить туда слишком часто, — сказала бабушка, скосив на меня глаза.

Пенга, цыган, был кузнецом, у него было трое детей, с которыми я иногда играл. Он мог облизать языком раскаленное докрасна железо. Перед тем как я открыл для себя таинственный мир бабушкиного сарая, его кузнечная мастерская была для меня самым привлекательным местом в Виолин До. Семья Пенга питалась в мастерской, по вечерам они обычно не зажигали газовую лампу, а ели при свете огня в кузнице. К ужину к ним обычно подтягивались несколько двоюродных братьев и сестер, и я слушал их истории о привидениях, ведьмах, бродящих ночами по деревням и закапывающих сокровища, которые можно было отыскать при помощи волшебной травы. Как говорил Пенга, глаза которого сияли в ночном полусвете, если отыскать в дупле дерева гнездо дятла с детенышами, закрыть вход сеном, а под дерево положить красный шарф, то дятел, чтобы выкупить свободу своего выводка, достанет вам это самое волшебное растение и положит его на шарф. Затем нужно сделать надрез на пальце и поднести растение к ранке. Соприкоснувшись с растением, ранка заживает, а само волшебное растение останется с вами навсегда. И в какой-то момент оно приведет к зарытому сокровищу.

Кая, старшая дочь Пенга, научила меня одному заклинанию, благодаря которому улитка показывала свои усики. Я держал улитку в левой руке, правой рукой по воздуху очерчивал круги, ритмично припевая:

«Покажи свои усики, улитка,

Если не покажешь,

Я тебя прибью

Топором по голове

В зеленой траве».

И, действительно, улитка сразу же показывала свои усики. Я никогда не рассказывал бабушке об этом заклинании-песенке и обо всем остальном, что я услышал и чему научился в доме у Пенга. Она косвенно выказывала свое неодобрение. Я не понимал ее отношения к цыганской семье до тех пор, пока однажды не приехал к бабушке на день Святого Георгия. Спустя много лет я узнал, что этот день является святым днем для всех цыган. В доме у Пенга я полакомился жареным ягненком с зеленым луком, и, когда я нахваливал ягненка бабушке, она сдавленным голосом, потерявшим всякую мягкость, произнесла: «Помни, Боги, благородные люди едят жареного ягненка на Рождество, а цыгане — на день Святого Георгия». С тех пор я скрывал от бабушки, чем занимался с детьми у Пенга, и что происходило в кузнечной мастерской.

...Бабушка, усевшись на край стола и кивнув на тарелку с едой, сказала:

— Приступай к ужину, а я поведаю тебе одну интересную историю.

Я поставил маленький стульчик по другую сторону кресла бабушки, взял ее за теплую руку и сказал:

— Я не хочу, я поел у них. Расскажи нам историю.

После удивительных образов, которые пробудила во мне книга, я не хотел есть, хотя за целый день во рту не побывало и росинки. Мой брат прижался к бабушке еще сильнее. В полудреме он нежно потерся головой о ее бедро, как бы поглаживая его. Вдруг ни с того ни с сего я захотел спать. Бабушка довольно улыбнулась. Такая улыбка появлялась лишь тогда, когда она начинала рассказывать истории. Через открытую дверь в гостиную доносилось кваканье лягушек в пруду, над малиновыми кустами порхали светлячки, которых так манила мерцающая зеленая лампа.

— Жил на белом свете один пастух, его родители были из весьма небогатой семьи. Он не мог ходить в школу с другими детьми, ему приходилось пасти овец в чаще, чтобы как-то прокормить свою семью. И однажды рядом проходил табор цыган и похитил мальчика. Они закрыли ему глаза шарфом и спрятали его в тележке, так что он не видел, куда его везли. Он только слышал, как все тише и тише звучали церковные колокола в деревне. Маленький пастух запомнил этот звук раз и навсегда.

Я слегка опечалился. Я отчетливо слышал, как звук колоколов исчезал где-то в пустоте. На какой-то момент мне показалось, что бабушка выбрала данную историю для того, чтобы отговорить меня от очередных посиделок с семьей Пенга, кузнеца, но меня это не пугало. В этой истории мое внимание было обращено не на боязнь оказаться жертвой цыган, а на далекий горизонт, где поджидало какое-то открытие.

— Мальчик рос среди странствующих цыган, учился их образу жизни. В те моменты, когда что-то напоминало ему звук деревенских колоколов, он вспоминал свой дом, родителей, братьев и сестер. А к старости его сердце просто разрывалось при воспоминании о звуке тех колоколов. Странствующий образ жизни больше не приносил ему счастья, его тянуло домой.

Мое горло сжалось. Хоть эта и история отличалась от той, что я прочел в книге, которую нашел в сарае, но какие-то невидимые нити все же связывали их.

Бабушка продолжила рассказ, однако ее голос становился все тише и тише, пока она окончательно не перешла на шепот:

— Мальчик ушел от странствующих цыган и ринулся на поиски своей деревушки. Он бродил по разным местам, от одной деревни к другой, внимательно прислушиваясь к звону церковных колоколов. Он надеялся, что все же услышит тот самый звук, который он так усердно искал. За свое путешествие он переслушал много колоколов, но ни один из них не мог вызвать ту самую скорбь прощания в его сердце. Он потратил несколько лет на поиски того самого звука деревенских колоколов.

Я окончательно проснулся, и мое дыхание стало неглубоким.

— Однажды ночью, когда он уже изнемог от долгой ходьбы, он присел на край дороги, чтобы перевести дух... Тогда он был уже в преклонном возрасте и потерял всякую надежду на то, что сможет отыскать свой дом. Он думал, что искал то, чего даже не существует, что все это было лишь плодом его воображения, может быть, он попросту обманывал самого себя?.. Он решил смириться с судьбой и бросить всякие поиски. И в тот самый момент где-то вдали раздался едва слышимый, но столь знакомый звук колоколов. Он пошел ему навстречу.

Какое-то время были слышны лишь кваканье лягушек да мое дыхание.

— По мере приближения к деревне он ускорял шаг. Что-то внутри него знало, что он, наконец, нашел то, что искал. Следуя звуку колоколов, он вышел на дорогу к дому. А затем произошло чудо... Все было, как и прежде. Братья, сестры, родители, друзья... «Что случилось?» — спросили его родители. «Всю свою жизнь я искал свой настоящий дом, — ответил он, — и теперь я нашел его и вижу, что я вообще не уходил из него. Я только грезил, что искал путь домой, где я уже был...»

Эта история встревожила меня. Она отличалась от ранее рассказанных историй моей бабушки и повлияла на меня точно так же, как та книга, что я недавно прочел. В этой истории не было ни экстравагантной одежды, ни чарующих замков или волшебников. В ней бедная принцесса не выходила замуж за принца, не было никакого младшего брата, которого считали дурачком и который побеждал дракона и удостаивался руки дочери короля. Но все же история бабушки и книга, которую я прочел, привели меня к осознанию того, что я стоял перед зеркалом с размытым отражением, и что нужно совсем чуть-чуть для того, чтобы картинка снова стала ясной. Разъяснение, что-то вроде необычного вознаграждения, ожидало того мальчика, который в конце жизни потерял всякую надежду на то, что он отыщет то, что искал, и что искомое вообще существовало. В той странной книге тоже говорилось о том, что такой же исход ждет человека, который пойдет по предложенному в ней пути. Меня окутало что-то неизвестное, что-то, что не имело имени и в чем сочетались опасность, тайна и надежда. Как только пение сверчков в саду отделила от нас ночная тьма, меня охватило беспокойство.

— Бабушка, — сказал я, — я не совсем понимаю эту историю.

Я не собирался рассказывать ей о книге, которую нашел в сарае. Она немного помолчала. Посмотрела на спящего брата, который склонил голову к ее бедру, погладила ему голову и прошептала:

— Ты все поймешь, когда подрастешь.

— Знаешь что? — заявил я решительно. — Я запишу ее, чтобы не позабыть.

Бабушка дотронулась рукой до моей щеки. Она не гладила ее. Уставившись мне в глаза и продолжая удерживать сухую, теплую ладонь на моем лице, она с уверенностью сказала:

— Не волнуйся, Богича, ты никогда не позабудешь этой истории.

Я тихо скатился в кровать с ощущением какого-то важного события, ожидавшего меня впереди, будто босиком тихо подкрался к спящей дикой утке с золотыми крыльями. Я лежал в кровати и, слушая, как биение сердца перебивает тявканье собак где-то вдали, чувствовал, как меня переполняют неясные надежды. Через окно над кроватью виднелась часть столь знакомого мне пурпурного неба, усеянного звездами, которое успокаивало меня перед сном. Той ночью небо выглядело необычно... или казалось, что выглядело необычно, так как в моей голове все мысли и чувства вращались, словно в водовороте. Одна из звезд бесшумно упала. Она пролетела над той частью неба, которую удалось запечатлеть моему окну, да так стремительно, что я не успел загадать желания. Я ждал, пока упадет еще одна звезда, и решил тогда загадать желание: дослушать историю, которую я прежде никогда не слышал... Ту самую, что бабушка, как я был уверен, хранила в себе до наступления какого-то важного для меня момента в будущем. И еще — прожить свою жизнь так, как было описано в книге в кожаном переплете, отделиться от физического тела и попутешествовать в астральных мирах до тех пор, пока я не достигну Великой Белой Ложи Посвященных... Я напрочь забыл про ружье моего дяди. Медленно погружаясь в сон, через полуоткрытые глаза я заметил на небе звезду, которую доселе не встречал. Ее свет пробивался сквозь завесу темноты, загадочно мерцая на фоне ночного неба.

– 4 –

— Бабушка, а кто это за люди, что управляют миром из Великой Белой Ложи Посвященных? — Я не мог задать такой вопрос ни моему отцу, ни матери, а тем более Вере, потому что тогда бы она узнала, что я снова пробрался в сарай, несмотря на запрет отца. Но то, что мы с братом рассказывали бабушке, оставалось только между нами и ею.

— Откуда ты узнал об этом, Боги?

— Друзья по школе рассказывали мне об этом.