Введение

Введение

Десять лет назад мне посчастливилось встретить одного индейца из Северо-Западной Мексики, которого я называю «дон Хуан». Обращение «дон» в испанском языке используют, чтобы выразить уважение.

Наше знакомство состоялось при следующих обстоятельствах. Я сидел с Биллом, своим другом, на автобусной станции приграничного городка в Аризоне. Мы не разговаривали. Во второй половине дня летняя жара казалась непереносимой. Неожиданно Билл наклонился и тронул меня за плечо.

— Вон тот человек, о котором я тебе рассказывал, — негромко сказал он и кивнул в направлении старика, вошедшего в помещение.

— Что ты мне рассказывал о нем? — спросил я.

— Это тот самый индеец, который знает о пейотле, помнишь?

Я вспомнил, как однажды мы с Биллом проездили весь день на машине, разыскивая дом «эксцентричного индейца», который жил в тех местах. Мы не нашли его. У меня возникло ощущение, что индейцы, которых мы о нем спрашивали, намеренно указывали неверное направление. Билл сказал, что этот человек — «йерберо» (травник), собиратель и продавец лекарственных растений, и что он очень много знает о галлюциногенном кактусе — пейотле. Он сказал также, что мне было бы неплохо встретиться с ним. Билл являлся моим гидом на Юго-Западе, когда я собирал различные сведения о лекарственных растениях, используемых индейцами тех мест.

Билл поднялся и подошел к этому человеку, чтобы поздороваться. Индеец был среднего роста. Его волосы были седыми и короткими и немного нависали над ушами, подчеркивая округлость головы. Он был очень смуглым. Глубокие морщины на лице старили его, однако его тело казалось сильным и подтянутым. Я с минуту наблюдал за ним. Он передвигался с легкостью, которую я считал невозможной для старика. Билл сделал мне знак подойти.

— Он хороший парень, — сказал Билл, — но я не могу понимать его. Его испанский, по-моему, исковеркан и полон сельских разговорных выражений.

Старик посмотрел на Билла и улыбнулся. А Билл, который знал по-испански лишь несколько слов, произнес на этом языке какую-то абсурдную фразу. Затем он взглянул на меня, как бы спрашивая, имеет ли эта фраза какой-нибудь смысл, но я не знал, что он хотел сказать; тогда он смущенно улыбнулся и отошел. Старик перевел взгляд на меня и рассмеялся. Я объяснил ему, что мой друг иногда забывает, что не говорит по-испански.

— Я думаю также, что он забыл представить нас друг другу, — добавил я и назвал свое имя.

— А я Хуан Матус, к вашим услугам, — сказал он.

Мы пожали друг другу руки и некоторое время молчали. Я первым нарушил молчание, начав рассказывать о стоящей передо мной задаче. Я сказал ему, что ищу любого рода информацию о растениях, особенно о пейотле. Некоторое время я продолжал напористо говорить и, хотя я был почти полным невеждой в этом вопросе, тем не менее я сказал ему, что уже очень многое знаю о пейотле. Я думал, что если я похвастаюсь своим знанием, то ему будет интересно разговаривать со мной. Но он не отвечал. Он терпеливо слушал. Затем он медленно кивнул и уставился на меня: его глаза, казалось, светились своим собственным светом. Я избегал его взгляда. Я чувствовал неудобство. У меня была уверенность в тот момент, что он знает, что я говорю неправду.

— Приезжай как-нибудь ко мне домой, — сказал он, наконец-то перестав смотреть на меня. — Может быть там нам будет проще разговаривать.

Я не знал, что еще сказать. Я чувствовал неловкость. Через некоторое время Билл вернулся в зал. Он понял мои затруднения. Некоторое время мы сидели в напряженном молчании. Затем старик поднялся — прибыл его автобус. Он попрощался.

— Не очень хорошо прошло? — спросил Билл.

— Да.

— Ты спрашивал его о растениях?

— Да, но я думаю, что спросил не так.

— Я же говорил тебе, что он очень эксцентричен. Индейцы в окрестностях знают его, но они никогда о нем не говорят. А это уже кое-что.

— Все же он сказал, что я могу приехать к нему домой.

— Он просто хотел отделаться от тебя. Конечно, ты можешь приехать к нему, но что с того? Он никогда тебе ничего не скажет. Когда ты будешь спрашивать его о чем-нибудь, он замкнется, как будто ты идиот и несешь околесицу.

Билл с уверенностью говорил, что встречал ранее людей такого сорта, которые создают впечатление знающих очень многое. Он сказал, что, по его мнению, на таких людей не стоит тратить время, так как рано или поздно можно получить эту же информацию от кого-нибудь еще, с кем легче договориться. Он добавил, что у него нет ни времени, ни терпения на старческие капризы, и что, возможно, старик только делает вид, что знает многое о растениях, тогда как в действительности он понимает в них не больше любого другого.

Билл продолжал говорить, но я не слушал. Мои мысли были все еще заняты старым индейцем. Он знал, что я лгу. Я вспомнил его глаза — они действительно сияли.

Через пару месяцев я вернулся, чтобы встретиться с ним, не столько как студент-антрополог, интересующийся лекарственными растениями, сколько из-за необъяснимого любопытства. То, как он взглянул на меня тогда, было беспрецедентным событием в моей жизни. Я хотел знать, что скрывалось за этим его взглядом. Это стало для меня почти что навязчивой идеей. Я размышлял об этом, и, чем дольше я об этом думал, тем более необычным мне это казалось.

Мы с доном Хуаном стали друзьями и в течение года я приезжал к нему бесчисленное количество раз. Я находил его манеру держать себя очень воодушевляющей, а его чувство юмора — превосходным; но прежде всего я чувствовал, что было какое-то скрытое содержание в его поступках, содержание, которое было для меня совершенно неясным. Я испытывал странное удовольствие от его присутствия, и, в то же самое время, ощущал не менее странное неудобство. Одно только его общество заставляло меня проделывать глубокую переоценку собственных моделей поведения. Я был приучен — пожалуй, как и любой другой, — видеть в человеке, слабое и по сути своей подверженное ошибкам существо. Мне казалось невероятным, что дон Хуан не производил ни малейшего впечатления слабости и бессилия. Простое нахождение рядом с ним рождало сравнение между его образом жизни и моим, и это сравнение было не в мою пользу.

Наверное, одно из самых поразительных его утверждений того периода касалось фундаментального различия между нами. Однажды, по дороге к нему, я почувствовал себя особенно несчастным из-за общего течения своей жизни и кое-каких тягостных личных конфликтов. Я приехал взвинченным и в плохом настроении.

Мы обсуждали мой интерес к знанию, но говорили, как обычно, о разном. Я имел в виду академическое знание, которое выходит за пределы опыта, в то время как он говорил о прямом знании мира.

— Знаешь ли ты что-нибудь об окружающем тебя мире? — спросил он.

— Я знаю разного рода вещи, — сказал я.

— Я имею в виду другое. Ты когда-нибудь ощущаешь мир вокруг себя?

— Я ощущаю ровно столько, сколько могу.

— Этого не достаточно. Ты должен ощущать все, иначе окружающее теряет смысл.

Я высказал классический довод насчет того, что мне не нужно пробовать суп для того, чтобы узнать его рецепт, и не нужно подвергать себя удару электрического тока для того, чтобы узнать об электричестве.

— Ты заставляешь звучать это глупо, — сказал он. — Я вижу, ты хочешь цепляться за свои доводы, несмотря на тот факт, что они ничего тебе не дают. Ты хочешь остаться тем же самым, даже ценой собственного благополучия.

— Я не понимаю о чем ты говоришь.

— Я говорю о том, что в тебе нет целостности, и потому ты не знаешь покоя.

Это его утверждение раздражило меня. Я почувствовал себя задетым. Я подумал, что он недостаточно компетентен, чтобы судить о моих поступках или о моей личности.

— Тебя одолевают бесконечные проблемы, — продолжал он, — но почему?

— Я всего лишь человек, дон Хуан.

Я произнес это, копируя своего отца. Когда он говорил, что он всего лишь человек, то всегда подразумевал, что он слаб и беззащитен, и его слова — как и мои сейчас — были полны отчаяния.

Дон Хуан посмотрел на меня точно так же, как и тогда, когда мы встретились с ним впервые.

— Ты думаешь о себе слишком много, — сказал он и улыбнулся. — Это дает странную усталость, которая заставляет тебя закрываться от окружающего мира и цепляться за свои аргументы, поэтому проблемы — это все, что у тебя есть. Я тоже всего лишь человек, но я не подразумеваю под этим того, что имеешь в виду ты.

— А что подразумеваешь ты?

— Я избавился от своих проблем. Очень плохо, что жизнь так коротка и я не могу взяться за все те вещи, за которые мне хотелось бы взяться. Но это не проблема. Это просто сожаление.

Мне понравился тон его высказывания. В нем не было ни отчаяния, ни жалости к самому себе.

В 1961 году, через год после нашей первой встречи, дон Хуан открыл мне, что обладает секретным знанием о лекарственных травах. Он сказал, что является «брухо». Испанское слово «brujo» можно перевести как «целитель», «колдун», «маг». С этого момента отношения между нами изменились. Я стал его учеником, и в течение следующих четырех лет он пытался обучать меня тайнам магии. Об этом я написал книгу «Учение дона Хуана: путь знания индейцев яки».

Наши разговоры велись на испанском, и, благодаря тому, что дон Хуан блестяще владел этим языком, я получил детальные объяснения сложнейших категорий из его системы верований. Я называю эту сложную и хорошо систематизированную ветвь знания магией, а его самого — магом, потому что именно эти термины он сам употреблял при обычном разговоре. Однако, в контексте более серьезного обсуждения он применял другие понятия: «знание», для обозначения магии, и «человек знания», или «тот, кто знает», для обозначения мага.

При передаче своего знания, дон Хуан использовал три хорошо известных психотропных растения: кактус пейотль (Lophophora Williamsii), дурман (Datura inoxia, синоним D. meteloides) и вид грибов, относящийся к роду Psilocybe.

Путем раздельного принятия внутрь каждого из этих галлюциногенов, он продуцировал во мне, как своем ученике, некоторые любопытные состояния нарушенного восприятия или измененного сознания, которые я назвал «состояниями необычной реальности». Я использовал слово реальность, потому что в системе верований дона Хуана основным пунктом было то, что состояния сознания, продуцируемые принятием любого из этих трех растений, были не галлюцинациями, а цельными, хотя и необычными, аспектами реальности повседневной жизни. Дон Хуан относился к воспринимаемому мной в состояниях необычной реальности не так, «как если бы это было реальностью», а как к действительной реальности.

Классифицировать упомянутые растения как галлюциногены, а состояния, которые они продуцируют, как необычную реальность, было, конечно, моим собственным изобретением. Дон Хуан понимал и объяснял эти растения, как транспортные средства, которые должны приводить человека к неким безличным силам, а состояние, которое они продуцируют, как «встречи», которые маг должен иметь с этими силами для того, чтобы получить над ними контроль.

Пейотль он называл Мескалито и объяснял, что Мескалито является доброжелательным учителем и защитником людей. Мескалито учит тому, «как правильно жить». Пейотль обычно принимался на собрании магов, называемом «митот», целью которого и является получить такой урок.

Дурман и грибы дон Хуан считал силами другого рода. Он называл их «олли» и утверждал, что ими можно управлять; фактически, маг обретает силу, подчиняя себе олли. Из этих двух сил дон Хуан предпочитал грибы. Он говорил, что сила, содержащаяся в грибах, — его личный олли. Он называл его «дым» или «дымок».

Процедура использования грибов у дона Хуана начиналась с того, чтобы дать им высохнуть в мельчайший порошок, пока они находятся внутри небольшого кувшина. Он держал кувшин запечатанным в течение года, затем смешивал получившийся порошок с пятью другими сухими растениями и получал смесь для курения в трубке.

Для того, чтобы стать человеком знания нужно «встретиться» с олли как можно большее количество раз. Нужно стать «знакомым» с олли. Это подразумевало, конечно, достаточно частое курение галлюциногенной смеси. Процесс «курения» заключался в проглатывании мелкого порошка, который не сгорал, и вдыхания дыма других пяти растений, составлявших курительную смесь. Дон Хуан объяснял глубокий эффект, который производили грибы на способности восприятия тем, что «этот олли убирает тело».

Метод обучения дона Хуана требовал огромных усилий со стороны ученика. Требуемый уровень вовлеченности был столь высок, что к концу 1965 года я вынужден был оставить ученичество. Теперь, по прошествии пяти лет, я могу сказать, что в то время учение дона Хуана начало представлять собой серьезную угрозу моей «идее мира». Я стал терять общую для всех нас уверенность в том, что реальность повседневной жизни является чем-то таким, что мы можем считать гарантированным и само собой разумеющимся.

Принимая решение оставить ученичество, я был уверен, что оно окончательное; я не хотел более видеться с доном Хуаном. Однако в апреле 1968 года я получил один из первых экземпляров своей книги и почувствовал себя обязанным показать ее дону Хуану. Я навестил его. Наша связь учителя и ученика загадочным образом восстановилась, и я могу сказать, что с того времени начался второй цикл моего ученичества, очень отличающийся от первого.

Мой страх уже не был столь острым, каким он был в прошлом. Общее настроение уроков дона Хуана смягчилось. Он очень много смеялся и смешил меня. В нем угадывалось сознательное намерение свести к минимуму общую серьезность. Он шутил в самые критические моменты этого второго цикла и таким образом помог мне справиться с испытаниями, которые иначе могли бы перерасти в навязчивый кошмар. Дон Хуан настаивал, что мне необходимо иметь легкое и восприимчивое расположение духа для того, чтобы выдержать напор и чужеродность передаваемого им знания.

— Причина того, что ты испугался и убежал, состоит в том, что ты чувствовал себя чертовски важным, — сказал он, объясняя мой предыдущий уход. — Чувство собственной важности делает человека тяжелым и неуклюжим. Для того, чтобы стать человеком знания, надо быть легким и текучим.

Особый интерес дона Хуана во время второго цикла моего ученичества заключался в том, чтобы научить меня «видеть». Очевидно, в его системе знания была возможность провести семантическое различие между словами «видеть» и «смотреть», как между двумя различными способами восприятия. «Смотрение» подразумевает тот обычный способ, которым мы привыкли воспринимать мир, в то время как «виденье» обозначает сложный процесс, благодаря которому человек знания может непосредственно воспринимать сущность вещей мира.

Для того, чтобы передать сложности этого учебного процесса в удобной для чтения форме, я сжал длинные цепочки вопросов и ответов и, таким образом, отредактировал свои первоначальные полевые записи. Однако я верю, что из-за этого мое изложение не стало расходится со смыслом наставлений дона Хуана. Редакция была направлена на то, чтобы мои записи текли, как течет разговор, чтобы они оказывали то воздействие, которого хотелось мне; иначе говоря, я хотел средствами репортажа передать читателю драматизм и определенность полевой ситуации.

Каждый из разделов, обозначенный как глава, посвящен одной из встреч с доном Хуаном. Как правило, он заканчивал каждую нашу встречу на полуслове; таким образом драматическая нота, на которой заканчивается каждая глава, — не мое собственное литературное изобретение, это было свойственно устной манере дона Хуана. По-видимому, это было своего рода мнемоническим приемом, помогавшим мне удерживать остроту и значимость его уроков.

Однако, для того, чтобы репортаж стал более понятным, необходимы некоторые объяснения, поскольку ясность излагаемого материала зависит от освещения ключевых концепций или ключевых единиц. Выбор того, на что я обращаю особое внимание, основан на моем интересе к общественным наукам. Весьма возможно, что другой человек, с другим набором целей и ожиданий выделил бы концепции полностью отличные от тех, которые выбрал я сам.

Во время второго цикла ученичества дон Хуан настойчиво убеждал меня в том, что использование курительной смеси необходимо как предварительное условие «виденья». Поэтому я должен был курить ее как можно чаще.

— Только дымок даст тебе скорость, необходимую для того, чтобы уловить отблеск мимолетного мира, — сказал он.

С помощью психотропной смеси он вызвал во мне серию состояний необычной реальности. Основной чертой таких состояний — в их отношении к тому, что делал дон Хуан, — было качество «непереложимости». То, что я воспринимал в этих состояниях измененного сознания, было невозможным и неподдающимся истолкованию средствами нашего повседневного миропонимания. Другими словами, качество непереложимости влекло за собой исчезновение связности в моем восприятии мира.

Дон Хуан использовал эту непереложимость состояний необычной реальности для того, чтобы ввести серию новых «единиц значения». Под этим я подразумеваю все отдельные элементы, присущие знанию, которое дон Хуан старался мне передать. Я назвал их единицами значения потому, что они составляют базовый конгломерат сенсорных данных и их интерпретаций, на основе которых выстраиваются более сложные понятия. Одной из таких единиц значения является способ понимания физиологического действия психотропной смеси. Она вызывает онемение и потерю двигательного контроля. В системе дона Хуана это интерпретируется как действие, выполняемое дымком, который в этом случае выступает как олли, «убирающий тело участника».

Единицы значения объединялись в устойчивые группы, и каждая, созданная таким образом группа, формировала то, что я назвал «рациональной интерпретацией». Очевидно, существует бесконечное множество рациональных интерпретаций, которыми маг должен научиться владеть. Точно так же и в нашей повседневной жизни мы сталкиваемся с бесчисленным количеством таких рациональных интерпретаций. Простым примером может служить интерпретация, которую мы делаем множество раз каждый день в связи со структурой, называемой «комната». Очевидно, что мы научились истолковывать структуру «комната» в терминах комнаты; то есть комната является рациональной интерпретацией, потому что она требует, чтобы в тот момент, когда мы ее осознаем, мы тем или иным образом осознавали также и все те элементы, которые входят в ее состав. Система рациональных интерпретаций является, иными словами, процессом, при помощи которого практикующий осознает все единицы значения, необходимые для того, чтобы делать заключения, выводы, предсказания и т. п. обо всех ситуациях, связанных с его активностью.

Под «практикующим» я подразумеваю участника, имеющего адекватное знание обо всех или почти обо всех единицах значения, входящих в его конкретную систему рациональных интерпретаций. Дон Хуан был практикующим, то есть он был магом, который знал все шаги своей магии.

Как практикующий, он попытался сделать свою систему рациональных интерпретаций доступной для меня. Достижение этого было равносильно процессу заново проводимой социализации, в котором происходило обучение новым способам истолкования информации, получаемой через органы чувств.

Я был «чужим», то есть неспособным делать осмысленные и адекватные интерпретации единиц значения, относящихся к магии. Задачей дона Хуана, как практика, делающего свою систему доступной для меня, было разрушить ту особую уверенность, которую я разделял со всеми остальными, — уверенность, что наши основанные на «здравом смысле» воззрения на мир окончательны. Используя психотропные растения и умело направляя мои контакты с чуждой мне системой, ему удалось показать, что мои взгляды на мир не могут быть окончательными, так как и это тоже всего лишь интерпретация.

Для американских индейцев — возможно, в течение тысячелетий — этот таинственный феномен, который мы называем магией, был серьезной и достоверной практикой, занимавшей примерно такое же положение, какое занимает теперь наша наука. Трудности в ее понимании без сомнения связаны с чужеродностью единиц значения, которыми она оперирует.

Однажды дон Хуан сказал мне, что человек знания имеет предрасположения. Я попросил его разъяснить это.

— Мое предрасположение состоит в том, чтобы видеть, — сказал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне нравится видеть, потому что только при помощи виденья человек знания может знать.

— Какого рода вещи ты видишь?

— Все.

— Но я тоже вижу все вещи, а я не человек знания.

— Нет, ты не видишь.

— Я считаю, что вижу.

— Говорю тебе, что нет.

— Но почему ты так решил, дон Хуан?

— Ты только смотришь на поверхность вещей.

— Ты хочешь сказать, что каждый человек знания действительно видит насквозь все, на что смотрит?

— Нет, это не то, что я имел в виду. Я сказал, что у человека знания есть свои собственные предрасположения. Мое состоит в том, чтобы просто видеть и знать; другие делают другие вещи.

— Ну а какие, например, другие вещи?

— Возьмем Сакатеку; он человек знания, и его предрасположение — танцевать. Поэтому он танцует и знает.

— Значит, предрасположение человека знания — это нечто такое, что он делает для того, чтобы знать?

— Да, правильно.

— Но как танец может помочь Сакатеке знать?

— Можно сказать, что Сакатека танцует всем, что у него есть.

— Он танцует так же, как я? Я хочу сказать, так, как вообще танцуют?

— Скажем, он танцует так же, как я вижу, а не так, как ты можешь танцевать.

— Видит ли он так же, как ты?

— Да, но он еще и танцует.

— Как танцует Сакатека?

— Это трудно объяснить. Это особого рода танец, который он исполняет, когда хочет знать. Все, что я могу сказать об этом — это то, что, если ты не понимаешь путей человека, который знает, то невозможно и говорить о его виденье или о его танце.

— А ты видел, как он танцует свой танец?

— Да. Однако не всякий, кто смотрит на его танец, видит, что это его особый способ знать.

Я был знаком с Сакатекой — по крайней мере, я знал, кто это. Мы встречались, и однажды я даже угостил его пивом. Он был очень вежлив и сказал, что я могу свободно останавливаться в его доме, когда мне это понадобится. Я долго забавлял себя мыслью о том, чтобы посетить его, но дону Хуану ничего об этом не говорил.

В полдень 14 мая 1962 года я подъехал к дому Сакатеки. Он объяснил, как до него добраться и мне не составило труда найти его дом. Дом стоял на углу и со всех сторон был окружен изгородью. Калитка была закрыта. Я обошел вокруг дома, пытаясь выяснить нельзя ли заглянуть внутрь. Казалось, дом пуст.

— Дон Элиас! — крикнул я громко. Куры перепугались и рассыпались по двору с громким кудахтаньем. Небольшая собака подошла к изгороди. Я ожидал, что она залает, но вместо этого она просто уселась, наблюдая за мной. Я позвал еще раз, и куры снова раскудахтались. Из дома вышла какая-то старая женщина. Я попросил ее позвать дона Элиаса.

— Его здесь нет, — сказала она.

— Где я могу найти его?

— Он в поле.

— Где в поле?

— Я не знаю. Приходите к вечеру. Он будет дома около пяти.

— Вы жена дона Элиаса?

— Да, я его жена, — сказала она и улыбнулась.

Я попытался расспросить ее о Сакатеке, но она извинилась и сказала, что плохо знает испанский. Мне оставалось только сесть в машину и уехать.

Вернулся я около шести вечера. Подойдя к калитке я снова выкрикнул его имя. На этот раз он сам вышел из дома. Я включил магнитофон, который свисал с моего плеча в коричневом кожаном чехле, наподобие фотоаппарата. Судя по всему, Сакатека узнал меня.

— О, это вы, — сказал он, улыбаясь. — Как Хуан?

— Он здоров. А как ваше здоровье, дон Элиас?

Он не отвечал. Казалось, он нервничает. Внешне он был очень спокоен, но я чувствовал, что ему отчего-то не по себе.

— Хуан прислал тебя с каким-то делом?

— Нет, я сам приехал.

— Но чего же ради?! — Его голос выдавал самое искреннее удивление.

— Я просто хотел побеседовать с вами, — сказал я, стараясь говорить как можно более естественно. — Дон Хуан рассказывал мне о вас чудесные вещи, я заинтересовался и захотел задать вам несколько вопросов.

Сакатека стоял передо мной. Его тело было тощим и жилистым. Он был одет в рубашку и брюки цвета хаки. Его глаза были прищурены. Он казался сонным или, может быть, пьяным. Его рот был слегка приоткрыт, нижняя губа отвисла. Я заметил, что он глубоко дышит и как будто даже похрапывает. Мне пришла в голову мысль, что Сакатека действительно сильно пьян. Но эта мысль была нелепой, потому что всего несколько минут назад, когда он вышел из дома, он был очень собран и внимательно смотрел на меня.

— О чем ты хочешь говорить? — наконец спросил он.

У него был очень усталый голос. Он словно выдавливал из себя слова одно за другим. Я почувствовал себя нехорошо. Казалось, его усталость начала передаваться мне.

— Ни о чем особенном, — ответил я. — Просто приехал поболтать с вами по-дружески. Вы ведь приглашали меня к себе домой.

— Да, приглашал, но сейчас не то.

— Но почему же не то?

— Разве ты не говоришь с Хуаном?

— Говорю.

— Чего же ты хочешь от меня?

— Я думал, что, может быть, я смогу задать вам несколько вопросов.

— Задай их Хуану. Разве он не учит тебя?

— Он учит, но все равно мне хотелось бы спросить вас о том, чему он меня учит и узнать ваше мнение. Тогда бы я понял, что делать.

— Почему ты хочешь этого? Ты не веришь Хуану?

— Я верю.

— Тогда почему ты не попросишь его рассказать о том, что ты хочешь узнать?

— Я так и делаю. И он мне рассказывает. Но если вы тоже расскажете мне о том, чему он меня учит, то, может быть, я лучше это пойму.

— Хуан может рассказать тебе обо всем. Только он может сделать это. Разве ты этого не понимаешь?

— Понимаю. Но я также хочу поговорить с людьми, подобными вам, дон Элиас. Не каждый день встречаешься с человеком знания.

— Хуан — человек знания.

— Я знаю это.

— Тогда почему ты говоришь со мной?

— Я же говорю, что приехал как друг.

— Нет. На этот раз в тебе есть что-то другое.

Я хотел объясниться, но все, что я смог сделать, это неразборчиво бормотать. Сакатека молчал. Казалось, он внимательно слушает. Его глаза снова наполовину закрылись, но я чувствовал, что он всматривается в меня. Он едва уловимо кивнул. Затем его веки раскрылись, и я увидел его глаза. Он смотрел как бы мимо меня и небрежно притопывал носком правой ноги как раз позади левой пятки. Его ноги были слегка согнуты; руки расслаблено висели вдоль тела. Затем он поднял правую руку; его ладонь была открыта и повернута перпендикулярно земле, а пальцы — вытянуты и направлены в мою сторону. Он позволил своей руке пару раз качнуться, прежде чем вывести ее на высоту моего лица. В таком положении он задержал ее на секунду, а потом сказал несколько слов. Его голос был очень ясным, и все же слов я не разобрал.

Еще через секунду он уронил руку вдоль тела и замер в странной позе — он стоял на носке левой ноги, а его правая нога заходила за пятку левой, мягко и ритмично постукивая носком по земле.

Меня охватило неожиданное ощущение, своего рода беспокойство. Мои мысли стали бессвязными. Я думал о вещах, не имеющих никакого отношения к происходящему. Я заметил это и попытался вернуть свои мысли к действительности, но не смог этого сделать, несмотря на огромные усилия. Словно какая-то сила мешала мне сосредоточиться, чтобы размышлять связно.

Сакатека не сказал больше ни слова, и я не знал, что еще сказать или сделать. Совершенно автоматически я повернулся и ушел.

Позднее я почувствовал себя обязанным рассказать дону Хуану о своей встрече с Сакатекой. Дон Хуан расхохотался.

— Что же в действительности тогда произошло? — спросил я.

— Сакатека танцевал, — ответил он. — Сакатека увидел тебя, а затем танцевал.

— Что он сделал со мной? Я чувствовал холод, у меня все плыло перед глазами.

— Очевидно, ты ему не понравился, и он тебя остановил, бросив на тебя слово.

— Каким образом он мог это сделать? — воскликнул я недоверчиво.

— Очень просто. Он остановил тебя своей волей.

— Как ты сказал?

— Он остановил тебя своей волей.

Объяснение меня не устроило. Его заявления звучали для меня белибердой. Я пытался расспрашивать его дальше, но он не смог объяснить этот случай так, чтобы для меня хоть что-либо прояснилось.

Очевидно, что этот случай — как и любой случай в чуждой системе рациональных интерпретаций — может быть объяснен или понят только в терминах единиц значения, относящихся к этой системе. Поэтому эта книга является репортажем, и ее следует читать как репортаж. Система, которую я записывал, была для меня невоспринимаемой, и претензии на что-либо кроме отчета несостоятельны. В связи с этим я придерживаюсь феноменологического подхода и стараюсь в своих записях касаться магии только как представленного мне феномена. Как воспринимающий я записывал то, что воспринимал, стараясь в момент записи воздерживаться от суждений.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.