ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ЖИЗНИ ПОСЛЕ СМЕРТИ. УИЛЬЯМ ДЖЕЙМС И ПИОНЕРЫ-ИССЛЕДОВАТЕЛИ

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О ЖИЗНИ ПОСЛЕ СМЕРТИ. УИЛЬЯМ ДЖЕЙМС И ПИОНЕРЫ-ИССЛЕДОВАТЕЛИ

Один мой друг эколог, чрезвычайно обеспокоенный разрушающим воздействием человека на окружающую среду, как-то раз сказал мне: «Существует только одна причина, не позволяющая нам иметь чистый воздух, чистую питьевую воду, здоровые ручьи, реки и озёра, плодородную почву и незагрязнённую пищу, — это наша неспособность верить, что такое возможно. Как только мы поверим, что такой мир достижим и что этого стоит добиваться, мы быстро создадим его».

Я часто думал, что нечто подобное можно сказать и в отношении нашей неспособности уничтожить страх перед смертью, и с открытым умом рассмотреть возможности восходящего развития самой нашей жизни — её перехода в свою следующую, волнующую воображение и благодатную сферу. Перед лицом почти осязаемого упрямого неверия по принципу «этого не может быть потому, что не может быть никогда», разумеется, очевидные доказательства не значат ничего, и их даже серьёзно не рассматривают.

А не сродни ли друг другу эти наши «ни за что не поверим» и «ни за что не сможем» в отношении защиты окружающей среды? Я убеждён, что жизнь после смерти — это реальность для всех, для тех, кто в неё верит, и для тех, кто в неё не верит. Я убеждён, что открытость нашего ума созидательным возможностям такой жизни сделает её более радостной и осмысленной, когда она для нас придёт — как приходит она для 50 миллионов людей каждый год и как неизбежно придёт к каждому из нас. Эта глава отчасти посвящена тому, что можно называть мощью канонизированного отрицания, а также некоторым из тех, кто самым успешным образом справляется с этой мощью.

Что такое человеческий мозг?

На этот вопрос не найдено такого ответа, с которым могли бы согласиться все ведущие авторитеты, хотя он и признан одним из самых важных вопросов из всех, которые когда-либо задавались, и, соответственно, привлекал к себе лучшие умы XX столетия.

Может быть, как утверждают некоторые, это орган секреции, вырабатывающий сознание подобно тому, как печень вырабатывает жёлчь? И если мёртвая печень не вырабатывает жёлчи, то и с прекращением функционирования мозга приходит конец сознанию.

Или же это орган — на чём настаивают многие учёные и философы науки, — который правильнее сравнивать с лёгкими? Как лёгкие отбирают из громадного объёма окружающей нас атмосферы необходимую меру кислорода для поддержания нашего физического тела в его ежеминутных нуждах, не так ли и мозг берёт из объемлющего всё вокруг нас осознания лишь ежеминутную меру сознания, необходимую, чтобы обеспечить нужды психики данного человека в данный преходящий момент жизни? В этом случае душа личности, однажды сформировавшаяся в сознательную структуру, имевшую индивидуальное сознание (подобно тому, как и любое физическое тело сформировано из атомных структур), может продолжить своё существование в собственной стихии и ничего значимого для своего бытия не лишится с прекращением поступления к ней информации от мозга.

Вопрос, какая из этих двух точек зрения истинна, так никогда и не был разрешён. Учёные, исповедующие механистическую науку, как и любой обыкновенный человек, настолько вовлечены в приносящую прибыль деятельность, в «практическую» сферу нашей жизни, что даже не станут изучать свидетельства, ставящие под сомнение механистическую Вселенную и взгляд на мозг с позиций теории «печени». Сторонники же науки, признающие космическое сознание, находят доказательства в пользу «сознательной» Вселенной и теории, сравнивающей мозг с «лёгкими», настолько неодолимыми, что даже временные прихоти официальной науки, заставляющие её их не слушать и наказывать их, когда это только возможно, понижением профессионального статуса, не могут заставить этих учёных отказаться от найденного, если они хотят остаться честными людьми.

Важность такого положения вещей для нашей нынешней дискуссии очевидна. Если человеческая личность прекращает своё существование, когда мозг перестаёт работать, тогда нет смысла размышлять о потусторонней жизни. Если же мозг есть некий «насос сознания», подающий в наш бренный организм космический разум такими малыми дозами, которые могут быть использованы развивающимся сознанием личности, заключённой внутри физического организма, и в то же самое время питающий ту же бренную психосоматическую систему информацией о локальных физических ощущениях, — тогда необходимость в мозге для души отпадает, как только душа достаточно разовьётся и окрепнет, чтобы быть в состоянии продолжать своё существование в её собственной стихии… Тому, кто плывёт в потоке чистой воды, не требуется система водоснабжения с её сложными устройствами из насосов, трубопроводов, затворов и вентилей.

Некоторые выдающиеся умы видели, что в нашем понимании в успешном постижении космической функции человеческого мозга лежит само будущее человека. В механизме (поскольку концепция всесильного механизма является современной общепринятой мудростью, известной каждому семикласснику, нет необходимости говорить здесь подробно) они видят тупик и крах человека, который будет на ощупь бесконечно возиться с молекулами до тех пор, пока не взорвёт себя вместе с ними. В космическом сознании они видят отражение смысла и содержания тех аспектов человеческого опыта, которые сегодня пока ещё не получили своего объяснения, видят многообещающее возрождение научных исследований, перед которыми раскрываются необъятные горизонты.

Одним из самых выдающихся умов — первопроходцем, исследователем с огромным кругозором, указавшим на области, позднее исследованные подробно такими гигантами, как Юнг, Дьюи и Фрейд, — был Уильям Джеймс. Поскольку Джеймс был первым среди тех, кто начал создавать тот подход к знанию, в котором рациональная определённость и интуитивно постигаемая тайна мирно — и даже очень успешно — сосуществуют друг с другом в пределах одной и той же концепции мира, мы должны рассмотреть выдвинутые им ключевые положения. Тогда мы сможем полностью оценить самые последние данные о жизни за смертью, которыми мы располагаем.

Современные учебники по психологии обычно говорят об Уильяме Джеймсе как об одном из четырёх основателей современной психологии, трое других — это Вильгельм Вундт, Джон Дьюи, и Зигмунд Фрейд. Каждый из этих пионеров использовал работу других: Вундт внёс вклад в разработку техники и методов эксперимента, которые доминируют в современных психологических исследованиях. Джеймс утвердил концепцию изучения человеческой личности как функционального целого; Фрейд разработал технику психоанализа, основанную на методе свободных ассоциаций; Дьюи — концепцию умственной активности как эволюционное решение проблем, вытекающих из непосредственного человеческого опыта.

Джеймс никогда не отрицал того бесспорного факта, что деятельность человека в большой степени состоит из простых «машиноподобных» автоматических реакций на тот или иной стимул, или раздражитель. И в самом деле, его теория функционализма является основой для сегодняшнего понимания и лечения таких функциональных неврозов, как глухота, возникшая из стремления организма отделяться от нежелательных звуков; слепота, позволяющая уклониться от неприятного; обжорство и клептомания, компенсирующие недостаток любви, жажда власти, прикрывающая чувство неполноценности, и т. д. Функционализм лежит также в основе убеждения Джеймса, что человеческое сознание есть нечто гораздо большее, чем система рефлекторных циклов, действующая по принципу «стимул — реакция». Его непосредственные наблюдения за физическим и умственным поведением человека привели его к поиску той функции, побочным продуктом которой является поступок или действие. Он был убеждён, что глубокое понимание проявлений «механического» начала в человеке очень существенно для полного понимания человека. Его исследования в области функционализма психики помогли освободиться от многих ложных представлений о Боге и бессмертии.

Но те же самые исследования привели его и к открытию высших функций в человеке, не объясняемых ни одной земной механистической теорией. Из четырёх основоположников современной психологии только Джеймс и Фрейд проявили внимание к огромному миру переливающихся, пульсирующих обертонов, существующему помимо замкнутой цепи клинических проявлений и наблюдений, которыми все они были столь заворожены. Фрейд осознал существование этих обертонов слишком поздно, чтобы это оказало какое-либо влияние на то процветающее направление в психологии, которое носит его имя (незадолго до смерти Фрейд писал, что, если бы ему суждено было начать всё сначала, он стал бы парапсихологом). Джеймс же подошёл к этому ещё в расцвете своих творческих сил. Для Джеймса было очевидным, что ценность любой гипотезы обратно пропорциональна тому объёму человеческого опыта, который она не может объяснить. Он много писал о явлениях, устойчиво существующих за границами объяснений механистической психологии, и заложил фундамент для более тщательного изучения такого рода феноменов. Поэтому если наша цель ввести в область научного изучения полный диапазон действительных событий, которые составляют подлинный человеческий опыт, мы должны вернуться к основам, заложенным Уильямом Джеймсом, и к тем достижениям его мысли и интуиции, мимо которых столь примечательно прошли поздние фрейдисты.

Уильям Джеймс внёс выдающийся вклад в ту область исследований, которые привели к его окончательным выводам по проблеме жизни после смерти. Он был одним из пяти детей блестящего, неутомимого и вечно непоседливого отца. Генри Джеймс-старший происходил из старинной процветающей шотландско-ирландско-английской пресвитерианской семьи фермеров, промышленников и коммерсантов. Молодым человеком Джеймс-старший учился в Пристонской теологической семинарии, где у него развилось яростное неприятие организованной религии. Позже он много и блестяще писал на философские и теологические темы и был близким другом таких интеллектуальных лидеров своего времени, как Эмерсон и Карлайл. Из-за врождённой одержимости отца к скитаниям образование Уильям получал на двух континентах — в Старом и Новом Свете, — и оно часто прерывалось. Мальчиком Уильям посещал различные школы США, Франции и Швейцарии. В восемнадцать он занялся изучением искусства, через год бросил это занятие и поступил в Лоренсовскую школу естественных наук Гарвардского университета. Семь раз прерывал он свои занятия в Гарварде, прежде чем закончил уже Медицинскую школу Гарвардского университета. Причиной одного из таких перерывов было его участие в исследованиях долины реки Амазонки в качестве ассистента великого учёного Луи Агассиса. Другой перерыв был сделан на время его занятий в Германии под руководством знаменитого учёного Германа фон Гельмгольца.

На протяжении всех юношеских лет физическое здоровье Джеймса постоянно внушало опасения. Обострения болезней время от времени приковывали его к постели, и тогда он полностью погружался в себя, приходя иногда даже к мысли о самоубийстве. Возможно, именно вследствие таких кризисов у него развилась та чрезвычайная тяга к изучению и пониманию душевных болезней и страданий человека, которая отличала все его позднейшие работы. Эти депрессии внезапно прекратились в возрасте двадцати восьми лет, когда он открыл для себя работу французского философа Шарля Б. Ренувье. Великий французский мыслитель доказывал, что отличительной чертой человеческого существа является не его «автоматизм», но непрерывное стремление ко всё большей свободе мысли и действия через использование той ограниченной способности, которой обладает лишь он один из всех живых существ, — свободной волей. Для молодого Уильяма Джеймса это было откровением. «Моим первым актом свободной воли, — писал он, — станет вера в свободную волю». Это решение раскрепостило его скованную способность к творчеству. Вскоре после этого Джеймс женился и углубился в многообещающие исследования с такой энергией и блеском, какие редко проявляются в человеке; им суждено было принести ему известность и признание.

Он восходил от одного предмета к другому, добиваясь значительных оригинальных результатов при каждой смене своих интересов, всегда используя ранее приобретённые знания в качестве отправной точки для дальнейших исследований. Сначала он стал профессором физиологии в Гарварде. Затем — профессором психологии. И увенчал эту фазу карьеры своим великим трудом — двухтомником «Принципы психологии». Эта работа, увидевшая свет в 1890 году, была немедленно признана в научных центрах мира как открывающая новую эпоху в развитии науки. Она перевернула весь принятый и установившийся набор представлений в науках, изучающих интеллект и психику человека, и навсегда утвердила принцип функционализма в психологии. Это был период быстрого продвижения в понимании рутинной, земной активности человеческого мозга. Иосиф Броер в 1880 году в Германии с помощью гипноза излечил своего пациента от душевной болезни, причиной которой была давняя, скрываемая от самого себя психическая травма. Этот случай заинтересовал молодого доктора Зигмунда Фрейда, который, работая с Броером, готовился к своей первой книге по психоаналитической терапии. Совершая собственные открытия и с интересом следя за работами Вундта, Броера и Фрейда, Джеймс был на гребне волны наступления психологической науки.

В среднем возрасте Джеймс, уже находясь на самой вершине мировых достижений в избранной им психологии, обнаружил, что эта наука имеет свои ограничения, мешающие полностью понять природу и назначение человека. Психология правильно концентрировала своё внимание на тщательном изучении человека именно в том состоянии, в котором он находится, с тем чтобы помочь ему решить его непосредственные частные проблемы и, если возможно, ослабить симптомы душевных отклонений. Джеймс нашёл эти границы стеснительными во многих отношениях. Они исключали вовсе или оставляли без внимания космическое происхождение человека, его функцию и конечную цель. Это поднимало лабораторный склад ума и миф «объективности» над другими формами восприятия на такую высоту, которой они вряд ли заслуживали. Тогда, оставляя за собой и в дальнейшем используя до предела всё, чего он достиг в своих занятиях психологией, Джеймс всё-таки оставляет психологию как «малую» науку. Он использует фундаментальные достижения психологии в своих занятиях философией, где, как он чувствует, поиск истины обретёт большие просторы. Его метод — считать любое знание достоверным только тогда, когда в его основе лежит непосредственный человеческий опыт, — не изменился и здесь и оказался в равной мере успешным. Он не отстаивал далеко идущих заключений и не переносил их в диалектические рассуждения. Подойдя к устрашающим своей сложностью вопросам о Боге и бессмертии, он обратился не к авторитетам, не к теории, не к искусной аргументации, а к тому, что на самом деле происходило с людьми. Джеймс не мог выработать свою точку зрения наспех. В течение десяти лет он публиковал тщательно взвешенные статьи о своих тщательно выверенных исследованиях, прежде чем сделать предварительные заключения, но и они сопровождались осторожными оговорками о том, что для окончательного их подтверждения ещё требуется значительная работа.

В конце концов он пришёл к полному убеждению в существовании Бога. Сомнительно, конечно, чтобы его определение Бога могло удовлетворить требования высших священнослужителей его времени. Но он считал бесспорным и твёрдо установленным факт существования спасительных сил, душевных и духовных по своей природе, с которыми в минуты кризиса личность может вступить в контакт. Поскольку факт телепатии (передачи мысли) был также установлен, Джеймс обнаружил, что вопрос о бессмертии становится куда более затруднительным и сложным. Чтобы представить такого рода доказательства выживания человеческой личности после смерти тела, которые могли бы удовлетворить самого требовательного скептика (Джеймс полностью разделял скептическую точку зрения и придерживался её принципов во всех своих исследованиях), необходимо было установить и представить факты, которые нельзя было бы объяснить никакой возможностью передачи мысли (сознательной или бессознательной) от одного из здравствующих на земле людей другому.

Раз за разом он сталкивался с такими случаями, объяснять которые с помощью гипотезы о телепатической передаче мысли казалось более несообразным, чем с помощью гипотезы о продолжении жизни человека за смертью. Однако во всех тех случаях, когда объяснение с помощью телепатического эффекта было хоть сколько-нибудь терпимым, он не считал, что этот пример научно убедителен для его выводов. В том, что они могли быть логически и морально убедительными, он не сомневался.

В 1902 году Джеймсу представился случай систематически изложить свои мысли и результаты исследований в цикле Джиффордских лекций, традиционно читавшихся в Эдинбургском университете специально приглашёнными учёными. Эти двадцать его лекций были опубликованы позже в книге «Многообразие религиозного опыта» и выражали генеральную линию его философии жизни за смертью, которой он остался верен до конца своих дней. То, что появлялось на свет относящегося к данной проблеме впоследствии, иногда могло быть сравнимо с уровнем этих лекций, но никогда не превосходило этот органичный сплав духовного и научного опыта человека. «Следует помнить, — писал об этой книге знаменитый учёный из Колумбийского университета Жак Барзен в 1958 году, — что Джеймс пришёл в философию из психологии — его классический трактат 1890 года и по сей день остаётся вехой в истории этой науки. Прежде чем стать психологом, Джеймс получил образование как химик и врач, так что его эволюция от изучения материи до изучения религиозных устремлений человека была подкреплена знанием естественных, точных наук, то есть теми знаниями, которыми больше всего восхищается наше столетие».

Цитировать какой-нибудь определённый отрывок из работы, настолько богатой и глубокой, как «Многообразие религиозного опыта», значит рисковать исказить её; эту работу действительно необходимо прочесть целиком. И тем не менее я всё таки должен рискнуть. Приведу отрывок, где Джеймс обсуждает отношение к религии, который был и остаётся одним из самых мной любимых:

«Существует состояние ума, известное лишь людям религиозным, но никому другому, когда воля к самоутверждению и желание настоять на своём сменяются готовностью замолчать и быть ничем, растворившись в потоках вод и чистых родниках Всевышнего. В этом состоянии ума обителью нашей безопасности становится то, чего мы больше всего боялись, а час смерти нашей воли к самоутверждению оборачивается нашим духовным рождением. Кончилось время напряжённости в нашей душе, наступает счастливое отдохновение… в вечном настоящем, без забот о дисгармоничном будущем…Мы увидим, насколько бесконечно страстной может быть религия в её самых высоких парениях. Как любовь, как гнев, как надежда, устремление и ревность, как любое другое инстинктивное рвение и побуждение, она придаёт нашей жизни очарование, какое нельзя рационально и логически вывести ни из чего другого. Если религия должна означать для нас что-то определённое, то, мне кажется, мы должны принять её как то, что сообщает дополнительное измерение нашему чувству, нашему стремлению к слиянию, к единению в тех сферах, где наша мораль, в обычном смысле слова, может лишь склонить голову и смириться. Это означает не что иное, как достижение новой свободы, как завершение борьбы, как звучание в наших ушах главной ноты Вселенной — обретённые навечно просторы, расстилающиеся перед нашими глазами… Среди религиозных людей много угрюмых натур, которым неведомо это радостное послание бытия… и всё-таки именно религию в её самом обострённом и страстном проявлении я хочу изучать прежде всего, не вдаваясь в споры о терминах.

…Были святые, ощущавшие себя тем счастливее, чем непереносимей становилось их физическое состояние. Ни одно другое чувство, кроме религиозного, не может подвигнуть человека к такому удивительному переходу. Я полагаю, нам следует искать разгадку среди этих неистовых натур скорее, чем среди тех, кто более умерен».

Конечно же, Уильям Джеймс не всегда столь лиричен. Он говорит обычно с позиций анатома и психолога-исследователя. Более типичные для него штрихи можно найти в его лекции о бессмертии, прочитанной в Гарварде. Здесь он признаёт как бесспорное, что мысль есть функция мозга. Но он не видит, почему этот факт должен хоть в какой-либо мере исключать возможность бессмертия. «Даже если жизнь нашей души, насколько мы её понимаем, сегодня может быть в буквальной непосредственности порождением деятельности мозга, который в конце концов погибает, это вовсе не означает, что жизнь не может продолжаться — напротив, это вполне возможно — и с гибелью мозга». Он объясняет далее, что природа даёт нам много примеров сочетания продуктивной функции с иными другими. «Спусковой механизм арбалета имеет освобождающую функцию: он устраняет препятствие, сдерживающее натянутую тетиву, и это позволяет согнутому луку арбалета вновь принять исходную форму… Клавиши органа открывают клапаны различных труб и позволяют воздуху по разным путям выходить из органных мехов… Мы никем не обязаны думать только о продуктивной функции мозга, мы вправе рассматривать также и его передаточную функцию». Затем он делает предположение, что наш мозг является подобием полупрозрачной линзы, проходя через которую белое излучение реальности приобретает окраску, расцвечивается в разные цвета благодаря её индивидуальным природным свойствам. «Наше сознание, насколько мы себе представляем его сегодня, непосредственно есть функция мозга… Но подобная зависимость от мозга такой природной жизни ни в коем случае не делает бессмертную жизнь невозможной… Раз так, то по строгой логике это означает, что клыки мозгового материализма удалены… отныне вы можете уверовать в бессмертие независимо от того, собираетесь ли вы извлечь для себя какую-либо выгоду при этом допущении или вовсе никакой». Я всегда понимал эти слова как предложение употребить наш порождённый мозгом интеллект не для вытеснения, а для обретения расширенного сознания.

В большинстве своих работ Уильям Джеймс предстаёт как очень «заземлённый» исследователь фактов. Он изложил свою окончательную позицию в вопросе о бессмертии человека в статье, опубликованной лишь за год до смерти в «Американ мэгэзин». Здесь он касается некоторых из главных выводов, сделанных им за четверть века исследований парапсихологических феноменов. «Я хочу, чтобы считалась определённо установленной, — писал он, — обычность этих явлений и их общность… Я часто терялся в догадках, что следует думать о том или другом конкретном случае, поскольку источники ошибок в любом наблюдении редко можно полностью определить. Но хрупкие прутья образуют прочную вязанку, а когда эти случаи обнаруживают свою последовательность и все указывают в одном определённом направлении, тогда начинаешь понимать, что имеешь дело… с подлинным феноменом». Он подтверждает существование изначальной воли к контакту и общению. «То, что ортодоксальная наука игнорирует реальные естественные виды парапсихических явлений, меня совершенно не обескураживает, ибо я твёрдо убеждён в их существовании». Ничто в этих последних заключениях Джеймса не меняет его научной позиции, изложенной в книге «Многообразие религиозного опыта» десять лет назад; он ещё раз говорит здесь о трудностях, с которыми сталкивается исследователь в попытке провести разграничительную черту между телепатической связью живых людей и спиритической коммуникацией бестелесных, и высказывается за всяческое поощрение дальнейших исследований. «Это тот случай, когда обо всём должны говорить факты», — подчёркивает он.

В этой последней своей статье он отсылал читателей к той важнейшей работе в интересовавшей его сфере, которая проводилась в то время: «Я питаю высочайшее уважение к терпеливым исследованиям господ Майерса, Ходгсона и Хайслопа». Чтобы достичь цели, поставленной нами в этой главе, — помочь подготовить наш ум, сформированный на материалистических принципах и привыкший к языку естественных наук, к пониманию тех возможностей, которые наука ещё в полной мере не исследовала, нам лучше всего последовать совету Уильяма Джеймса и обратиться к этим названным вехам развития парапсихологических исследований.

Джеймс Хайслоп был профессором Колумбийского университета и одним из основателей Американского общества психических исследований (АОПИ), созданного в 1906 году; он умер в 1920 году. Доктор Хайслоп добился значительного развития методики и техники психических исследований, его работы пролили новый свет на понимание парапсихических явлений. Доктор Ричард Ходгсон — один из членов Британского общества психических исследований (БОПИ) — был известен тем, что безжалостно разоблачал мошенничество и обман в сфере парапсихологии. Настроенный чрезвычайно скептически, он настаивал на самой скурпулёзной проверке всего, что представлено нашему вниманию как факт, прежде чем пытаться убедить в чём-то научный мир. Ходгсон некоторое время руководил американским филиалом БОПИ; вскоре после его смерти (1905) этот филиал и стал ядром нового Американского общества (АОПИ). Вклад Фредерика Майерса — особенно его широкие исследования условий, в которых существует жизнь после смерти, — настолько огромен, что для рассказа о нём потребуется отдельная глава. Здесь же мы только отметим, что Майерс, эссеист и учёный, занимавшийся в Кембридже античной классикой, был одним из основателей Британского общества психических исследований и впоследствии его президентом.

С другими деятелями этой пионерской исследовательской организации мы встретимся позднее, во время нашего путешествия в иную сферу бытия, поэтому сейчас я могу их только представить. Наиболее выдающиеся из них — Генри Сидгвик, профессор философии Кембриджского университета и первый президент БОПИ; Эдмунд Герней, профессор психологии в Кембридже и в прошлом президент БОПИ; Артур Конан Дойл, британский врач, ставший впоследствии писателем и мировой знаменитостью как создатель Шерлока Холмса; сэр Оливер Лодж, один из наиболее выдающихся британских физиков, получивший рыцарское достоинство за свои замечательные работы в области исследования атома и теории электричества. Тяжёлая утрата, понесённая Лоджем, потеря им сына Раймонда в то самое время, когда сэр Оливер вёл самые интенсивные исследования в области парапсихологических явлений, привела в конце концов к тому, что наука получила первый в XX веке подробный рассказ, описывающий вступление личности в другую сферу бытия и утверждение человека в мире, существующем за смертью.

В книге сэра Оливера Лоджа «Раймонд», в которой рассказывается об установленной экстраординарной связи с сыном после его гибели, а также в материалах специалистов БОПИ, анализирующих и оценивающих этот рассказ, большое место отводится методам и технике парапсихических исследований. Для этого есть веские причины.

Какие именно слова бесспорно доказывают, что информация, принятая медиумом для передачи сэру Оливеру, исходила от сына Лоджа Раймонда и ни от кого другого? В какой степени эти сообщения могли оказаться «загрязнёнными» со стороны телепатического, медиумистического или какого-либо другого влияния? Возможно ли, чтобы Раймонд во время сеансов в одном случае пребывал в полусонном состоянии, а в другом — в состоянии полного бодрствования? Поскольку Раймонд не был получившим специальную подготовку учёным, то переданные им описания мира, в котором человек существует после смерти, могли оказаться просто его субъективными впечатлениями; но тогда какие научные выводы можно сделать на основе его впечатлений относительно фундаментальной структуры потустороннего мира и свойственных ему видов энергии?

Все эти вопросы, конечно, для учёных имеют жизненно важное значение. К ним мы позже ещё вернёмся. А сейчас мне хотелось бы остановиться главным образом на самом вступлении личности человека в потусторонний мир, на том, как ею это ощущается. Я рассматриваю информацию Раймонда в качестве спонтанного, субъективного выражения прямого опыта, как информацию почти абсолютно «чистую», то есть не загрязнённую никакими влияниями и помехами, как информацию, обладающую определённой ценностью для тех из нас, кто более склонен познавать жизнь через собственный опыт, чем анализировать её. Поэтому в рассказе, к которому перехожу, я опущу технические пояснения исследователей и как бы «предоставлю слово» самому Раймонду.

Раймонд Лодж, младший офицер Британских вооружённых сил во Франции во время первой мировой войны, был убит в бою в сентябре 1915 года. В это время его отец, сэр Оливер Лодж, был занят проведением цикла парапсихологических исследований, которым он теперь посвящал большую часть своего времени. В этом случае он работал «анонимно» (то есть не раскрывал своего подлинного имени и званий) с тремя медиумами: миссис Кэтрин Кеннеди (она была «медиумом-автоматистом», в состоянии транса она неосознанно для себя, автоматически воспроизводила послания в письменном виде); миссис Глэдис Осборн Леонард, работавшей как в состоянии транса, так и с помощью спиритической доски, но с Лоджем она в основном работала как трансмедиум, и мистером А. Ваут-Питерсом, трансмедиумом. В это же время — о чём вы также узнаете позже — наибольшую активность в общении с миром живых проявлял Фредерик Майерс, скончавшийся в 1901 году; Майерс тогда часто выходил через медиумов на связь со своими друзьями, оставшимися жить на земле. Первое предвестие о смерти Раймонда пришло от Майерса в сообщении, известном как «послание Фавна».

Раймонд Лодж был убит 14 сентября 1915 года во Фландрии, ему шёл тогда двадцать шестой год. Больше чем за месяц до смерти Раймонда, 8 августа 1915 года, во время сеанса знаменитого американского медиума миссис Леонор Пайпер в Гринфилде (штат Массачусетс) было записано короткое послание от Майерса к Лоджу. Его обычным порядком переслали Лоджу по международной сети обмена данными в области парапсихологии, создавшейся к тому времени между учёными. Через медиума говорил доктор Ричард Ходгсон (он умер в 1905-м). Вот его послание: «Послушайте, Лодж, хотя мы и не вместе, как бывало раньше, но это не совсем так: мы всё-таки можем общаться. Майерс говорит, что вам выпала роль поэта, а он будет действовать за Фавна. За Фавна… Верролл это поймёт».

Сейчас хорошо известно, что Майерс, будучи выдающимся специалистом в классической филологии, часто облекал свои послания в форму ассоциаций и отсылок к греческой и римской поэзии и другим работам античных классиков, то есть к той области знаний, которая почти наверняка неизвестна среднему медиуму; так послания Майерса оберегались от возможных «загрязнений», и личность их «автора» устанавливалась вне всяких сомнений. Под «Верролл» имелась в виду миссис Артур У. Верролл, вдова известного кембриджского учёного, специалиста по античной классике, и сама компетентный специалист в этой области. Она сразу же определила, на что ссылается Майерс и смысл этой отсылки. В «Одах» римского поэта Горация есть эпизод, в котором говорится о том, как поэт смог уберечься от падающего дерева — ему помог бог Фавн, «хранитель поэтов». Это могло означать, что Лоджа вскоре должен постигнуть некий удар, а Майерс собирается сделать всё, что сможет, исполняя роль хранителя.

В парапсихических исследованиях, проводимых сэром Оливером Лоджем, ему помогала вся его семья. Но первый сеанс, в котором участвовал член семьи Лоджа, состоялся 25 сентября 1915 года — одиннадцать дней спустя после гибели Раймонда. На сеансе у медиума миссис Леонард присутствовала инкогнито жена сэра Оливера — леди Лодж. Медиум миссис Леонард, таким образом, не знала её настоящего имени и отношения к Раймонду. Никаких попыток установить контакт с Раймондом не предпринималось. И тем не менее мать получила следующее послание от «умершего» сына: «Скажи отцу, что я встретил здесь нескольких его друзей». На вопрос матери, не может ли он назвать кого-нибудь из них по имени, последовал ответ: «Да, Майерса». Спустя два дня на сеансе с этим же медиумом присутствовал сэр Оливер Лодж, опять-таки «анонимно». Контролёр миссис Леонард, Феда, объявив, что Раймонд находится в контакте с ней, сказала: «Он говорит, что ему там трудно, но у него много добрых друзей, которые ему помогают… Он знает, что его ожидает здесь большая работа, как только он будет немного больше готов к ней. Он иногда сомневается, будет ли он на это способен. Но ему говорят, что он сможет. У него хорошие учителя и наставники. Он показывает мне букву «М»… говорит, что чувствует, что у него теперь два отца… Прежний и другой… День или два назад он почувствовал, что его сознание уже больше не подавлено. Он чувствует себя сейчас легче и лучше, последние дни. Сначала он был потерян. Не мог собраться с силами. Но это продолжалось недолго, ему повезло. Ему вскоре всё объяснили, и он понял, где находится».

В тот же день миссис Лодж была «анонимно» на спиритическом сеансе у мистера Питерса. Через него прошло следующее сообщение: «Этот джентльмен, занимавшийся поэзией, — я вижу букву «М», — помогает вашему сыну общаться с нами». Спустя несколько мгновений Питерс подскочил, щёлкнул пальцами и почти прокричал: «Боже мой! Если бы отец мог сейчас увидеть его! Он совсем окреп, как бы это тронуло отца!». Через две недели на сеансе с миссис Леонард «сам» Майерс подтвердил знаменитое «послание Фавна» как обещание помочь Раймонду и его семье в это трудное переходное время. Ещё двумя днями позже. 29 октября, Лодж имел сеанс с трансмедиумом мистером Питерсом, во время которого «опека» Майерса над Раймондом ещё раз была подтверждена: «Ваш семейный обычай подходить ко всему с точки зрения здравого смысла очень помог Раймонду прийти в себя… иначе ему было бы значительно труднее… Он говорит: «Ф. М. помог мне больше, чем вы можете себе представить…» Теперь он говорит: «Ради бога, отец, разрушьте эту плотину, эту стену, которую ставят между нами люди. Если бы ты только мог увидеть, что вижу я: здесь сотни безутешных мужчин и женщин. Если бы ты видел таких же, как я, ребят здесь на нашей стороне, отгороженных от всех своих близких, оставшихся на земле, ты бросил бы всё и изо всех сил занялся бы только этим!» Он хочет, чтобы я передал вам, что, когда он уходил из этой жизни, он испытывал чувство сильной растерянности и какого-то разочарования, он даже не догадывался о том, что это смерть. Вторым было чувство печали и горечи… Это — время, когда мужчины и женщины чувствуют, что с них как бы сдирается какая-то корка, — разбивается скорлупа всего привычного и условного… скорлупа безразличия… и каждый начинает заново мыслить, хотя некоторые и по-прежнему как эгоисты».

С этого времени Раймонд постепенно «идёт на поправку», точно так же, как больной оправляется от шока травмы. У него появляется полная осознанность всех возможностей его нового положения и горячее желание скорее ими овладеть. Идёт «выздоровление», хотя и медленно, но день ото дня, неделя за неделей всё лучше и лучше. Во время сеансов, приходящихся на этот период «выздоровления» Раймонда, наконец был получен ответ, хоть и не совсем полный, на часто задававшийся ему вопрос: «Спят ли вообще люди в жизни после смерти?». Раймонд встретил там юношу по имени Поль, который помогал ему ориентироваться в новой жизни. Их взаимоотношения были описаны во время сеанса автоматического письма у медиума-автоматиста миссис Кеннеди: «Передайте, что Раймонд был на сеансе, и Поль говорит, что я могу бывать и потом, когда захочу… Поль говорит, что он здесь с семнадцати лет, он весёлый парень, и все здесь его любят. Здесь, кажется, взяли за правило звать на помощь Поля, когда кому-нибудь приходится трудно». В этот момент вклинился Поль: «Раймонд уже спал… начиная со вчерашнего дня». Затем Поль рассказал о том, какую растерянность и смятение испытывают там вновь прибывшие, когда узнают, как трудно им теперь установить связь со своими родными и друзьями, оставшимися жить на земле, сообщить им, что они сами тоже живут: «Они почти не верят в это. Всякий раз они думают, что это безнадёжное дело, и готовы сдаться. Но я уговариваю их всё время, прошу попробовать снова сказать своей матери, что они живы… Ведь так много людей считает, что те, кого они любили, навсегда умерли.

Всё в тебе переворачивается, когда слышишь, как ребята рассказывают, что никто больше с ними не говорит».

На другом сеансе во время «выздоровления» Раймонда контролёр миссис Леонард, Феда, сообщила: «Раймонд ещё не совсем пришёл в себя. Ему ещё трудно, но у него много добрых друзей, которые ему помогают. Он знает, что, когда он будет немного больше подготовлен, его ждёт много дел».

К середине ноября, через два месяца после своей смерти, Раймонд уже полностью восстановил все свои способности, освоился в своём новом окружении и был в состоянии описывать его подробно. Он теперь гораздо более уверенно справляется с трудностями передачи посланий живущим земной жизнью через медиумов. Он даёт свой сугубо личный, субъективный, «импрессионистский» рассказ о том, что он видит вокруг себя, как всё это воспринимает, он ничего не анализирует, не пытается определить, является ли его нынешний мир «мысленным», квазифизическим, реальным или кажущимся, и не задаётся другими вопросами, столь дорогими сердцам учёных-исследователей. Он просто рассказывает через контролёра миссис Леонард, Феду, что сам видит и чувствует.

Сначала идёт несколько сумбурный диалог о том, как устроен потусторонний мир. Затем после замечания: «Молитва помогает в вещах не очень важных» — всё входит в своё русло, и Раймонд говорит через медиума, уже больше не прерываясь:

«Вы {это относится к участникам спиритического сеанса) не чувствуете себя такими настоящими, как люди там, где находится он. Для него стены теперь кажутся прозрачными. Больше всего его примирило с нынешней обстановкой то, что вещи выглядят здесь такими твёрдыми и настоящими… Первый, кто его здесь встретил, был его дед, а потом и другие — о некоторых он прежде только слышал. Они все выглядят как обычные люди из плоти и крови, так что он с трудом мог поверить, что перешёл в другой мир. Он теперь живёт в доме из кирпича — вокруг есть деревья и цветы, и грунт твёрдый… Здесь ночь не сменяет день, как в земном мире. Иногда только темнеет, когда он этого пожелает, но время между светом и тьмой не всегда одно и то же…

… Мне всё время хочется понять, как всё вокруг меня устроено, из чего состоит. Я ещё этого не узнал… какое-то время я думал, что это мысли каждого из нас создают и здания, и деревья, и цветы, и твёрдую почву под ногами, но за всем этим кроется что-то большее… Теперь он больше всего занят тем, что помогает тем беднягам, которых война буквально выстреливает всё время в мир душ».

На вопрос, обладает ли теперь Раймонд способностью предвидения, последовал ответ: «Иной раз кажется, что да, но предсказывать нелегко. Я не думаю, что теперь я действительно знаю больше, чем когда жил на земле».

Несколькими днями позже, на следующем сеансе с тем же медиумом, смешанное употребление первого и третьего лица становится в сообщении менее явным, и Раймонд всё больше и больше говорит от первого лица и сам за себя: «Если я буду приходить, тогда не должно быть печали, я не хочу быть как призрак на пиру. Не должно быть ни одного вздоха…». Когда его спросили, носят ли в его мире одежду, Раймонд сказал: «Да её здесь и делают. Можете представить меня в белых одеждах? Знаете, я сначала о них совсем не думал, да и не стал бы их носить — примерно так же, как если бы какой-нибудь невежественный человек поехал в жаркую страну, не имея ни малейшего представления о том, куда он отправляется. Сначала он решит носить свою одежду, но очень скоро станет одеваться наподобие местных жителей. Пока Раймонд привыкал и приспосабливался к новому окружению, ему давали носить его земную одежду; ему это позволяли и ни к чему не принуждали…Не думаю, что мне когда-нибудь удастся показаться своим ребятам в белых одеждах».

На одном из следующих сеансов Раймонд рассказывал о своём новом теле: «У меня почти такое же тело, как и прежде. Иной раз я могу себя ущипнуть, чтобы убедиться, что у меня на самом деле настоящее тело, и оно действительно настоящее, но только боли от щипка я такой не чувствую, как в прежней жизни. Внутренние органы, кажется, не так устроены, как прежде. Они, конечно, и не могут быть такими же, но все признаки — те же самые, и внешне всё похоже. И я как-то свободнее в своих движениях».

Затем диалог внезапно начинает идти в третьем лице: «Да, у него есть ресницы, брови, точно такие же, как и были; и язык, и зубы. У него появился новый зуб вместо того, который прежде был не в порядке. Хороший зуб теперь на месте старого. Прежде он знал одного человека, который потерял руку, но здесь у него теперь новая рука. Да, сейчас у него две руки. Ему кажется, что, когда он перешёл в астральный мир, у него её не было, она казалась неполной, но потом она всё больше и больше восполнялась, и теперь у него совершенно новая рука… Когда в прежней жизни кого-нибудь как на войне разрывает на куски, астральному телу требуется какое-то время, чтобы восполнить себя, собраться воедино и стать целым. Видимо, какая-то часть субстанции, которая, несомненно, имеет природу эфира, в этих случаях рассеивается, но она должна быть снова сконцентрирована. Духовное существо, конечно, не разрывается на куски, но взрыв всё же определённым образом воздействует на него. Нельзя сжигать тело умершего намеренно. У нас здесь иногда бывает очень трудно с людьми, которых кремируют слишком скоро после смерти. Живущие думают примерно так: «Надо сделать всё поскорее — и дело с концом, ведь мёртвому теперь всё равно». Нельзя кремировать тело раньше чем через семь дней…».

Затем следует: «Я не думаю, что мужчины и женщины находятся точно в таких же отношениях, что и в земном мире, но, кажется, они испытывают друг к другу те же чувства, выражаются они несколько по иному. Здесь, кажется, совсем не рождается детей. Чтобы иметь детей, люди должны быть посланы вновь в земной мир, в физическое тело, здесь никто не имеет детей… Он теперь не испытывает желания есть, но он знает, что некоторые здесь хотят; он говорит, им требуется что-нибудь давать есть, имеющее тот же вид, что и земная пища. На днях здесь появился парень, который хотел бы выкурить сигару. «Уж тут-то я загоню их в угол» — думал он… Но ему смогли сделать что-то наподобие сигар… и он выкурил сразу четыре штуки; сейчас он на них уже не смотрит. Кажется, люди здесь не получают такого удовольствия от своих прежних пристрастий, и постепенно они проходят. Но когда они только что появляются в нашей плоскости бытия, им хочется многих вещей. Некоторые, например, хотят мяса, другие — крепких напитков… Раймонд может видеть солнце и звёзды, но не чувствует ни холода, ни тепла. Это не значит, что солнце перестало греть, но у него уже не то тело, которое ощущает тепло. Когда он входит в контакт с земной жизнью и как-то проявляет себя, то он немного чувствует либо холод, либо тепло — во всяком случае, когда присутствует медиум, но не тогда, когда он приходит в земной мир сам по себе, как обычно, чтобы посмотреть…»

Затем завязывается разговор о том, какого рода доказательства может привести Раймонд, чтобы они были наиболее убедительными. Диалог снова переходит в третье лицо: «Вот почему он сейчас собирает информацию. Ему так хочется ободрить людей, чтобы они смело ожидали новую жизнь, в которую все они обязательно вступят, и чтобы они поняли, что это разумная жизнь». И снова переход к первому лицу: «Я хочу здесь многое узнать и понять. Вам покажется это эгоистичным, если я скажу, что я не хотел бы вернуться назад? Я бы ни за что не расстался теперь с моей новой жизнью».

Тем людям, кто сильно привязан к своим любимым домашним животным, наверное, будет интересно узнать, что там видели собаку — по всей вероятности, ту же самую, по кличке Керли, про которую упоминал несколькими годами раньше Майерс через другого медиума.

С этого времени, упомянув также о «сотнях вещей, о которых я думаю, когда со мной нет медиума, и о которых хотел бы рассказать вам», Раймонд, иногда используя перекрёстную связь двух медиумов, концентрирует своё внимание на выдаче очевидных доказательств относительно известных ему обстоятельств, семейных дел, домашних животных, привычек и человеческих свойств — обо всём, что мог знать именно он и что могло бы, вне всякого сомнения, доказать, что эти сообщения исходят от существа, которым является безусловно сам Раймонд Лодж. После этого, как и во многих других подобных случаях, важность и содержательность информации снижаются. Возникает такое ощущение, как будто дающий информацию считает, что он уже достаточно выполнил свой сыновий долг, помогая отцу в его исследовательской работе, и теперь хотел бы вернуться к своим собственным делам. Перед тем как прекратить свои сообщения, Раймонд делает интересное замечание относительно литературы: он говорит, что в его плоскости бытия уже подготовлены книги, которые ожидают возможности быть внедрёнными в сознание подходящих для этого писателей и в конце концов быть опубликованными в «земном мире».