ПРОЛОГ ЧАСТЬ 5

ПРОЛОГ ЧАСТЬ 5

28 марта 1987 года.

Возлюбленный Ошо,

Пролог часть 5

Произнеся эти слова, Заратустра снова взглянул на толпу и умолк. «Вот стоят они и смеются, — говорил он в сердце своем, — они не понимают меня: не для их слуха, речи мои.

Неужели надо сначала лишить их ушей, чтобы научить их слушать глазами? Неужели надо греметь, подобно литаврам, и трещать, словно проповедники покаяния? Или, быть может, верят они только заикающемуся?

Есть у них нечто, чем гордятся они. Как же именуют они предмет гордости своей? Они называют его «культурой», которая, по их словам, отличает их от пастухов.

Поэтому не любят они принимать на свой счет слово «презрение». Тогда стану я взывать к их гордости.

Я буду говорить им о самом презренном, а самый презренный — это последний человек».

И обратился Заратустра к народу с такими словами:

«Настало время человеку поставить себе цель. Пора ему посадить росток высшей надежды своей.

Пока еще изобильна и щедра земля его: но придет время, и станет она скудной и бессильной, и ни одно высокое дерево уже не вырастет на ней.

Горе! Приближается время, когда человек уже не сможет пустить стрелу желания своего выше себя, и тетива лука его разучится звенеть.

Я говорю вам: надо иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас пока еще есть хаос.

Горе! Приближается время, когда человек не сможет более родить ни одной звезды. Горе! Приближается время презреннейшего человека, который не в силах уже презирать самого себя.

Смотрите! Я покажу вам последнего человека.

«Что такое любовь? Что такое созидание? Что такое страсть? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и моргает глазами.

Земля стала маленькой, и на ней копошится последний человек, который все делает таким же ничтожным, как он сам. Его род неистребим, как земляные блохи: последний человек живет дольше всех.

«Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.

Они покинули страны, где было холодно, ибо нуждались в тепле. Они еще любят ближнего и жмутся друг к другу — потому только, что им нужно тепло.

Болезнь и недоверчивость считаются у них грехом, ибо ходят они осмотрительно. Только безумец может натыкаться на камни и на людей!

Время от времени — немножко яду: он навевает приятные сны. И побольше яду напоследок, чтобы было приятнее умереть.

Они еще трудятся, ибо труд для них — развлечение. Но они заботятся о том, чтобы развлечение это не утомляло их.

Не будет уже ни бедных, ни богатых: и то, и другое слишком хлопотно. И кто из них захочет повелевать? Кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно.

Нет пастыря, есть одно лишь стадо! У всех одинаковые желания, все равны; тот, кто мыслит иначе, добровольно идет в сумасшедший дом.

«Прежде весь мир был безумным», — говорят самые проницательные из них, и моргают.

Все они умны, они все знают о том, что было: так что насмешкам их нет конца. Они еще ссорятся, но быстро мирятся — сильные ссоры нарушили бы их пищеварение.

У них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие для ночи; но здоровье - выше всего.

«Мы открыли счастье», — говорят последние люди, и моргают».

...Так говорил Заратустра.

Эти слова Заратустры всегда глубоко поражают меня по той простой причине, что кажутся мне моими собственными; как будто говорю я, а не Заратустра — поскольку все, что он говорит — это также и мой опыт.

Я говорил почти три десятка лет. Я начинал с великой надежды на все человечество. Мало-помалу человечество уничтожило ее. Теперь я надеюсь только на небольшую часть человечества: я называю их «мои люди».

Говорить с миллионами людей оказалось таким болезненным переживанием, настолько неожиданным и шокирующим — ведь люди имеют уши, но они не слышат. Самое большее, они слушают. Они слушают поневоле, потому что у них есть уши. Но для того, чтобы услышать, нужно нечто большее — безмолвный ум за ушами, восприимчивый ум, неинтерпретирующий, нерассуждающий.

Тогда слушание становится слышанием. Не имеет значения, должны ли вы согласиться с тем, что слышите, или не согласиться. Когда ветер дует среди сосен, соглашаетесь вы или не соглашаетесь? — вы просто слышите. Когда вода стекает с гор, танцуя и распевая, вам слышен шум воды - согласны вы с ним или нет?

То же самое и с внутренним опытом; от вас не ожидается согласие или несогласие. Если вы просто слушаете с молчаливым умом, истинное немедленно распознается; и немедленно распознается неистинное. Это распознавание не имеет ничего общего с умом; это понимание исходит из самого вашего существа.

Вы знаете истину; вы забыли ее.

Когда вы слышите, внезапно приходит воспоминание; просыпается то, что спало. Внезапно возникает связь.

Дело не в согласии, дело в открывании внутри себя той же истины, что вы услышали. А если внутри вас ничто не шевельнулось, ничто не пробудилось — это значит, что в том, что вы услышали, не содержится ничего — в этом нет жизни, это неистинно.

Это даст вам представление о том, что есть два вида испытания истины: один — только логический, когда ум соглашается с доказательствами. Это обязательно будет очень поверхностно, потому что другое доказательство, лучше и острее, может разрушить первое, и согласие исчезнет; то, что вы сочли истинным, больше не истинно.

Второй полностью отличается. Это — не логическое, интеллектуальное, рациональное согласие. Это — взаимосвязь, взаимопонимание между двумя сущностями. Внезапно в вас рождается понимание: «Это также и моя истина. Я не осознавал ее, — это другое дело, — но теперь меня спровоцировали, мне бросили вызов». Тогда это — не согласие со мной, это — ваша собственная истина. Никакие аргументы не могут ее разрушить, потому что она не подтверждалась никакими аргументами. Никакая логика не может повредить ей, потому что не логика была причиной ее нахождения.

Когда я говорил с миллионами, становилось все яснее и яснее, что я говорю в стену: никто не слышал. Самое большее, несколько человек слушали, но большинство из них были настолько полны своими предубеждениями, своими бездоказательными мыслями, у них имелось столько верований без всяких оснований в существующем, что все, что вы им говорите, теряется в массе верований, идей, религий, философий. Когда они рассказывают о вас, они говорят что-то совершенно другое. То, что вы говорили, подвергается такому искажению, из этого столько выбрасывается и столько к нему прибавляется; оно приобретает совершенно новый оттенок, новое значение, которое вовсе не имелось в виду. Так что они либо не слышат совсем, либо, даже если им удается послушать, это создает только непонимание, это не находит понимания.

Для того чтобы слышать, необходимо умение быть безмолвным, находиться в этом мгновении, отложить в сторону ум со всем его мусором — проложить путь тому, что вы слушаете. Если это правильно, ваше сердце забьет в колокола; если это неправильно, внутри вас ничего не произойдет. Это другой тип познания: через сердце, а не через ум. Это единственно правильный путь, которым можно прийти к пониманию. Именно поэтому все эти слова — абсолютно мои, и я не чувствую, что они были сказаны двадцать пять веков назад.

Произнеся эти слова, Заратустра снова взглянул на толпу и умолк. Его молчание — знак печали; оно показывает безнадежность человека; оно говорит о неразумии толпы.

«Вот стоят они и смеются, — говорил он в сердце своем, — они не понимают меня: не для их слуха речи мои.

Неужели надо сначала лишить их ушей, чтобы научить их слушать глазами?

В действительности, именно это всегда и делали Мастера: отсекали вам уши, разбивали ваш ум, чтобы вы могли слушать глазами — чтобы вы могли понимать сердцем.

Великий философ пришел поспорить с Гаутамой Буддой об истине. На Востоке это было традицией; философы ходили по стране, вызывая других философов на спор. Это были прекрасные дни, в известном смысле; это были дни настоящей свободы мысли. Любая философия, всякое возможное представление о существовании уважались, обсуждались — и без антагонизма. Спор был просто способом познания; это делалось с великой любовью, очень дружественно. Тот, кто проигрывал в споре, естественно становился учеником победителя.

Этот философ, Мулункпутта, победил очень много философов по всей стране. Его величайшим желанием было победить Гаутаму Будду, поскольку это был самый бесспорный авторитет тех дней. Он пришел с пятью сотнями учеников, и эти пятьсот учеников были философами, которых он победил. Он бросил Гаутаме Будде вызов:

— Я хочу спорить об истине. Гаутама Будда сказал ему:

— С радостью; но прежде нужно кое-что уладить. Первое: знаешь ли ты истину; в противном случае, как ты собираешься спорить о ней?

Люди были настолько искренними, что Мулункпутта сказал:

— Я не знаю истины; я искатель. Будда сказал:

— Я тоже был искателем. Теперь меня больше нет — есть только истина. И все же ты хочешь спорить об истине — с самой истиной? И как ты будешь спорить? Я чувствую к тебе сострадание. Вот что я предлагаю: сиди рядом со мной два года в безмолвии — просто пей мое присутствие, чувствуй мое присутствие, впитывай мое присутствие. За два года ты не произнесешь ни слова, а через два года можешь начать свой спор.

Это было странное условие: два года он должен просидеть молча. Но он был настоящим искателем; не просто мыслителем, но одним из тех, кто хочет познать истину - не как логическое заключение, но как сущностную реализацию.

Он согласился. И в этот самый момент ученик Будды, Махакашьяпа, сидевший под деревом, начал смеяться как сумасшедший. Мулункпутта не мог этого понять. Он сказал Гаутаме Будде:

— Что с этим человеком? Он вдруг, без всякой причины, начал смеяться. Будда сказал:

— Спроси сам.

Махакашьяпа сказал Мулункпутте:

— Если ты действительно хочешь спросить, спрашивай сейчас. Через два года ты найдешь ответ. Кто будет задавать вопросы? Ты исчезнешь. Этот человек опасен. Я тоже пришел поспорить с ним, и он сыграл со мной ту же шутку. Просидев два года рядом с ним, я исчез. Теперь я — истина, но дискуссия невозможна. Я рассмеялся, потому что подумал: снова он со своими штучками; этот бедняга просидит два года, думая, что через два года состоится грандиозная дискуссия. Тем не менее, я говорю тебе: если ты хочешь поспорить, спорь сейчас.

Но Мулункпутта согласился с Буддой и сказал:

— Гаутама Будда говорит справедливо. Я ничего не знаю об истине; как я могу ее обсуждать? Позвольте мне посидеть два года. Я потратил пятьдесят лет, скитаясь по всей стране, беседуя с тысячами людей, споря и споря; и что у меня в руках? — они пусты. Я потерял пятьдесят лет; я могу рискнуть еще двумя годами. И само присутствие Гаутамы Будды, его тишина, его безмятежность, его аромат... тонкая аура вокруг него, которая почти осязаема, вселяет в меня уверенность, что он не может меня обманывать, что он не может никого обмануть.

Два года он ждал в тишине; но за два года он исчез. Его ум стал настолько тихим, что он забыл даже вести счет месяцам, дням, неделям. Прошло два года, но он даже не заметил. Будде пришлось самому сказать:

— Мулункпутта, ты забыл наш договор? Два года прошли. Именно в этот день, два года назад, ты пришел ко мне. Теперь я готов спорить, как мы и договаривались; задавай свой вопрос.

Слезы радости выступили в его глазах вместо вопроса, он склонил голову к ногам Гаутамы Будды и сказал:

— Пожалуйста, прости меня. Махакашьяпа был прав. Во мне развилась такая связь с тобой, что теперь ни мне не нужно ничего спрашивать, ни тебе — отвечать. Я знаю твою сокровенную сущность. Я увидел твой свет, увидел твою любовь, я испытал твою истину. Самое удивительное то, что, когда я пережил все это, во мне внезапно расцвел тот же самый опыт.

Твоя истина была просто поводом; она затронула во мне нечто, и я осознал свою собственную истину — и они одинаковы. Пожалуйста, прости меня. Я был невежественным эгоистом, имея намерение обсуждать с тобой истину - об истине нельзя спорить, но ее можно пережить в безмолвии.

Неужели надо сначала лишить их ушей, чтобы они научились слушать глазами? Неужели надо греметь, подобно литаврам, и трещать, словно проповедники покаяния? Или, быть может, верят они только заикающемуся?

Есть у них нечто, чем гордятся они. Как же именуют они предмет гордости своей? Они называют его «культурой», которая, по их словам, отличает их от пастухов.

В этом мире все гордятся одним: своей культурой. Меня запрещали в таком множестве стран, столько правительств, столько церквей, но причина всегда была одна - что я опасен для их культуры. В двадцати одной стране был принят закон, запрещающий мне ступать на их территорию. Причина? — то, что я могу разрушить их культуру, их мораль, их религию. Какая идиотская идея: с одной стороны, они заявляют, что их культуре четыре тысяч лет — а в Индии провозглашают, что их культуре девяносто тысяч лет; они создавали культуру девяносто тысяч лет — и один-единственный человек может разрушить ее.

Меня высылали из стран, куда я приезжал всего на три-четыре недели как турист. В Грецию я приехал всего на четыре недели. Прошло две недели, и я ни разу не выходил из дома не. Я был так счастлив, быть просто наедине с самим собой; моя комната была для меня целой вселенной. Однако архиепископ старейшей христианской церкви в мире, Греческой ортодоксальной церкви, угрожал правительству, угрожал мне, грозил моему хозяину, в доме которого я остановился, на маленьком острове... Он грозился сжечь мой дом, если я немедленно не покину Грецию — что я и все люди, жившие со мной, будут сожжены заживо.

А причина? — я опасен для их культуры. Турист, которому осталось всего две недели срока, который не собирается выходить из своего дома, способен уничтожить культуру, которая создавалась две тысячи лет. Стоит ли спасать такую культуру? Чем это не мусор? Всего лишь легкий толчок, и карточный замок полностью рассыплется. Вы создавали его две тысячи лет, и вы боитесь двух недель.

Все в мире гордятся своей культурой. Но что такое ваша культура? Заратустра прав: Они называют это «культурой», которая, по их словам, отличает их от пастухов. Это не нечто великое; это просто изобретение человеческого эго. Может быть, вы говорите на разных языках, возможно, вы носите разную одежду, возможно, у вас разная архитектура, возможно, у вас разная музыка — но здесь нечем гордиться: даже кочевники, скитающиеся в пустынях, имеют свою собственную культуру, и они так же гордятся ею, как и все другие.

Когда Марко Поло посетил Китай, он записал в своем дневнике, что китайцев нельзя назвать людьми; они кажутся видом недочеловеков. По какой причине? Мелочь... Китайцы едят змей. На самом деле, если отрезать змее голову, то это — просто овощ, потому что яд расположен только во рту, в небольшой железке. Стоит только отрубить рот, и вы получите чистый овощ. И в Китае это считается деликатесом. Но Марко Поло не мог в это поверить — человек ест змей. Конечно, они — недочеловеки.

А что китайцы думали о Марко Поло? Они слыхали о Западе, но он был первым западным человеком, который приехал в Китай. Сохранились книги того времени — их и сейчас можно прочесть — которые свидетельствуют, что в Китае была высокая культура, так что западные страны были далеко позади.

В Китае был печатный станок, в Китае были бумажные деньги — это одно из самых позднейших достижений в мире. Только высокоразвитое общество можно убедить, что сотни золотых или серебряных рупий — ненужная тяжесть. В этом нет необходимости. Вы можете носить в кармане банкноту в тысячу рупий; она ничего не весит. Правительство обещает, что, когда вы захотите, вы можете пойти в сокровищницу и получить тысячу золотых рупий. Это долговое обязательство; его легче носить, легче менять. Вы можете носить при себе тысячи рупий, но не в золотых или серебряных монетах.

Когда китайцы увидели Марко Поло, их писатели сообщали о нем: «Мы слышали, что человек произошел от обезьяны — теперь мы в этом убедились. Марко Поло — настоящая обезьяна».

Каждая культура гордится собой, но любая культура есть не что иное, как определенный стиль жизни, выработанный толпой, и любая культура уничтожает индивидуальность. Она заставляет всех быть одинаковыми; иметь одинаковую систему верований; иметь одного Бога; ходить в один и тот же храм; чтить одно священное писание; подчиняться одинаковой морали; одинаковый этикет, одинаковые манеры — она стирает уникальность индивидуальности. Она делает из индивидуальности зубчик в колесе. Поэтому то, что называется культурой — это убийца индивидуальности, это разнообразные способы убийства индивидуальности. Здесь нечем гордиться.

Мир, в котором индивидуальность не уничтожается, но поддерживается в своей уникальности, будет миром по Заратустре, миром сверхчеловека. Сверхчеловек не может быть частью толпы. Сверхчеловек может быть только самим собой, в своей абсолютной естественности, бескомпромиссности, исполненный уважения к другим, но, не позволяя никому унижать себя.

Заратустра думал в своем сердце: Поэтому не любят они принимать на свой счет слово «презрение». Тогда стану я взывать к их гордости.

До сих пор он говорил, что в человеке, каков он есть, нет ничего достойного почитания. Единственно великое - это превзойти это человечество и этот род людей, полный соперничества, полный насилия, наполненный войной, полный зависти, полный жестокости. Этот человек достоин презрения; этот человек не достоин чести.

Но он подумал: «Если я продолжу говорить, они вообще не поймут меня. Я должен отбросить слово "презрение", потому что они очень гордятся собой, хотя в них нет ничего, чем можно гордиться. Внутри - сплошное уродство; но они лицемеры, они не показывают это уродство, они все время прячут его — это их культура. Мне следует взывать к их гордости. Возможно, они смогут услышать».

Он нашел средство. Он продолжает говорить то же самое, он по-прежнему обозначает тот же путь, но раз уж люди настолько глупы, почему бы не воспользоваться их гордостью. По крайней мере, они способны это понять и готовы слушать.

Я буду говорить им о самом презренном, а самый презренный — это последний человек. Вы не самые презренные люди, а последние люди. Это слово красиво звучит - последний человек. Но если вы вдумаетесь, последний человек означает: все, что есть в вас безобразного, достигло своего полного расцвета; что вы не можете быть безобразнее этого последнего человека — вы только начало движения к последнему человеку.

И обратился Заратустра к народу с такими словами: «Настало время человеку поставить себе цель». Людям нравятся подобные вещи — их ум ориентирован на цели.

Каждого воспитывают так, что он превращается в гонщика: достичь большего в любой области, где ты находишься, достичь вершины.

Настало время человеку поставить себе цель. Пора ему посадить росток высшей надежды своей. Может быть, эти слова услышат. Он говорит на языке человеческой гордости: цель, надежда. Именно так все и живут, ради некой цели: один хочет быть самым известным человеком в мире; другой хочет стать самым богатым. Он хочет стать самым могущественным. В каждом есть Александр Великий, по-разному.

Пока еще изобильна и щедра земля его: но придет время, и станет она скудной и бессильной, и ни одно высокое дерево уже не вырастет на ней. Поэтому не теряйте времени: поставьте себе цель; проясните свои надежды; сконцентрируйте всю свою энергию на этой цели с абсолютной надеждой, ибо земля еще богата — скоро это станет невозможно. Она станет слабой и скудной, и тогда ни одно высокое дерево уже не вырастет на ней. А именно этого хотят все — стать высоким деревом, уходящим к звездам.

Горе! Приближается время, когда человек уже не сможет пустить стрелу желания своего выше себя... И теперь, окольным путем, он приходит к своей мысли: Горе! Приближается время, когда человек уже не сможет пустить стрелу желания своего выше себя... Он снова говорит: «Превзойдите человечность», но он поменял слова — и тетива лука его разучится звенеть!

Я говорю вам: надо иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас пока еще есть хаос.

Он говорит в точности то же самое: он необычайно разумный человек...

Если вы не очень бдительны, вы подумаете, что он говорит совершенно другое; лишь слова его отличаются, а смысл тот же самый.

Я говорю вам: в вас пока еще есть хаос. Вместо того чтобы сказать, что вы — хаос, презренный, он говорит, что только из хаоса рождаются звезды. Нужно иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. Только будьте хаосом, утробой, чтобы родить танцующую звезду. Человек должен быть всего лишь утробой для того, что он назвал сверхчеловеком, чтобы родился сверхчеловек. Человек должен быть лишь стрелой, а мишень — это сверхчеловек.

Горе! Приближается время, когда человек не сможет более родить ни одной звезды. Горе! Приближается время презреннейшего человека, который не в силах уже презирать самого себя. Заратустра невероятно мудр. Если вам непонятен его язык, он будет говорить на вашем, но заставит вас почувствовать свой смысл.

Приближается время презреннейшего человека, который не в силах уже презирать самого себя.

Смотрите! Я покажу вам последнего человека.

«Что такое любовь? Что такое созидание? Что такое страсть? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и моргает глазами.

Последний человек — это смерть рода человеческого. Теперь уже не стоит вопрос, ни о какой любви, ни о каком творчестве, нет вопроса о рождении звезд. Последний человек забыл самый язык трансценденции. Он будет думать, что он — цель всего существования; он будет думать, что он прибыл, путешествие окончено.

Заратустра говорит: «Эта идея — "я прибыл" — самоубийственна. Жизнь — это паломничество». Фактически, у нее нет никакой цели. Вы вечно прибываете, прибываете и прибываете, но вы никогда не прибудете. Все цели просто поддерживают ваше движение, рост. Все цели подобны горизонту, который, кажется, так близок, всего в нескольких милях. Вам кажется, вы можете догнать его, но вы никогда не догоните его, потому что он — всего лишь иллюзия.

Земля и небо нигде не встречаются. В тот момент, когда вы достигаете точки, где был горизонт, горизонт отодвинется далеко вперед. Расстояние между вами и горизонтом всегда остается одинаковым, оно неизменно. В этом красота жизни — она все время растет, и этому нет конца; она всегда жива и не знает никакой смерти — она вечна.

Но эта вечность возможна, только если человеческое стремление всегда направлено за пределы себя, так что он всегда думает: как превзойти себя? Как дальше уйти от животного и приблизиться к Богу, если Он есть. Вот почему Заратустра сказал: «Человек — это канат, натянутый между животным и Сверхчеловеком. Он — мост, и вы не должны строить свой дом на мосту — мост существует для перехода».

У одного из великих императоров Индии, Акбара, была грандиозная мечта, оставшаяся неисполненной. Но мечтать хорошо, даже если ваши мечты не исполняются. На самом деле, только мелкие мечты могут исполниться; чем значительнее мечта, тем меньше возможность ее исполнения.

Он хотел выстроить для Индии новую столицу, самый прекрасный город в мире, уникальный во всех отношениях. Он хотел, чтобы весь город был произведением искусства; не просто один дворец, но целый город дворцов. Он начал возводить его, будучи совсем молодым.

Пятьдесят лет тысячи рабочих, архитекторов, камнетесов работали в этом городе.

Он до сих пор стоит, неоконченный; его название Фатех-пур Зикри. Это город-призрак — там никто никогда не жил, потому что он не был достроен. Акбар умер, а его преемники посчитали, что это слишком дорогая мечта. Акбар почти полностью опустошил свою сокровищницу, а они не пожелали это делать.

Вы входите в город через мост, который проходит над красивой рекой, и Акбар хотел, чтобы людей, входящих в город, встречало какое-нибудь прекрасное изречение. Там был только один вход. Он приказал своим людям посмотреть в книги, в писания всех религий, и, наконец, они нашли слова Заратустры: «Человек — всего лишь мост; не должно строить на нем дом; это то, что нужно перейти». Это первые слова, которыми Фатех-пур Зикри приветствует вас.

Последний человек спрашивает: «Что такое любовь?» Он знает, что такое деньги, он знает, что такое власть, он знает, что такое респектабельность, но он не знает что такое любовь.

Он спрашивает: «Что такое созидание?» Он знает технологии, он знает науку, он знает ядерное оружие, ему известно, как уничтожить все человечество — но он не знает, что такое созидание. Так вопрошает последний человек и моргает глазами.

Земля стала маленькой, и на ней копошится последний человек, который все делает таким же ничтожным, как он сам. Его род неистребим, как земляные блохи: последний человек живет дольше всех. Почему последний человек живет дольше всех? Потому что он забыл, что есть нечто гораздо большее, чем просто жить. Он остановился; он перестал расти; он перестал мечтать; он перестал надеяться; у него нет будущего, он уже труп — вот почему он живет дольше всех.

Очевидно, что мертвец не может снова умереть. Последний человек — это смерть человека, вот почему он живет дольше всех. Он — просто труп, лишенный любви, без музыки, без песен, без танцев, без творчества. Идти некуда; он просто застрял на месте. Есть только могила, и воскресение невозможно. Если этот человек, этот род человеческий, не услышит Заратустру, то все, что он говорил двадцать пять веков назад, вскоре исполнится. Земля стала маленькой... Человек обрел необычайное могущество в том, что касается разрушения.

На самом деле, люди только произносят слова вроде «любовь», но они не знают значения. Они никогда не любили. Их сердца никогда не знали весны, которая зовется любовью. Им известен брак; они знают, как производить детей, но любовь — не техника воспроизведения детей. Животные умеют делать это без всякой любви; человек тоже делает это без всякой любви. Ибо познать любовь... недостаточно просто родиться, любви нужно учиться, это искусство. Человек не наследует ее, как животные. Она не биологична. Сексу вам не нужно учиться; он похож на торговое соглашение. Но любовь — нечто сродни медитации, нечто подобное молитве. Вовсе не обязательно, что вы узнаете их. Вы можете прожить без любви, без медитации, без молитвы, и можете умереть, так и не попробовав ничего из этих переживаний.

Человек стал невероятно продуктивен в технологии и науке; но созидание исчезает. Кому нужно творчество? Это дорого, на это уходит много времени. Если машины можно выпускать с конвейера... На автомобильном заводе Форда каждую минуту производится одна машина; эти машины просто двигаются по конвейеру, одна за одной, все в точности одинаковые — кому нужна уникальность?

Творческий человек больше не ценится на рынке. Ценится человек производительный, и разница между ними огромна. Человек производительный — просто ремесленник; человек творческий — гений.

«Счастье найдено нами» — говорят последние люди, и моргают. В чем их счастье? Им принадлежат все деньги, вся власть, положение — разве это счастье?

Они покинули страны, где было холодно, ибо нуждались в тепле. Они еще любят ближнего и жмутся друг к другу - потому только, что им нужно тепло. Но это не любовь.

Болезнь и недоверчивость считаются у них грехом, ибо ходят они осмотрительно. Только безумец может натыкаться на камни и на людей! В тот день, когда человек перестает совершать ошибки, он также перестает учиться.

Только машины не ошибаются; в этом смысле они совершенны.

Последний человек будет просто роботом. Он все будет делать эффективно, не натыкаясь на камни и на людей; не совершая ошибок, никогда. Но такой человек утратил все человеческое.

Именно путем ошибок вы открываете новые области жизни; именно благодаря ошибкам вы становитесь зрелыми; именно через ошибки приходит мудрость; именно на ошибках развивается человечество. Но если мы перестанем ошибаться, то знайте: пришел последний человек — он будет роботом. Он будет жить дольше всех, но жить без любви, без песни, без танца — его жизнь будет хуже смерти.

Время от времени — немножко яду: он навевает приятные сны. Последний человек откроет наркотики... они уже открыты.

Время от времени — немножко яду: он навевает приятные сны. И побольше яду напоследок, чтобы было приятнее умереть.

Они еще трудятся, ибо труд для них — развлечение. Но они заботятся о том, чтобы развлечение это не утомляло их.

Это уже становится проблемой. Эти слова Заратустры настолько справедливы для нашего века, что его прозрение будущего кажется невероятным. Человек заменяется машинами. Машины делают все больше и больше работы. Величайшие философы мира озабочены тем, что вскоре машины будут выполнять всю работу. Что тогда будет делать человек? Опасно оставлять миллионы людей без всякой работы.

Обычно люди думают: когда я уйду на пенсию, я отдохну, расслаблюсь и буду наслаждаться. Но когда они действительно уходят на пенсию, они обнаруживают, что отдых невозможен, невозможно расслабиться, поскольку они всю жизнь прожили без отдыха, в беспокойстве, напряжении, страдании. И теперь, вдруг, просто из-за того, что они вышли на пенсию, их тело не может изменить свои старые привычки, шестидесятилетние привычки.

Не случайно стариков раздражают и выводят из себя мелочи. Детям очень трудно ужиться со стариками, новому поколению — ужиться со старшим поколением. Разрыв не только во времени, не только в знаниях; расхождение в том, что старику нечего делать; а всю свою жизнь он был занят не тем, так другим. Теперь он повсюду ищет, чем бы заняться, а заняться ему нечем.

Вся та энергия, которая уходила в работу, становится для него проблемой, грузом. Он хочет освободиться от нее, она становится злостью, она превращается в раздражение, она становится осуждением всех и вся. И крупные мыслители мира придерживаются мнения, что мы должны обеспечить стариков какой-нибудь работой, просто для развлечения. Она может не приносить пользы. Возможно, одна часть стариков делает что-нибудь, а другая группа назавтра разрушает. Это просто для развлечения.

А старость удлиняется; в Европе не редкость люди, которым восемьдесят, девяносто, сто и сто двадцать лет. В Советском Союзе, особенно на Кавказе, есть люди, которые перешагнули стопятидесятилетний рубеж. И есть несколько сот таких, кто достиг даже возраста в сто восемьдесят. Они по-прежнему работают в поле, на виноградниках, в саду — они требуют работы. Вы не можете в шестьдесят лет отправить на пенсию человека, который проживет до ста восьмидесяти лет. Он прожил всего треть своей жизни; впереди еще две трети, они пусты. Вы должны дать ему какую-нибудь работу.

Некоторые экономисты даже предлагают платить больше тем людям, которые согласны оставаться без работы, за их готовность не работать; им нужно платить больше, чем тем, кто требует трудоустройства, потому что вы не можете иметь и то и другое — занятость и большую оплату. Вы можете выбрать. Ведь какой-то бедняга будет страдать от пустой жизни — ему нужна компенсация. В прошлом экономисты не могли даже вообразить, что безработным будут платить больше, чем работающим.

Вся работа вскоре достанется машинам, поскольку они выполняют ее лучше, эффективнее, быстрее. Там, где требовалась тысяча людей, может справиться всего одна машина. То, для чего требовалось десять тысяч человек, полностью может сделать один компьютер. Но что будет с этой тысячей или десятью тысячами людей? Заратустра говорит, что эти люди предпочтут умереть.

Во всем мире, в развитых странах, существует движение, в котором старики требуют конституционного права на самоубийство — и нельзя сказать, что они неправы. Они говорят: «Мы пожили достаточно, и влачить свое существование дальше — ненужное мучение. Мы хотим отдохнуть в могиле. Мы все повидали, мы все испытали. Нам больше не на что надеяться, не о чем мечтать, нечего желать. Завтрашний день для нас пуст и страшен — лучше умереть».

Поэтому существует такое движение, и я поддерживаю его: движение за легкую смерть. Каждое правительство должно обеспечить в любой больнице людей, которые хотят умереть, такой возможностью. Например, можно установить предел. Если кто-то хочет умереть после восьмидесяти лет, вы должны обеспечить его в больнице прекрасными условиями, чтобы он мог отдохнуть, пригласить своих друзей, встретиться с друзьями, старыми коллегами, послушать хорошую музыку, прозу или поэзию, посмотреть лучшие фильмы, потому что это последний месяц его жизни.

Зачем понапрасну мучить людей? Просто сделайте инъекцию, которая погружает во все более и более глубокий сон, в конце концов, превращающийся в смерть. Я абсолютно уверен, правительства должны пойти навстречу и медицина должна им уступить, потому что это кажется таким гуманным: если кто-то достаточно пожил — его дети состарились, его детям по шестьдесят, они пенсионеры - пришло время.

Вы не вольны родиться, но, по крайней мере, вам должна быть дарована свобода умереть, выбрать дату и время. Это должно стать одним из основных прав человека.

Не будет уже ни бедных, ни богатых: и то, и другое слишком хлопотно. И кто из них захочет повелевать? Кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно. Для последнего человека все становится слишком хлопотно. Он хочет только умереть.

Нет пастыря, есть одно лишь стадо! У всех одинаковые желания... И как раз это происходит, все хотят одного и того же; вы можете убедиться, так и есть. Внезапно возникает мода на определенную прическу, и вы видите, что тысячи людей ходят с одинаковой прической. Вдруг в моду входит определенная одежда, и тысячи людей ходят в одинаковой одежде. Дизайнеры постоянно работают над созданием новых моделей, потому что заводам нужно что-то выпускать; иначе они могут разориться. Как тогда платить рабочим? Новое мыло, новые сигареты... в них нет ничего нового. Возможно, новая упаковка, другой цвет — но это становится модным. Было подсчитано, что каждая новая мода держится в среднем три года. Через три года людям начинает надоедать, им хочется чего-нибудь нового.

Это не счастье. Это безнадежные поиски счастья, но в неверном направлении.

...все равны: тот, кто мыслит иначе, добровольно идет в сумасшедший дом.

Если вы просто думаете чуть-чуть иначе, чем люди, они начинают вас подозревать: что-то не так; вы сумасшедший. Будьте частью толпы, и вас сочтут нормальным. Толпа может быть ненормальной, не в этом дело. Просто будьте частью толпы, ведите себя так же, как они. Исключения не разрешаются. Индивидуальность не позволяется. Индивидуумов сажают в сумасшедшие дома. Таков последний человек.

«Прежде, весь мир был безумным» — говорят самые проницательные из них, и моргают.

Все они умны, они все знают о том, что было: так что насмешкам их нет конца. Они еще ссорятся, но быстро мирятся — сильные ссоры нарушили бы их пищеварение.

У них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие для ночи; но здоровье — выше всего.

Здоровье должно быть естественным. Оно должно быть незаметным. Вот самое старое определение здоровья: когда вы вообще не замечаете своего тела. Вы осознаете свою голову только тогда, когда она болит; иначе, зачем помнить о голове? Вы замечаете свой живот только тогда, когда он болит или вы беременны; иначе, зачем помнить о животе?

Только болезнь делает вас внимательным. Но во всем мире уделяется так много внимания здоровью: здоровая пища, здоровое лечение, натуральные продукты. Все это означает, что мы отчаянно ищем что-нибудь, что сделает нас счастливыми. В своем благоденствии мы несчастны, мы несчастны со своим образованием, мы несчастны в мире, заполненном всевозможными приспособлениями и игрушками.

«Мы открыли счастье», — говорят последние люди, и моргают.

Согласно Заратустре, последний человек — это полный расцвет всего уродливого, что есть в вас, и нужно страшиться этого последнего человека. Он приближается; он приближается очень уверенно. Он совсем рядом.

Последнего человека может остановить только одно: если мы сможем создать нового человека, человека, глубоко укорененного в медитации; человека, который переместился из головы в сердце; человека, который предпочитает логике любовь; человека, которого не интересует внешнее богатство, но чрезвычайно интересуют внутренние сокровища нашего бытия — коротко говоря, человека полностью пробужденного, просветленного, человека, осознающего божественность существования и настолько исполненного радости, что он хочет ею поделиться.

Если мы не создадим нового человека, придет последний человек. Последний человек — это смерть человечества. Новый человек может предотвратить эту смерть. Новый человек может дать вам новую жизнь, новое пространство для движения, новое измерение, новое направление. Это будет движение внутрь. Тысячи лет мы двигались вовне. Мы слишком далеко ушли от самих себя.

Пришло время, когда мы должны вернуться домой и посмотреть внутрь своего существа, потому что внутри нашего собственного существа находится все, что мы ищем снаружи. Мы не найдем это снаружи, его там нет. Оно здесь.

... Так говорил Заратустра.