Глава 3. Неожиданный попутчик

Глава 3. Неожиданный попутчик

А Манька, закинув за спину заплечную котомку, в которую кроме железных запасок положила топорик, немного крупы, соль и спички, завернутые в водонепроницаемый целлофан, теплую зимнюю одежду, сменное белье и предметы ухода за собой, прошла огороды, пересекла поле, бродом перебралась на другую сторону реки.

Родная скоро деревня скрылась из виду. Места пошли незнакомые.

Направлялась она, по наущению кузнеца господина Упыреева, верхними путями вдоль реки к истоку. Через болота, как сказывал он, имелась тайная тропа, которая должна была вывести ее к тому месту, где некая таинственная женщина неопределенного возраста, живота не жалея, выписывала пропуск к Идеальной Радиоведущей. Она-то и сообщала Ее Величеству о настоятельных прошениях несовершенных и обездоленных посетителей, не имеющих доступа через парадную.

Сказывал он, что очередь, может, покажется небольшой — но это ли не показатель быстрого вразумления и удовлетворения запросов посетителей?! И если истина за нею, накормит ее Посредница, умоет и пренепременно рассмотрит внутренности надменных помышлений, не позволяющих узреть величие благороднейшей из женщин, поимевших благодетельность в очах своего мужа, который принял Радиоведущую в чреве своем как Душу Праведную. И проведет ее Посредница в покои Царствующей Особы без очереди.

Не особо вникала Манька в мудреные речи господина Упыреева. Заносило его, когда поминал Интернационального Господа Йесю, нареченного Спасителем, спасшего человечество от грехов, которые будто бы смыл своей кровью. Ну, как могла она поверить, что он лично знавал Йесю и даже сиживал с ним за одним столом, будучи мытарем? Разве столько живут? И когда господин Упыреев обвинял ее во всяких грехах, согласиться не могла — знавала она грешников. Жила себе и жила, не убивала, не крала, не завидовала, тем более, что грех уже как бы смыт.

Поставить рядом Благодетельницу, будет ли она так же чиста, если плюет в хороших людей?

Но и господин Упыреев в ее размышления тоже вникать не стал, закрывая тему словами:

— Бог ли не защитит Избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь? — он строго взглянул на нее из под нахмуренных бровей. — Сия Благочестивая Жена помазана Господом Нашим! — он поднял вверх палец. — Ибо молитва ее не от мира сего и уже достигла ушей Божьих! — потом опустил палец и с презрением произнес: — А ты мерзость в глазах Спасителя и всех, кто познал Его. Сказываю, уважаемые люди идут в дом свой более оправданным, нежели ты: ибо всякий, возвышающий себя — уже унижен, а унижающий — возвысился. И достигли они Царствия Божия, когда приблизилось к ним Небесное!

— Так я ж не возвышаюсь! — упорствовала Манька. — Я как раз наоборот… Вон на мне сколько железа! Через него иду! Это она хвалит себя день и ночь… Что-то я не заметила, чтобы унижалась Благочестивая Жена…

— Без гордыни хвалит! Истину возвещая! — вознегодовал кузнец господин Упыреев. — Она не явно хвалится, а тайно, в помыслах… Говорит о себе, чтобы люди сказали в ответ: так ли о ней думают, и каковы им дела ее!

— Ну да, — задумчиво согласилась Манька. — Люди думают, подтверждают, прославляют. Только как-то неправильно…

— И все сказывают тебе, что не ты, а она перед ними Великая Праведница! — напомнил господин Упыреев. — Нет ее, а люди думают и помнят дела, ибо святость ее каждому в пример. А ты тут, а уже не помнят, и нечем тебе хвалиться, и берет тебя злоба!

— Ну как же… — запротестовала Манька. — Есть. Я тоже людям помогала.

— Поди-ка, расскажи, как живешь, на смех поднимут, — засмеялся господин Упыреев. — Гордыня внутри тебя жжет нутро, как грех, который вопиет к Господу и к человеку день и ночь, видят люди гнилую натуру твою, чем бы ни хвалилась. А у нее смирение перед бременем, которое возложил на нее Господь — и снова видят. И праведность, и скромность, и дела. И помнят!

— Ни фа себе, бремя! — возмущенно нахохлилась Манька. — Такое бремя любой бы с радостью понес!

— Ты гордыню-то усмири! — грубо оборвал ее господин Упыреев, за шкирку выпроваживая со двора. — Вот откроется твоим глазам геенна огненная… Там и посмотрим, кто из вас праведный и кому более дается! Ты, Маня, отрезанный ломоть, — и добавил с ехидцей, оскалившись всеми зубами, кивнув на пса, посаженого на цепь. — Неграмотная ты, ума пес смердячий наплакал. Скотиной Господь не соблазняется. Колоть Он ее велел на всяком месте, где показал — и есть мясо, а ему отдавать внутренности.

— С чего это я стала скотиной?! — обиделась Манька, вспомнив про дом кузнеца Упыреева, обгаженный драконом, и невольно позлорадствовала, приклонившись к Богу и внезапно расчувствовавшись — хоть какая-то да справедливость была! За скотину бы не вступился.

— Скотина грешить осознанно не умеет, потому и скотина… Грех отличает человека от скотины! — неожиданно сделал вывод кузнец Упыреев. — Не умеешь, но грешишь, и греха не знаешь. А мы умеем, и грех знаем, но святы у Господа Нашего, Интернационального Спасителя Йеси, за любовь, за веру. А если ты про навоз, — кузнец словно прочитал ее мысли. — Так дом тот не сравнить с нынешним! Во-первых, страховку получил, во-вторых, по форс-мажору от государства, а и сам навоз, который нынче по цене молока… Ой, да, Маня, — спохватился он, взглянув строго: — Ты ж за навоз-то еще не расплатилась! Вот и посчитай, как благодать к человеку праведному приходит, а ты зубами во тьме скрежещешь!

— Получается, если не грешить, то в люди не запишет?! — изумилась Манька, невольно соглашаясь с господином Упыреевым.

— Спаситель, Единородный Сын Отца Небесного, радуется каждому грешнику, который любит его более, нежели себя. И чем греха больше, тем больше рад — ибо, поднимая Господа Нашего, поднимается! Ведь не Симона избрал Спаситель, а падшую женщину, которая угадала помышления сердца Сына Человеческого!

— Значит, не голодный был… — задумалась Манька. — Голодный не стал бы радоваться, слезам и помывке пяток. Сие радует на сытый желудок. По большому счету, падшая женщина свою работу делала, ей не привыкать, а Симоне мыть чьи-то пятки благовониями ни к чему, у него от другого дела доход. На месте Симона я бы всех мытарей вместе со Спасителем выставила, чтобы шел туда, где падшие женщины раскрывают объятия…

— Тьфу, ты! — разозлился кузнец. — Невозможно разговаривать… Вот ты! — он ткнул пальцем в землю и тут же перевел его в небо. — И вот, поганым твоим ртом, обозначенная грешница… Не ищет она оправдания греху своему, но знает и не противится, — и знает, что молится в земле за нее всякий. И вот уже нет греха! А твои в тайне, но на виду и у Спасителя, и у людей!

— А как это? — совсем запуталась Манька. — Если я не грешила, как же можно увидеть то, чего нет? То я скотина, которая грешить не умеет, то грешница, греха не знающая… Так есть грех, или нет его?!

— Охо-хо-хо… — тяжело вздохнул кузнец Упыреев. — Незамысловатая жизнь твоя закончится скоро. И горе, и радость — все останется в юдоли земной. А когда разверзнется геенна огненная, возопиют к Господу от земли свидетели, кто в тайне, и кто явно — поймешь, как много было проклинающих тебя, — с удовлетворением заметил он. — Ни отца у тебя, ни матери, и душа обличает. Кому ты нужна? Разве заботится о тебе Господь, как о птице небесной, давая попить и во что одеться?!

— Нет, наверное, — согласилась Манька. В жизни ей никто ничего не подал.

— Вот именно! Закрыл глаза и не помнит! А человек, который грех свой, соделанный в тайне, знает явно и приготовил белые одежды — ублажает себя плодами в Царствии Божьем, ибо поставил его Господь Царем земли и посадил одесную за разумение. И славят его люди, нуждаются в нем, как в Пастыре. — господин Упыреев взглянул грозно, метнув в ее сторону свирепый взгляд.

— Это что же… И тут Ад, и там Ад? — загрустила Манька. — Тут меня люди раздевали и презрели, и там еще жизни от них не будет? Тут Благодетели над народом измываются, и там будут измываться? Получается, там как здесь, только кому-то еще хуже, а кому-то лучше?! А как же свидетельства, которые убеждают, что там все уходят в свет, их родственники встречают, а потом смотрят на нас, помогают?

— Тьфу, дура ты, Манька! Кто помогает-то?! Да нешто я тут одно, а там кривить душой начну?! А люди? Тут умные были, а там дураком соблазнятся?! Чтобы жить там, белее снега надо быть! Так не гневи Бога, смири гордыню-то, прими судьбу, как должное!

— Нет, наверное, — снова согласилась Манька, задумавшись и прищуриваясь с подозрительностью. — А какая у меня судьба? — из-за калитки шмыгнула она носом, все же не торопясь ловиться на хитросплетения господина Упыреева. После того, как открылось ей железо, честность кузнеца вызывала у нее сомнения. Если и был кто в земле проклинающий ее, то он стоял первым. Хорош тот Господь, который возьмет кузнеца господина Упыреева в свидетели!

Да только не ее это Господь, даром он ей такой не нужен. Уж лучше в геенну! Страшно с такими — кровью от грехов отмытыми…

Ну, правда же, кто не испугается, увидев человека, который с головы до пят в крови?! К тому же, не в своей, в чужой…

Ужас, дрожь по всему телу! Вот накрыл он ее железом с головы до ног, а кто повинит его? Побегут от нее, от уязвленной. А белая одежда тогда что? Сам Господь дурак и бельмо у него на глазу, если обман не видит. Ну, наберет себе Упыреевых — и Свет стал Тьмою! Манька попыталась представить, каково оно в Раю. Получалось, не лучше, чем здесь. Был у Упыреева один дом, а будет десять, была у нее сараюшка, а тоже десять. А зачем ей десять гнилых сараюшек? Разве что на дрова, так их еще раскатать и распилить надобно. Уж лучше сразу дровами…

— Искра Божья Благодетельница наша! — негодуя, топнул ногой господин Упыреев. — Уразумей, и сквернословию закрой уста. Денно и нощно печется Матушка Благодетельница о благе подданных, о душе твоей — и оттого ей Царствие Божье, а перед тобой одна дорога, как попадешь в Царствие Небесное — гореть тебе в геенне огненной! Была бы покорной, и многие грехи открылись бы. Ан, нет! Зависть гложет! Да если тут в люди не вышла, кто ж там позволит?!

— Печется… — проворчала Манька, удаляясь от дома Упыреева. — Если печется, отчего мне в геенне гореть? Плохо печется… Где она, забота? Не вижу…

Чувствовала Манька, лицемерит господин Упыреев. Зловеще прозвучали его слова, и хищный взгляд, идущий опять же из глубины, уловила. Но сама знала, как-то неправильно она любит Спасителя Йесю. А как любить, если никакой отдачи нет? Бог живым должен быть и страшным в гневе, щедрым, когда правильно делают. Объяснить, если что не по Его, когда человек хотел бы, да не знает как…

В Боге Манька разуверилась. Не видела она Его промеж людей. Может, и был, может, и не было, но равнодушно взирал он на ее мучение. Хоть бы намекнул, что существует. А если не мог, то какой Бог?

Разве что когда убивал мысли тяжелые, внушая глупую надежду:

— «Маня, я понимаю, в глазах песок и соль сыпалась на рану, теперь усни, а завтра будет новый день…» — голос шел издалека, легкий, как ветер.

Но разве этот голос принадлежал Господу Йесе? Местный представитель Спасителя запретил ей слушать его и обозначил, как Дьявольское наущение. И Манька не понимала — почему? Вроде мысль была здравая…

В церковь она принципиально перестала ходить, когда Святой Отец запретил хоронить на кладбище одну измученную жизнью и изувером-мужем женщину, как самоубийцу, а спустя неделю услышала и увидела, как тот же Батюшка прощает изуверу грехи, причащает, поливает святой водой, мажет душистым маслом… И соболезнует! Поведение Отца оскорбило ее до глубины души.

Разве он собственник кладбищенской земли, чтобы отказать покойнику? И разве он судья, чтобы прощать грехи изуверу? И как он может быть уверен, что Бог простит, если ни разу не видел Его?

Но это было после…

А сомневаться начала еще раньше, когда однажды к Батюшке подошла нищенка и попросила дать ей свечку, чтобы поставить за себя.

Отче отправил женщину в церковный магазинчик. Женщина немного помялась и призналась, что денег у нее нет. Батюшка посмотрел на нее с жалостью, посетовал, что пожертвования скудные, и что, если он возьмет свечечку у продавщицы, грех будет на двоих, ибо ограбят бедную женщину, которой придется отчитываться за недостачу, а у самого у него свечек нет. И потом минут десять рассуждал, что свечки тем и хороши, что человек жертвует, ведь и Господь Йеся должен пожертвовать временем, чтобы устроить человека.

Манька денег нищенке дала, но сразу предупредила, что от нее исходит одно зло, и сколько бы свечей за себя не поставила, жизнь лучше не становилась — зря только деньги извела. И посоветовала лучше еды купить…

Наверное, прав Батюшка, Спаситель Йеся знал, что мороки с нею будет много. Выводить в люди богатого человека гораздо проще. Заметно — и сразу слава! Вот, к примеру: удвоил он Манькину зарплату, а как заметить, если долгов вчетверо больше? Или богатого человека состояние удвоил — как не заметишь, если сразу и дома два, и завода два, и поле вдвое, и коровник на столько же?

А из наставлений, сказанных на понятном языке, она уяснила, что не след ей пугать Посредницу высказываниями по поводу неприятнейшего запаха в избе. Гнилостные выбросы из тела несовершенных людей редко пахли по-другому. Манька клятвенно заверила, что когда Посредница вынет ей внутренность, чтобы загаженный отход выказать Благодетельнице, подобного с нею не случится — будет она смирной, не ворочая носом, и сделает, как та скажет, лишь бы дело не осталось без рассмотрения. И еще велел господин Упыреев поклониться всяким мудрым наставлениям, коими будут потчевать в имениях, предоставленных величайшими повелениями Благодетельницы народу лживому и проклятому от века.

Странно было Маньке слышать, что есть такая земля, куда уходили на покой еретики, радуя Царицу всея государства смирением. Значит, не врали про больницы…

И опять порадовалась, что умеет Благодетельница проявить заботу и о людях, которые не имели уважения к ее сану. Тем более должна была она понять, ибо чистотой помыслов, какие собиралась нести в сердце, затмила бы многих из народа, обозначенного кузнецом, как народ праведный, а по ее разумению, как раз наоборот.

А еще просил господин Упыреев снять пробу с разбойничьего железа. Будто бы его приготовили по его наущению, чтобы катилась она не колобком, а шла, как положено, защемленная в кандалы. Только так Совершенная Женщина не сочла бы ее приход как бессовестное противопоставление своим дражайшим выступлениям.

Манька очень расстроилась, когда поняла, что железо, которое она несла на себе, еще не все. Свое казалось ей уж таким тяжелым, что страшно было высматривать его — но сдуру согласилась и на это. И на том спасибо, что не сразу — может к тому времени она уже свое железо хоть немного и съест, и износит. Но все равно, расстроилась и испугалась. Одно дело, когда железо снаружи, из которого плуги и мечи отливают, а другое, которое и вроде есть, и еще раз есть, а показывается человеку, как мука смертная и нехорошая отметина, а когда щупаешь, более всего сравнить его можно с болезнью и немощью.

Не простое железо, волшебное. И не снять его…

Долго ли шла она, коротко ли, но в стужу и лютый мороз не отступилась. Сначала широкая полноводная река повлекла ее к неистовым ветрам, к морю-океану.

Было в царстве государстве, что некоторые реки текли наоборот, к своим источникам, где уходили в землю. А некоторые текли с горных вершин в сторону моря-океана. Были такие, которые текли с другого моря. И не разберешь сразу-то, куда какая течет. Но цивилизация так быстро развилась, что откуда и куда без разницы, а только воду пить из реки не всем было можно. Когда пили, кто кем становился — это уж как повезет! Сосед выпил, и участок земли у него нарос, а она выпила ту же воду из той же кружки — обернулась козликом. Били ее до тех пор, пока не поняла, что та вода ей не подходила.

Вот и с рекой, которая была в их краях единственной, Манька разобралась не сразу…

Следуя совету, шла она против течения, думая, что идет на болото. И когда вышла на широкий берег, ужаснулась. Буйные ветры рвали небо, страшные завывания ветров схлестнулись с шумом прибоя, который набегал и разбивался о скалы широкими и высокими волнами. И тьма стояла, от которой страшно становилось. Где-то там, в глубине ее рождались образы, наполняясь неощутимой плотью, которые были еще гуще и страшнее, чем тьма. И тянулись к ней, как воинство нечистое, чтобы пытать и казнить.

Манька сильно расстроилась — Благодетельница жила на другом конце государства. Теперь она была дальше, чем когда отправилась в путь. Так долго добиралась, и напрасно.

Делать нечего, поворотила Манька назад.

Но дорога в обратную сторону оказалась легче. Она знала, где можно переночевать, к кому на постой попроситься, кого боятся надобно, а кто пожалеет. Люди узнавали ее и пускали в дом без боязни. Иногда задерживалась на одном месте. Голод не тетка, правдами и неправдами Манька оправдывала себя, когда на неделю-другую забывала о железных караваях, если вдруг сердобольная старушка угощала вместо платы за наколотые дрова, за вымытую избу, за расчищенный с крыши снег. И ровно через год, после того, как отправилась в путь, снова увидела родные места.

Внезапно предстала перед нею родная деревня…

Наступила весна, люди готовились к посевной. Она видела не полностью вспаханные поля, ребятишек, шныряющих по угорам, собирающих первую съестную траву, отощавших за зиму коров и свиней, и стаи грачей и воронья, которое кружилось в небе, выискивая себе пару и собирая червей из-под плуга.

Манька остановилась и присела на пенек, не решаясь идти дальше.

Ничем не могла она похвалиться, воротившись с позором. Получалось, что она как бы крутилась вокруг да около, не испытав своего дела. Именно такой конец прочили ей односельчане. Деньги к тому времени закончились, одежда обветшала и износилась, но она понимала, что не пропадет. Голова на месте, руки-ноги целы. И только здесь, в своей деревне, где ее знала каждая собака, она не хотела от людей ничего. Каждый хоть раз да унизил ее, напомнив о сиротской доле, попрекнул куском хлеба. И не было никого, кто мог бы подбодрить, сказать что-то доброе. Полжизни прожила, а не дождалась. Холодная зима отрезвила ее самонадеянность, былое добродушие сменила озлобленность. Она надсадно кашляла, кровь шла горлом, седые пряди состарили ее на два десятка лет. Мало кто узнал бы в ней прежнюю Маньку — силы покидали ее. Она уже догадывалась, отчего помолодел кузнец господин Упыреев, только не могла объяснить себе, как такое возможно.

Крадучись, Манька проскользнула мимо деревни и обошла все места, в которых могла бы встретить знакомого человека, петляя по лесу и хоронясь от взглядов. Мысли ее были мрачные — и шла, не разбирая дороги.

И незаметно для себя углубилась в глухие места…

Опускался вечер. Тени деревьев расползались, образуя сумрак. Голые стволы упирались вершинами в хмурое небо, под стать настроению, смыкаясь над головой густой кроной. Лес о чем-то шептался, выдавая ее присутствие. Голые стволы не имели просвета, и ни один знакомый шум не доносился до ее уха.

Манька вдруг спохватилась, что становится темно. Она остановилась и оглянулась, вспоминая, с какой стороны пришла. Где была час или два назад? Там, в этом сумраке могли хорониться дикие звери — ей стало страшно.

Она двинулась влево, через полчаса свернула вправо, но лес становился только гуще.

С земли, фыркая, с глухими хлопками крыльев поднялась и расселась на нижних ветвях стая черных крупных глухарей, пристально наблюдая за ней. Где-то в глубине, недалеко от нее, раздалось тявканье лисицы или волчьего выводка.

Манька замерла, облившись холодной испариной.

Заблудилась!

Раздался треск. Мимо, ломая сухостой, неспешным шагом с вальяжным видом проплыл огромный рыжеватый лось. Он еще не сбросил рога, или только что нарастил их… Заметив ее, остановился, повернув в ее сторону королевскую голову, сверкнул миндалинами влажных глаз, раздувая ноздри — скрылся за стволами. Звери ее не боялись. Они будто чего-то ждали, криво оскаливаясь про себя наивным помыслам человека, который рискнул забраться так далеко, забыв, что все животное царство ненавидит его лютой ненавистью за свое вымирание.

Ни живая, ни мертвая от страха, Манька пожалела, что не осталась в деревне. Глупо так рисковать собой. Ну, посмешила бы людей — мало смеялись?

И так обидно стало, что села она под елью и горько заплакала.

Трудно дался ей этот год. И хотела бы отказаться от задумки, но как открыть тайну железа, которое не убывало, а прибывало, заключая в себе, как только забывала о нем?! Боль от железа не проходила — как мельничные жернова молотило оно ее силу, убивая всякую надежду. И три пары железных обуток разом оказывались на ногах, три посоха в руке, три железных каравая, открываясь всякий раз, как только губы ее исторгали жалобный стон. «Ну почему? За что?» — думала она, вспоминая, теплый голос, который успокаивал когда-то и обещал, что все в ее руках, поднимая и убаюкивая.

На ту пору Дьявол, отвлекшись от дел своих, заметил Маньку и удивленно почесал затылок.

Шутка ли, самая богатая праведница государства, на которую без умиления взглянуть не мог даже он, потеряла из виду своего вола, который раздражал уже тем, что не имел уважения к хозяйке?! Он противно выругался, захлопнул книгу, где записывал имена избегших мучительной смерти во второй раз (коя, впрочем, последние пару тысяч лет была ему без особой надобности). Собрался с мест космической долготы и ширины в одной точке и пристроился к Маньке со словами:

— Что плачешь, красная девица? Али с дуру в лес пошла, али имеешь на сей счет какое представление? — вкрадчиво спросил он, заглядывая дуре в глаза, будто не надеялся, что она его увидит.

Мгновенно Манька вздрогнула и обрадовалась, когда услышала голос, похожий на тот, о котором только что вспоминала — и расстроилась снова, заметив нематериальную основу незнакомца, но не так сильно. Пусть бы только не исчез, как появился. Все же теперь в лесу она была не одна. А что нематериальный, может, и к лучшему — вдруг не слушает Благодетельницу? И все же глаза ее округлились сами собой и брови удивленно поползли вверх. Странный какой-то, да человек ли?! Выглядел он необычно. Лицо смазанное, и будто окутан дымкой, а в глазах его такая ночь, рядом с которой сумрак леса перестал бы пугать любого.

— И вы туда же! — Манька утерла слезы, потрясенно разглядывая Дьявола. — Я хотела нашей Благодетельнице показать себя, чтобы не искала мне беды, и вот нате, заблудилась!

— А зачем показывать? Думаешь, не налюбовалась тобой? — с недоумением поинтересовался незнакомец, снимая перчатки и пряча руки, в которых держал лакированную трость, за спину.

Ясно, что из богатых, а разговаривает запросто. Из людей такой не стал бы, побрезговал. Обычно кривились и показывали спину, или выслушивали, и ничего не делали.

— Откуда?! Мне кажется, Радиоведущая не имеет обо мне не малейшего представления! — воскликнула Манька сердито, горестно, и с раздражением, отводя взгляд под ноги, вдруг сообразив, что так пристально разглядывать, кого бы то ни было, неприлично. — Рассказывает такое! Как наслушаются ее, люди ровно оборотни становятся, всяк норовит укусить!

— Ну, здрасте! — округлились глаза у незнакомца. — Твоя быль удивила бы меня, если бы не наблюдал за тобой сверху! Ну или… снизу… — он с сарказмом, злоехидно ухмыльнулся, поджав губы, признаваясь совершенно бессовестно, будто подглядывание было благовидным делом. — Есть за мной такой грех. На чужой каравай, как говорится, роток не разевай! — весь вид его стал красноречиво негодующим.

Манька сникла. Без слов понятно, что именно ее он имел в виду. Незнакомец с самого начала дал понять, что будет горой стоять за Благодетельницу, открывая в ней неправду. Значит, слышал он радио… И к Благодетельнице относился, как другие. И все же, внутренне запротестовала. Чужое ей не надо, а пусть бы к ней не приставала и языком не молола, чего не знала, и знать не могла. Ведь ни разу не пришла, не посмотрела, не поговорила, и совала нос во все начинания. И как ей только это удавалось?! Ее присутствие Манька угадывала кожей — и точно, рушиться планы начинали сразу же.

Наконец, незнакомец смягчился, заметив, что взгляд его она выдержала.

— Но не стоит об этом. Поверни назад, выйдешь снова в небольшое селение! — посоветовал он.

— Мне не в селение, будь оно трижды неладным! — воскликнула Манька в сердцах, не выдавая дрожь рук, спрятав их за спину. Все же немного она напугалась. — Мне б к Посреднице…

Минутная слабость прошла, и теперь она снова была полна решимости завершить начатое. Вот и незнакомец облил ее презрением, обманувшись железом, а разве люди поступят по-другому? Она не сомневалась, что если доберется до нужного человека, дело быстро решится в ее пользу. Тогда она смогла бы вернуться — и никто не сказал бы обидного слова.

Манька шмыгнула носом, вздохнув горестно и пояснив:

— Которая пропуски выписывает и внутренности смотрит! — всхлипнула она снова.

— Эка ты хватила! — удивился Дьявол пуще прежнего, пройдясь взад-вперед, пожав плечами. — А что у нее делать?

— Не вашего ума дело! — разозлилась Манька, решив, что никакой помощи незнакомец оказать не смог бы, даже если бы захотел. Не обидел, и то хорошо. Она высморкалась и поднялась, подбирая заплечный мешок с железом.

Но таинственный незнакомец не замедлил с ответом, попеняв ей:

— Посредница и близко, и далеко. Это кому как! Я вот, например, отсюда замечательно могу ее рассмотреть. Но видишь ли ты конец своего исхода так же ясно, как вижу я?

Манька задумалась. О чем это он говорит? Конечно, она знает цель своего исхода, иначе стала бы разве искать способ доказать Радиоведущей добрые намерения?

— По серости и убогости твоей возомнила себя невесть кем… Перед кем становиться собралась? Не мешало бы спуститься с небес! — упрекнул незнакомец, взглянув исподлобья строго. — Легче всего обвинять белый свет, что нет в тебе света. Не зря летит по всей земле о тебе дурная весть от Помазанницы моей, ой не зря!

Помазанница? Манька не то, что расстроилась, ее сдавил холод и боль.

Не физическая, нет… Мука, которая не покидала сердце. Просить о помощи было бесполезно, ради смеха он мог и дальше в лес отправить. Она никогда не понимала, какое люди получают удовольствие, издеваясь над слабым и беспомощным человеком, против которого как-то вдруг, неожиданно, выступали единым фронтом. Это была не ненависть, что-то другое… Как будто сама тьма вдруг опускалась на людей, когда она стояла среди них — и уходила вместе с нею. И толпа снова становилась мирной, удивительно разобщенной, у каждого находилось свое дело.

— Интересно, а что я могу сделать, если она всюду нос сует? Откуда свету-то взяться? — криво усмехнувшись, бросила Манька. — Чем я вам не угодила?.. И люди… слушают ее. Да кто она такая?!

Она угрожающе приподняла посох, выставляя между собой и незнакомцем, направив конец в его сторону. Обычно наедине, когда человек чувствовал, что у него нет поддержки, резкое противопоставление и угроза обычно срабатывали. В одиночку на нее нападать боялись.

— Если ты такая праведница, почему же носишь железо в котомке? — ехидно заметил незнакомец, уставившись на ее ноги. — Я смотрю, не утруждалась… Не Благодетельницу искала, себя показывала! Ну, как, рассмотрели? — уязвил он, так же криво усмехнувшись. — Она на царство взошла, и люди ей поклонились, а тебе? Кто принял правду твою? Царица она! Царица Неба и Земли!

Манька покраснела, проглотив обиду, подступившую к горлу.

И то правда, она уже месяц ходила в удобных кроссовках, после того, как смозолила пятку об железо. И везде, где была, никто ее не поддержал. Некоторые покатывались со смеху, некоторые удивлялись, некоторые откровенно кривились и поворачивались спиной. Разве что когда встретила старых женщин, которые оказались мудрее остальных. Поняв, куда идет, они откровенно жалели ее, посоветовав близко не подходить к Благодетельнице, пока железо не сносится полностью. Одна снабдила узелком лечебной травы. Вторая завязала в узелок осиновые опилки и повесила оберег на шею. Третья помыла в бане и подставила спину, когда железо вдруг оказалось снова на ней, и она повалилась. Четвертая долго гладила по волосам, пока не заснула, а когда заснула, постирала одежду и развесила сушить на веревочке.

Манька ничего не ответила. И не раскаялась.

Не показывала она себя — знала, что Благодетельнице есть над чем посмеяться. Сам бы попробовал поносить и поесть железо. А она попробовала, проглотив осколки зубов вместе с железными крошками. От зубов осталась третья часть. Корни вызывали боль, от которой впору на стену лезть. А железо не убывало, а прибывало.

Она зло поднялась и по мягкому мху пошла искать хоть какую-то тропу.

— Кто кроме меня мог бы помочь тебе в этом лесу? — крикнул незнакомец вдогонку.

Манька не обернулась. С первого взгляда было ясно, что незнакомец на стороне Благодетельницы. Ишь, какой холеный! И весь в черном. Ему ли понять ее беду? Он не был сиротой, ему не жали сапоги, и звери на него не нападут. Так к чему объяснять точку зрения, если заведомо будет предана осмеянию?

Через несколько шагов она остановилась, чутко прислушиваясь. Ночь становилась гуще, ей следовало поторопиться.

— Ты селение с востока или с запада обходила? — приблизился незнакомец.

— С запада, — ответила Манька, припоминая дорогу.

— Тогда нам сюда, — незнакомец ткнул пальцем в густые заросли.

Манька поморщилась. Через такой ельник, пожалуй, не проберешься. А если зверь — не заметишь.

— Почему сюда? — подозрительно уставилась она на него.

— Есть такая наука, без которой в лес лучше не соваться, — ответил незнакомец с усмешкой. — Правильная ориентация называется! С южной стороны муравейники и ветви на деревьях гуще, мох с северной, солнце на западе садится, все реки впадают в море…

— Не все! — отрезала Манька, помянув недобрым словом обманную реку. Если бы не река, она уже поговорила бы с Благодетельницей и вернулась назад, рассказывая сельчанам, как хорошо ее приняли во дворце.

— Все! — отрезал незнакомец. — Если ты об этой, — он махнул рукой в ту же в сторону, куда направлял ее, — правильнее реки не сыщешь. А то, что ушла не туда, так это ты неправильно смотрела! Кому-то река течет так, кому-то так, а для третьего на месте стоит. Вот если бы вместо тебя была Мудрая Женщина …

Манька не ответила, загнула ветви, пролезая в чащу, натыкаясь на сучья. Шла она вслепую, зажмурив глаза. Какая разница, в какую сторону идти, если и так ясно, что заблудилась. Никто искать не будет. Значит, надо идти, пока не выйдешь на поле или на ту же реку.

Незнакомец засеменил следом, недовольный тем, что она уходит от разговора.

— Конечно, я не против, если внутренности твои будут рассмотрены, — он забежал вперед и завис перед нею, немного осветив место. Не понять как, просто вдруг стало светлее и видны стволы вокруг. — Даже рад… Но помилуй, умереть можно здесь: мыло, веревка, подходящий сук — все есть! К чему такая спешка угодить в пространные места?

Манька резко остановилась, болезненно сжалось сердце. Не об этом ли говорил кузнец господин Упыреев, когда приказывал не пугать Посредницу высказываниями о дурно пахнущих гнилостных отходах загаженных людей? Она прищурилась. По глупости или преднамеренно незнакомец натолкнул ее на размышления? Странно, что самой не пришло в голову. Как можно вынуть внутренности и не убить человека? Может, ведут ее как вола на заклание? Не зря кузнец ухмылялся, намекая на Царствие Небесное, на скорую геенну и жертвенного агнца…

И этот… тоже ухмыляется!

Она до боли сдавила посох в руке. Наверное, побледнела. Но ведь Благодетельница была доброй! Ее любили! А разве полюбили бы злого человека? И так много рассказывала о себе, о своей мудрости, о добром расположении к народу. Может, странный полупрозрачный незнакомец — призрак еретика? Просунув посох внутрь чащи, она пригнула хилые деревца к земле, освобождая проход: до Посредницы еще далеко, а когда встретятся, будет осторожной. И если незнакомец намекал на правду, то задорого она сложит голову.

С другой стороны, сколько раз она пробовала сунуть голову в петлю? Если есть, кому, к чему брать грех на себя?

— Мне все равно, — упавшим голосом призналась Манька. — Дойду, там видно будет.

— Вообразила ты себе, что дорога будет легкая. Но ведь поняла уже, что не волной электромагнитной полетишь, как Радиоведущая, ногами потопаешь, в железо обутыми, — вкрадчиво произнес незнакомец. — Разве не устала? Стоит ли, Маня, продолжать твое путешествие, если конец один? К чему мучения твои? Вот сук… Вот веревка…

Манька стиснула зубы, стараясь не показать, что думает о том же. Характерная черта в каждом, кого она встречала — начинала злить. Зря она ела железо, хоть и не убывало его, будто нарастало на старом месте?! Не было у незнакомца повода гневить ее подозрениями, будто бы она не искренна в своем намерении. Ведь не было рядом Благодетельницы, зачем же идеализировать ее и прогибаться, стараясь выставить все так, будто он Благодетельницу любит, а она нет? Откуда столько желания угодить Идеальной Женщине? Она не претендовала ни на первое место, ни на второе, и не со зла искала ее, а чтобы поговорить.

— Может, покажешь, как это делают? — процедила она сквозь зубы, не останавливаясь. — А намылить я помогу!

Незнакомец, кажется, не ожидал такого нелюбезного обхождения. Он растерялся, поотстав, глядя ей вслед. Шмыгнув носом, нагнал, пристроившись сбоку.

Некоторое время продирались сквозь ельник. Вскоре он закончился. К своей радости, Манька обнаружила забытую грязную дорогу, поросшую травой и мхом, укрытую сухой хвоей и не сгнившими прошлогодними листьями. Она бы и не заметила — наверное, ночь была в самое темное время суток, но незнакомец стоял на колее, проделанной человеком, а деревья в том месте ровно раздвинулись, открывая чистый участок неба с яркими звездами. Незнакомец висел в воздухе, как светляк, но при этом сам ничуть не светился, скорее наоборот, выглядел еще мрачнее, как те пугающие образы на море-океане, от которых вдруг дрожь пробирала по телу. Он словно бы подсвечивал себя со всех сторон, а чем, непонятно, источника у света не было.

Незнакомец тоже облегченно вздохнул, будто вымотался не меньше.

— Фу-у! — произнес он, отряхивая с плаща сухие веточки, сняв несколько с ее волос.

Манька усмехнулась, вспомнив, как проплывал он сквозь деревца, не забывая скорчить при этом мучительную мину. Его фантастическая способность удивила ее. Не человек, а туда же!

Неловкое молчание затянулось.

Было темно, силуэты елей и полуголых лиственных деревьев то угрожающе надвигались со всех сторон, то отодвигались в отсвете незнакомца. Манька шла торопливо, насколько позволяло железо. Дорога постепенно становилась накатанной, а спустя час колеи, затопленные талой водой, стали глубокими и сделали ее непроходимой. Свернули на обочину и шли уже по едва оттаявшему краю. Глаза ее привыкли, теперь она видела дорогу довольно неплохо. А еще через час лес вдруг резко оборвался, открыв взору деревню на краю поля, знакомую до боли, освещенную уличными фонарями.

Жители уже спали, огни горели лишь в трех-четырех домах. Наверное, забыли выключить свет, или бодрствовали, как бывало она, когда мучила бессонница. До рассвета было далеко, но первомайская ночь короткая. На земле еще лежала темень, но воздух наполнился голубоватыми рассветными сумерками. Небо стало светлым, звезды гасли одна за другой. Здесь страх оставил ее.

Манька с радостным видом обернулась к незнакомцу, чтобы поблагодарить.

Но он опередил.

— Не стоит! Не все в этом мире имеет запах мертвечины. Рад был нашему знакомству, — он доброжелательно кивнул, словно сожалея, что расстаются. — Куда ты теперь? Домой? Вижу, год не прошел для тебя даром.

Манька пожала плечами.

— К Посреднице, куда же еще-то?.. — сказала она с тоскою, пугаясь своей дороги.

Незнакомец смерил ее взглядом. И вдруг оживился, заметив, как Манька с тихой надеждой прощается со своей деревней.

— Провожу, что ли немного… Посмотреть уж больно любопытно, чем у блаженных позором застолбленная дорога заканчивается! — взгляд его был не то, что добродушен, с укоризной и любопытен. Он встал рядом, будто прощался с деревней тоже. — И кто, Господи, посадил на твоей земле такое гламурное деревце? — незнакомец улыбнулся сам в себе, покачал головой, ни к кому не обращаясь.

— Ты что ли столбил, чтобы позорной ее называть? — по привычке резко ответила Манька, не имея никакого желания в этот миг видеть незнакомца рядом. Все равно он был… какой-то не материальный. И любил Благодетельницу. Пусть бы любил, она ее тоже не ненавидит — но ведь станет высмеивать. И когда дойдут, выставит в невыгодном свете — так все делали. И кого Благодетельница послушает? А деревьев на ее земле — черемуха, рябина, две яблоньки и куст смородины, да еще малина вдоль плетня. Обычные, не гламурные, которые на каждом огороде…

Ей было грустно. И больно. И тревожно.

— Без меня не обходится! — признался незнакомец, расположившись к ней.

Манька пытливо взглянула на него, вдруг сообразив, что не знает ни его имени, ни его происхождения.

— А вы… Вас как зовут? — спросила она, пожалев, что не поинтересовалась раньше.

— Дьявол, — представился незнакомец и галантно поклонился. — Бог Нечисти… Только я один, если можно…

Манька на мгновение застыла, разглядывая незнакомца искоса, забыв об осторожном обращении. В голове поднялась какая-то муть из разных предположений, но рассматривать их она не собиралась. Потом ее недоверчиво криво перекосило — минуты три Манька молча взирала на незнакомца, пытаясь осмыслить сказанное. И не сдержав лошадиное «Ыгы-гы-гы!», заливисто загоготала, расслабившись и забыв о своей печали. Встречала она чудаков и мудаков, но незнакомец переплюнул всех. Ей даже стало жаль расставаться с ним — было у него хоть что-то свое. Обычно люди дорожили репутацией, боясь подумать обнаружить поведение, не свойственное общепринятым нормам.

— Хорош заливать! Откуда здесь Богу Нечисти взяться?! Дьявол, он… он…

Манька сверлила незнакомца взглядом, подыскивала слова, внезапно сообразив, что не так уж много знает о Дьяволе. Лицемерный, лукавый, лживый, боится крестов и молитвы, изгнан из Рая, действительно, Бог Нечисти — заведует чертями и демонами…

В свое время пытался соблазнить даже Интернационального Спасителя Йесю, но тот не соблазнился ни государствами, ни хлебами, ни дружбой с ангелами…

И страшно стало: вот она правда о ней самой, вот почему не жаловал ее Спаситель Йеся…

Она растерялась, не зная, как поступить: плюнуть в Дьявола, или обождать…

Искушает ее? Но ведь она не Спаситель! Плюнет, не плюнет — жизнь перемениться? Благодетельница полюбит? И с какой стати она скажет: «Извините, ваше имя меня не устраивает! Не могли бы вы перестать тут висеть?» Если уж на то пошло, земля тут была государственная — и не ему, ей тут места не было. Изгоняли-то не его…

Дьявол, не Дьявол, вел себя незнакомец миролюбиво. Хуже, помог ей!

— Что, он? — вежливо поинтересовался незнакомец, сложив перед собой ладони, отведя в сторону два мизинца, зажимая трость в подмышках и улыбаясь с некоторой озабоченностью.

Точно так же делал Святой Отец, когда Манька приходила на исповедь. Пока еще ходила в церковь, стараясь быть примерной прихожанкой. Точно скопировал Батюшку один в один. Да нет, тот с мукой смотрел, глаза добрые и озабоченные, а у этого… Свои… Мороз по коже!

— Он в Аду! Рогатый и с зубами! А глаза у него… Во! — с жаром произнесла Манька, приложив пальцы к глазам и растянув до предела. — А еще у него огонь во рту! И воняет… Нет, зря ты себя так не любишь! — она поморщилась и покачала головой. — Ему на волю нельзя! Знаешь, что он с нами сделает?!

— Что? — заинтересованно полюбопытствовал незнакомец.

— Распотрошит нас тут всех! — горячо поведала Манька. — И будет на земле, как в Аду! Реки крови! Не-е-ет, у него, как бы это сказать, тяжелая работа… Наказывать грешников, — она пожала плечами, махнув посохом и сбив крапиву. — А грешников много… Ужас, если вырвется из Ада! Место ужасное, огонь, сера, вопли — и скрежет зубов… Там он злобствует… Вы… — она запнулась, покраснев, когда незнакомец бросил недовольный взгляд. — Ты не такой плохой…

— Можно подумать, что без меня реки крови не текут! — фыркнул Дьявол. — Вот ты, куда бежишь от хорошей жизни?!

— Я не бегу, — не согласилась Манька. — Я иду, по своей воле. Меня никто не наказывал. Просто жизнь у меня…

Она с любопытством примерилась к незнакомцу… Или на земле? Кажется, Отец Небесный в землю его изгнал… И Отцы Святые пугали им людей, тоже, правда… Говорили, будто ходит по земле и покупает души. И иногда одерживал над человеком верх, исторгая на головы Отцов проклятия. И Святые Отцы с помощью молитв изгоняли его. Тогда отчего больницу психиатрические переполнены? Значит, не всем помогали и не всегда побеждали…

— Что — жизнь? — незнакомец въедливо сверлил ее взглядом, заложив руки за спину.

— Несправедливая какая-то… — задумалась надолго Манька. — Неправильная она, не сложилась.

— Неправильной жизни не бывает! — не согласился незнакомец. — Она или есть, или ее нет, — твердо произнес он.

— Тогда я неправильная… — задумчиво проговорила Манька, отгрызая себе ноготь. — А Дьявол… Дьявол не стал бы со мной разговаривать… Кто я такая?! Тогда кто же обращаются из человека с грязными словами? — заинтересовалась она, задумавшись.

Дьявол и к Йесе обращался так же… Что сказал, что ответил — описали, а как выглядел? Любка с любопытством взглянула на незнакомца, начиная сомневаться, что перед нею не Дьявол. Получается, бесы внутрь человека залазили, которых незнакомец посылал? Ужас! Она невольно напугалась, посматривая на незнакомца с опаской — да и кто бы не напугался?!

— Бесы — произведение человека, но они не всегда грязно ругаются. Иногда очень даже мило беседуют, обнимая человека. А может, Дьявола уже и нет! — подсказал незнакомец, прищурившись и наклонив голову. — Спаситель же устоял, одержал верх, получил власть — и сразу всех сделал счастливыми?! Справедливо судит, ушла неправда с земли… Вот ты, оскотинилась — и перестал тебя любить! И денег нет, и счастья нет, и любви… А была бы человеком…

Любка почувствовала, что незнакомец снова задел ее за живое.

— Может быть… — покачала она головой, уставившись в пространство перед собой. — Он почему-то меня еще в детстве не полюбил. Наш кузнец… господин Упыреев, говорит, что я не умею грешить… осознанно… А разве так можно?

Краснея, Манька вдруг поймала себя на мысли, что не меньше других боится быть уличенной в порочащей связи. От Дьявола открещивались, его побаивались, одержимые Дьяволом становились объектом пристального рассмотрения, причем выставляли его в невыгодном свете, а еще раньше людей сжигали заживо.

— Но Дьявол… Но ведь он же нечистый! Вы, безусловно, не можете быть Дьяволом!

— А ты — чистая? Ногти грязные, голова в соплях, волосы войлоком…

Незнакомец осуждающе улыбнулся во весь рот своих белоснежных зубов, поправил черный, какой-то уж слишком до глубокой чистоты незапятнанный плащ-накидку с капюшоном. Он тихо струился на плечах незнакомца, как крылья, и стелился позади. Внутренняя сторона плаща оказалась красной, как кровь. Под плащом он одет был просто: строгая рубашка с воротом, с глубокими отворотами, с золотыми запонками и пуговицами. Цвет ее менялся от красного до черного. Там, где рубашка оставалась без плаща, она становилась черной, в тени была красной. Черные узкие брюки, перетянутые кожаным ремешком с золотой пряжкой, кожаные черные туфли, начищенные до блеска. Теперь обеими руками он упирался на лакированную трость красного дерева.

И весь он был какой-то холеный, но не существующий.

Манька взглядом проверила его ногти, чистенькие, обточенные, кожа на руках мягкая, бархатная, как у ребенка… Если они есть. И волосы… Черные, волнистые, слегка развевались, хотя и ветра-то не было, и вроде не заканчивались, а уходили в пространство — концами становились прозрачнее и переставали существовать… И глаза — тихий ужас! Бездна… И не слепые, в глубине горел огонь, только далеко-далеко…

Сразу стало как-то не по себе. Дьявол, не Дьявол, а за демона вполне мог сойти…

— Это у меня гребешок сломался, там два зуба осталось. Крайний левый и крайний правый… — оправдываясь, смущенно проговорила Манька. Лицо ее пошло пятнами. — Ну, не знаю… — неуверенно протянула она, уже начав сомневаться и в том, что Дьявол существует, и в том, что не существует, и что в Аду, и что на земле…

Ну да, пожалуй, рядом с незнакомцем нечистой была она, согласилась Манька, продолжая рассматривать незнакомца. Солидный… Необычный… Странный… Метафизический… Скорее, плотноэфирный. И вроде был, но там, где он стоял, она видела и траву, и стволы. Несколько смазанные, и уже казалось, что эфирный не он, а то, что позади него. Пространство словно раздвоилось, плавно перетекая одно в другое. Не молод, но не стар, вполне мог сойти за отца или за умудренного опытом старшего. Впрочем, она часто так чувствовала некоторых людей, которые имели над нею власть, независимо от их возраста. Но чтобы сам Дьявол? Нет, этого не может быть! Мало ли кто как себя назовет…

Незнакомец, заметив ее недоверчивый взгляд, обиделся.

Он щелкнул пальцами, произнес слово, от которого прогремело, сверкнуло и сразу стало светлее. На краю деревни, недалеко от того места, где стояла Манькина сараюшка, вспыхнуло одинокое сухое дерево, занявшись огнем от корней до верхушки. Мгновенно. И одновременно завыли собаки, закричали петухи. Через пару минут кто-то ударил в набат, которые висели на каждой улице именно на случай пожара, созывая жителей. Захлопали двери, засветились одно за другим окна, деревню огласили вопли и возгласы. Там, в свете огня метались первые подоспевшие люди.

— Видела? — довольный произведенным эффектом, спросил Дьявол.