FINIS MUNDI № 17 БОРИС САВИНКОВ — МИСТИКА РУССКОГО ТЕРРОРА

FINIS MUNDI № 17

БОРИС САВИНКОВ — МИСТИКА РУССКОГО ТЕРРОРА

(текст запрещенной программы)

В гостинице все знакомо до скуки: швейцар в синей поддевке, золоченые зеркала, ковры. В моем номере потертый диван, пыльные занавески. Под столом три кило динамита. Я привез их с собой из-за границы. Динамит сильно пахнет аптекой, и у меня по ночам болит голова. Я сегодня пойду по городу. На бульваре темно, мелкий снег. Где-то поют куранты. Я один, ни души. Передо мною мирная жизнь, забытые люди. А в сердце святые слова:

“Я дам тебе звезду утреннюю”.

Я привык к нелегальной жизни. Привык к одиночеству. Не хочу знать будущего. Стараюсь забыть о прошедшем. Но ведь надежда не умирает. Надежда на что? На “звезду утреннюю”? Я знаю: если мы убили вчера, то убьем и сегодня, неизбежно убьем и завтра.

“Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод и сделалась кровь”.

Строки из книги Бориса Савинкова “Конь Бледный”. Все сходится — апокалипсическая эпоха, небесная кара, воды земли, превращающиеся в кровь… Утренняя звезда. Борис Савинков — социал-демократ, революционер, террорист, поэт и писатель, ясно кристально ясно, преступно ясно понимает ужасающий смысл современности, проницает ее мистическое драматическое дно. Он — свидетель и участник Апокалипсиса, ставшего единственным содержанием бытия. Он не сетует на судьбу, он мужественно и мрачно, жестоко и страстно исполняет свой долг — долг превращения воды в кровь, долг Наказания, долг Преступления, долг великого эсхатологического восстания против современного мира. Путь в ночи и во мраке, в крови и смерти, путь к новой заре, золотой заре, путь к Утренней Звезде.

“Побеждающему дам звезду утреннюю”

Как страшно и тревожно звучат эти слова, исходящие из огненных уст с мечом вместо языка.

“Звезду утреннюю”.

Звезды Бориса Савинкова, русского всадника Апокалипсиса.

Борис Савинков родился в 1879 году. Студентом ступил в революционную социал-демократическую организацию, стал одним из активистом, вскоре был исключен из Университета и подвергся первому аресту. Его отец был русским чиновником в Варшаве. Любовь к Революции была в семье общим местом. Старший брат Бориса погиб в якутской ссылке за верность тем даже идеалам, которые стали жизненным кредо брата.

Юный Савинков вдохновлялся примером народовольцев и социалистов. Романовское самодержавие и бюрократический диктат Системы ему отвратительны в высшей степени. Уже в самые первые годы политической борьбы проступают основные черты его психологического типа, его характера. Он, безусловно, человек крайностей, максималист, экстремист. То, что он любит, он любит до конца, он предан этому всем существом, не задумываясь готов отдать этому самое ценное — жизнь, душу, мысль, чувство. То, что он ненавидит, он не ненавидит также страстно, самоотверженно, жертвенно, также глубоко и чисто. Удивительная для нашего времени личность — все до конца, все подлинное, все оплаченное, прожитое, выстраданное, доведенное до логического заключения. Казалось бы такая последовательность и стройность жизненной концепции должна быть для людей нормой, ведь в этом то и состоит достоинство человека — в способности свободно выбирать себе идеал и жертвенно служить ему ставя на карту все. Так поступают не только герои — вообще все люди, каждый должен быть таким. Не тут то было. Стаи оголтелых обывателей, слюнявых интеллигентов и мещан предпочитают всю жизнь проковыряться так, чтобы избежать любой мало-мальски глубокой мысли, ускользнуть от любого мало-мальски сильного чувства, вывернуться от любого мало-мальски ответственного деяния, поступка. Не удивительно поэтому, что пока вся эта трусливая и лживая и тупая мразь задает тон в человеческом обществе, такие люди как Борис Савинков будут считаться крайне опасным типом, изгоями, экстремистами, париями, отверженными, преступниками, психопатами, выродками. Темная эпоха во всей ее красе — быть покорным подлецом — это норма. Нормальный человек рассматривается как постыдный извращенец. Все перевернулось. Но Борису Савинкову, как и его коллегам по активной революционной практике, на мнение большинство наплевать. Революция Революция Революция — это единственное содержание их жизни, это огненный воздух, опьяняющий их мозг, прекрасная мечта по “новому бытию”, по “реальной жизни”, в котором все естественные справедливые пропорции будут восстановлены, герои поставлены в центр, идиоты и холуи Системы сдвинуты на периферию. Революция — на латыни означает круговращение, переворачивание колеса вещей. Революция — термин из арсенала Солнечного языка. Так солнце после вечернего нисхождения в глубине полночи поднимается к новому Рассветы. Так зимнее солнцестояние переворачивает фатальное нисхождение света к сердцу зимы и восстает на вселенский холод, чтобы раскинуться в распахнутой роскоши новой весны. Революция — Судьба и невеста Бориса Савинкова. Выбор сделан естественно, быстро, без колебаний. Раз и навсегда. Отныне — траектория жизни и судьбы предначертана. Путь Солнца, путь Восстания, путь социалистического солярного переворота. За народ, за Нацию, за Россию, любимую, драгоценную, волшебную Родину, томящуюся в силках романовского мракобесия. Борис Савинков бросает вызов.

Савинков ищет в Революции самых последовательных и радикальных форм. Вначале он примыкает к социал-демократам, и вносит некоторый вклад в это движение. Так в первой своей ссылке он пишет статью — “Петербургское рабочее движение и практические задачи социал-демократов”. На эту статью Владимир Ленин пишет положительный отзыв, хваля за искренность и живость. Но Савинков все время ищет чего-то более радикального, более соответствующего его натуре. Он находит это в Партии Социалистов-Революционеров, в партии эсеров. Это движение наследовало традиции “Народной Воли”, русского мистического народнического социализма, но вместе с тем разделяло и некоторые положения крайних социал-демократов. главное отличие от социал-демократов заключалось в крестьянской, народнической, национальной ориентации эсеров, которые видели позитивный идеал в традиционной русской общине, а не в пролетариате. Кроме того, эсеры чаще всего были религиозно (хотя и нонконформистски) ориентированы. И наконец, самой главной отличительной чертой эсеров был культ героического жертвенного индивидуального подвига, идеал Героизма, подвижника. высшей личности, приносящей себя на алтарь революционных свершений, отказывающейся от своего “эго” ради великой цели национального и социального освобождения народа. Эсеры — крайний предельный фланг революционного движения в России, и именно они привлекают к себе юного Бориса Савинкова, который в скором времени станет одним из главных фигур этой партии, ее мифом, ее символом, ее архетипом. Но Савинков не был бы самим собой, если бы он остановился на теоретическом эсеровском экстремизме и хоть и подпольной, но чисто пропагандистской, книжной, литературно-агитационной работе. В его книгах и воспоминаниях постоянно упоминается важный мотив — “психологический настрой некоторых членов партии социалистов-революционеров был таким, что не позволял им довольствоваться только нелегальной работой по агитации и пропаганде, их страстные натуры требовали чего-то большего. Великая мечта и истовая жажда страдания и подвига заставляла их искать немедленного выхода той давящей и сверхчеловеческой силе, которая и привела их в Революцию. Такие люди искали даже в экстремизме своего экстремума, своей крайности. И они находили свое призвание…” Находили свое признание в Терроре.

В 1904 году Борис Савинков по своему настоятельному требованию вступает в БО. Таинственную “Боевую Организацию социалистов-революционеров”, основанную легендарным террористом Гиршуни, и возглавляемую Евгением Филлиповичем Азефом. Имя Азеф стало синоним слова “провокатор”, двойной агент, продажный и алчный, жестокий предатель. Это известно всем, а раз на лицо такой консенсус в общественном мнении, то ясно одно, все на самом деле, далеко не так просто. Обыватели не мог быть правы даже в самых очевидных вещах. Тот, кто ходит дорогами Лжи, обманывает и обманывается всегда и во всем. Поэтому довольно объективное, не лишенное симпатии описание Савинковым Евгения Филипповича Азефа в его “Воспоминаниях террориста” внушают полное доверие. Азеф, безусловно, поддерживал отношения с Охранко й, но сообщал он малозначимые, а зачастую и совершенно ложные сведения, способствуя тем самым беспрепятственной работе подпольщиков. В то же время именно Азеф планировал и всячески способствовал успеху самых ярких и сложных террактов Боевой Организации — убийство Плеве, московского губернатора великого князя Сергея и т. д. Не все так просто… Настоящие провокаторы сидят дома и лениво смотрят как отчаянные рыцари Судьбы обреченно и безнадежно сражаются со свинцовыми волнами энтропического Рока. А если человек имеет достаточно мужества и силы, чтобы вступить в самый центр опасного кровавого рискованного исторического процесса, в водоворот революционной борьбы, представлявшейся безнадежной и обреченной с самого начала, одно это вызывает симпатию. И у меня тоже. Итак Савинков под началом Евгения Филипповича Азефа становится членом Боевой Организации солциалистов-революционеров. Первое задание — ликвидация министра внутренних дел Плеве, жесткого реакционера, символической личности, олицетворявшей в глазах революционеров и народа — каменный лик Системы, ощерившийся оскал защитника капитализма и эксплуатации, жестокого представителя отчужденной от нации, выродившейся, омертвевшей, коррумпированной позднеромановской элиты. Боевая Организация видела в предстоящем терракоте — символический жест. Надо доказать народу, что Система не всесильна, что она держится на гипнозе и иллюзии, что ее мощь фиктивна, основана на всеобщей покорности и безгласности, пассивности и конформизме. Ликвидация Плеве, демонстрация решительного революционного террора представлялась Савинкову и его соратникам по Боевой Организации жестом, направленным не просто против конкретной личности, но против всеобщего сна, против сервильной бараньей покорности, против бесконечной подпитки самой Системы страхом и коллаборационизмом масс и нерешительностью умеренных эволюционных, а не революционных сил. Революция против эволюции. Героический жест жертвенного террора против нерешительных и трусоватых протестов умеренных. Не Плеве в сущности было наплевать. Задача Савинкова — разбудить народу к жесту, показать, что — не вошь дрожащая, и что право имеет… Не отдельный индивид, он вообще не в счет, его дело сгореть в огне восстания. Народ, нация, тайная параллельная Русь, затравленная и перекореженная отчужденным, псевдопатриотическим и западническим по сути, капиталистическим по экономическим формам эксплуатации отвратительным десакрализированным, порвавшим все связи с национальной Святостью, с Москвой — Третьим Римом петербургским романовским самодержавием.

В подготовке убийства Плеве участвуют знаменитые фигуры русского революционного террора — Дора Бриллиант, народоволец Егор Сазонов, изготовитель бомб и самодельного динамита Максимилиан Швейцер и самый яркий и обаятельный персонаж всей этой линии — Иван Каляев, который возможно был самым близким и духовно родственным человеком для Савинкова, с которым он постоянно сверял свои самые интимные переживания и мысли. Ваня Каляев, архетип русского революционера. Если сам Савинков — Сверхчеловек, Ставрогин, герой тевтонского мифа, идущий по драматической дороге по ту сторону добра и зла, некий мужской, сугубо мужской тип, то Иван Каляев — Шатов и Кириллов в одном лице. Это парадигма русской мятущейся, бездонно религиозной, бесконечно жертвенной, интимно этической, женственно эсхатологической натуры. Каляев относится к Боевой Организации эсеров, к самой партии как к малой Церкви, к ордену, объединяющему людей в чистом и парадоксальном стремлении к Новому Миру, новой живой реальности. Поэтому и сам Савинков и его жена, Вера Глебовна, также безусловно преданная революции, становятся для него настоящей семьей. Иван Каляев мучим духовной проблемой — Вера и Революция. Как совместить это? Великий вопрос Руси Вера и Революция Вера и Революция Вера и Революция.

В своем автобиографическом романе — прекрасном романе “Конь Бледный” Борис Савинков так описывал беседы с Каляевым в ходе подготовки убийства губернатора.

“Ваня пришел в высоких сапогах в поддевке, переодетый в извозчика. У него теперь борода и волосы острижены в скобу. Он говорит:

— Послушай, думал ты когда-нибудь о Христе?

— О ком? — переспрашиваю я.

— О Христе? О Богочеловеке Христе?… Думал ли ты, как веровать и как жить? Знаешь у себя на дворе я часто читаю Евангелие и мне кажется есть только два, только два пути. Один — все позволено. Понимаешь ли все. И тогда Смердяков. Если, конечно, сметь, если на все решиться. Ведь если нет Бога и Христос — человек, то нет и любви, значит нет ничего… И другой путь — путь Христов ко Христу… Слушай, ведь если любишь, много по-настоящему любишь, можно тогда убить, или нельзя?

Я говорю:

— Убить всегда можно.

— Нет, не всегда. Нет, убить — тяжкий грех. Но вспомни: нет больше той любви, как если за други положить душу свою. Не жизнь, а душу. Пойми: нужно крестную муку принять, нужно из любви для любви на все решиться. Но непременно, непременно из любви и для любви. Иначе опять Смердяков, то есть путь к Смердякову. Вот я живу. Для чего? Может быть доля смертного моего часа живу. Молюсь: Господи, дай мне смерть во имя любви. А об убийстве ведь не помолишься. Убьешь, а молиться не станешь… И ведь знаю: мало во мне любви, тяжел мне мой крест.

Я молчу.

— Помнишь, Иоанн в Откровении сказал? В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее, пожелают умереть, но смерть убежит от них”. Что же скажи, страшнее, если смерть убежит от тебя, когда ты будешь звать ее и искать ее? А ты будешь искать. Как прольешь кровь? Как нарушишь закон?”

Борис Савинков идет иным путем, нежели Ваня Каляев, но эти пути неразрывно переплетены — путь народного, рыдающего, жертвенного, женственного мистика и трагический путь холодного сверхчеловека. На самом деле, они повязаны глубинным родством — нервный религиозный фанатик-парадоксалист не так слаб, как можно было бы заподозрить. Он истинный аскет, он подчиняет свое существо невероятной дисциплине. Он в некотором смысле не менее жесток и холоден, чем Савинков. Он встает, идет и убивает. Высокий и чистый идеал для него затмевает всякую реальность. Но и сам Савинков, предстающий в своих текстах отрешенным и спокойным, рассудительным и бесстрастным, постоянно выказывает удивительную тонкость души. Он с нежностью смотрит на то. как чистые, красивые и возвышенные юноши и девушки жертвенно приходят, чтобы отдать свои тела и души, главное души — эти тонкие, чувствительные, алчущие истины и красоты души — в жестокое, мученическое дело Революции, дело Террора. Для Савинкова они братья и сестры, дети, возлюбленные, родные, ангелы. Он с тихой строгостью всматривается в смерть — свою и чужую, в смерть товарищей и жертв. Там, за бархатной завесой, за опадающей известкой скудного материального мира — торжественный, бархатный покой Истинного Бытия, лучи Нового Града. В Боевой Организации Бориса Савинкова, в революционном терроре сходятся воедино в призматической концентрации все силовые линии русской истории, пошедшей после жутких лет Раскола. после аввакумового сожжения. по страшным и тайным путям, где святость уже более не отделима от преступления, а бунт чреват высокой страстью к Возврату. Революционный нигилизм русских революционеров — прямое и нетронутое продолжение восстания “параллельной России”, загнанной уже Тишайшим и окончательно забитой Петром в скиты, болота, леса, горы и безлюдные берега окраин. Мы никогда не поймем русскую историю, если мы не поймем раскола, внутренней двойственности Руси и России, тайного противостояния, где восстание и бунт, Революция глубоко, отчаянно консервативны, а реакция — либеральна и прогрессивна. После 1666 го года все в России перевернуто с ног на голову. Узурпация считается легитимной, защитники Традиции приравнены к ниспровергателям устоев. Там, только там корни жизни и жеста Бориса Савинкова, великого русского национального террориста, убийцы, освященного высоким призванием, палача, исполняющего ангельскую миссию… Борис Савинков, самое интересное, самое нагруженное смыслом, самое символическое и трагическое, самое знаковое в истории русской революции, в трагической и парадоксальной летописи национального террора.

Покушение на Плеве удается. Хотя не с первой попытки. Сам Савинков описывает его в своих “Воспоминаниях террориста” так —

“Прошло несколько секунд. Сазонов исчез толпе, но я знал, что он идет по Измайловскому проспекту параллельно Варшавской гостинице. Эти несколько секунд показались мне бесконечно долгими. Вдруг в однообразный шум улицы ворвался тяжелый и грузный, странный звук. Будто кто-то ударил чугунным молотом по чугунной плите. В ту же секунду задребезжали жалобно разбитые в окнах стекла. Я увидел, как от земли узкой воронкой взвился столб серо-желтого, почти черного по краям дыма. Столб этот, все расширяясь, затопил на высоте пятого этажа всю улицу. Он рассеялся также быстро, как и поднялся. Мне показалось, что я видел в дыму какие-то черные обломки.

Когда я подбежал к месту взрыва, дым уже рассеялся. Пахло гарью. Прямо передо мной, шагах в четырех от тротуара на запыленной мостовой я увидел Егора Сазонова. Он полулежал на земле, опираясь левой рукой о камни и склонив голову на правый бок. Фуражка слетела у него с головы, и его темно-каштановые кудри упали на лоб. Лицо было бледно, кое-где по лбу и по щекам текли струйки крови. Глаза были мутны и полузакрыты. Ниже живота начиналось темное кровавое пятно, которое, расползаясь, образовывало большую багряную лужу у его ног.

Странно, но в этот момент я совсем не заметил, что в нескольких шагах от Егора Сазонова лежал изуродованный труп Плеве.”

Покушение удалось. Плеве нет. Магия Системы подорвана. Как много, как много добиться лишь индивидуальным террором! Все в нерешительности и даже если ненавидят, люто ненавидят, то молчат, от страха от обессиливающего влажного гипноза всемогущества Власти. И в этот момент, когда тяжесть всего карательного, репрессивного аппарата парализует волю и действия, находятся мистические воины, пробужденные, восставшие, братья по апокалиптическому ордену Утренней Звезды — находятся и поднимаются над словами и укорами восходят к солнечным и жертвенным. мученическим пикам Террора. Террора как самопожертвования, как трагического прокладывания пути остальным. Ведь кто-то должен быть первым, кто-то должен начать, кто-то должен погубить себя, даже свою душу, чтобы открыть нации путь к Свободе, Справедливости и солнечному великому Будущему. Плеве нет. Свершилось. Брешь в каменной стене Системы прорвана. Поднимается пламенный воздух свободы. Качаются троны тиранов и узурпаторов, про западных, марионеточных карикатур на истинно духовные и истинно национальные ценности.

“Идет дело крестьянское, христианское…

Так говорит друг и брат Бориса Савинкова, Иван Каляев, тот. кто убьет губернатора —

Слушай, я верю: вот идет дело крестьянское, христианское, Христово. Во имя Бога, во имя Любви. Верю народ наш русский — народ Божий, в нем любовь, с ним Христос. Наше слово — воскресшее Слово: ей, гряди Господи! Иду убивать, а сам в Слово верую, поклоняюсь Христу. Больно мне, больно.”

Каляев, Сазонов, Дора Бриллиант, сам Борис Савинков — все они боевики-эсеры-террористы, народники исполнены мистическим переживанием бытия и общества. И снова вялый тлеющий мозжечок посредственности, трусоватого молчаливого большинства, брюзжит — вырожденцы, фанатики, извращенцы, инородцы, заговорщики, масоны, фашисты, экстремисты, садисты…

Ничего не понимают люди, брошенные в разверстое кровоточащее лоно вселенской полночи, изуродованные кукольные душонки слушателей, зрителей, читателей, тружеников и отдыхающих. Мы живем в сердце великой мистерии, апокалиптической драмы, финального акта Истории. Все силы, все энергии бытия. все смысловые и духовные линии Времени напряжены до предела. На карту поставлен исход и смысл самого творения. Решается все. Выбор тяжелее вселенной… И именно сегодня… И именно нами… И именно в России… Политика, общество, даже экономика не что-то отдельное — это лишь наиболее внешние, наиболее грубые и материальные области Великой Битвы, сумасшедшей, драматической борьбы, пронизывающей мир сверху донизу — от головокружительных высот ангелических небес до жгуче кровавых, плотских бездн раскаленного ада. Выбор касается всего и всех. Каменно нависло небо, тяжелая, мутная масса последней Луны над тем, кто выбирает между партией или идеологией, между тем или иным вождем, между тем или иным политическим проектом. За все будет сполна заплачено кровью, потоками крови, океанами крови. Не отговоритесь и не отсидитесь, не отмахнетесь и не отвертитесь, не спрячетесь и не прикинетесь простыми “телезрителями”, наивно вверяющими газетам и телеведущим, несущим преступную чепуху, змеино гипнотизирующим стадо покорных и восприимчивых ублюдков. последних людей заканчивающегося Железного века. Боевая организация социалистов-революцинеров поставила на карты свои жизни и души не из личной патологии. Просто наиболее тонкие и глубокие натуры переживают эсхатологическую драму остро и телесно — как собственно и следует ее переживать достойным и полноценным человеческим существам. Поэтому вопрос социализм или капитализм, свобода или рабство, нация, русский народ или космополитическая каста эксплуататоров — имеет для них метафизическое значение. Стоп. Кажется на лицо парадокс. Каким образом эсеры, нигилисты, ниспровергатели оказываются в числе защитников Традиции? Дело в том, что на самом деле, консерватизм — это еще не традиция. Русский раскол и особенно собор 1666–1667 годов лишил империю и официальную церковь эсхатологической легитимации, основанной на апокалиптической функции симфонии властей в православной державе, а русская монархия утратила смысл “держащего”, “катехона”. Истинная Святая Русь ушла в бега, под воду Китежа, в леса и скиты, в тайны логова бегунов и скрытников, в темные радения духовных христиан… На поверхности же осталась подделка, скорлупа, имитация, суррогат, картонный фасад с нарисованными зданиями. Этот омерзительный, безвкусный, малярийный, гниющий и чванливый Петербург… Консерваторы, по видимости, стали исполнять функции либералов и реформаторов, а истинные хранители Святой Руси, национального ковчега Спасения ушли в Революцию.

Здесь-то мы и встречаем их… Их страждущих, мучащихся, верующих, свято верующих русских людей, русских по духу, по посвящению, по масштабу великой, кровавой и солнечной. брачной и возвышенной, страстной Национальной Мечты….

Против петербургской России Системы — народный, загнанный, забитый и униженный, сосланный, обессиленный, но живой, такой живой в коллективном бессознательном Третий Рим. Последний Рим. Это его голос слышен в треске револьверов и гулком взрыве бомб. Красный Рим. Рим Бориса Савинкова.

После Плеве группа Савинкова готовит покушение на московского губернатора великого князя Сергея Александровича. На этот раз счастье улыбнулось Ивану Платоновичу Каляеву. Убийца страдает и счастлив. Оба чувства вместе. На высотах человеческого духа пропадает деление на плохое или хорошее, на восторг и боль, на огонь и свет. Все едино и сильно. Все по ту сторону. Это — таинственная печать Бытия, тайного голоса вещей. То, что причастно к нему не разлагается на составляющие, все цельно, слито, головокружительно сильно. Иван Каляев повешен в Шлиссельбургской крепости. “Я счастлив за себя, что с полным самообладанием могу отнестись к моему концу.” — последние слова из его последнего письма. Через год в Севастополе схвачен и сам Савинков. Его арестовывают целым взводом — такой ужас он вселяет Системе. Миновать виселицы нет никакой надежды. Но спасение и не входит в планы Савинкова.

Ведь “он не представлял себе своего участия в терроре иначе как со смертным концом, более того, он хотел такого конца: он видел в нем, до известной степени, искупление неизбежному и все-таки греховному убийству”.

Так Борис Савинков писал об одном из товарищей по террору, но в полной мере это может быть отнесено и к нему самому.

В романе “Конь Бледный” Савинков так описывает свое заключение и его исход.

“Помню, я сидел в тюрьме и ждал казни. Тюрьма была сырая и грязная. В коридоре пахло махоркой, солдатскими щами. За окном шагал часовой. Иногда через стену с улицы долетали обрывки жизни, случайные слова разговора. И было странно: там за окном море, солнце и жизнь, а здесь одиночество и неизбежная смерть… Днем я лежал на железной койке и читал прошлогоднюю “ниву”. Вечером тускло мерцали лампы. Я украдкой влезал на стол, цепляясь за прутья решетки. Видно было черное небо, южные звезды. Сияла Венера.”

Да, это она — “утренняя и вечерняя звезда”,та, которая обещана в Апокалипсисе побеждающему. Сияла Венера. Сияла Борису Савинкову, приговоренному к смерти, ждущему смерти, покорного смерти, вестника и жениха смерти… смерти и новой жизни, нового воскрешения…

“Я говорил себе: еще много дней впереди, еще встанет утро; будет день, будет ночь”

Обратите внимание — в текстах этого безжалостного террориста постоянно проскальзывают религиозные, библейские и евангельские мотивы и

“был вечер и было утро” — день шестой…

“Я увижу солнце, я увижу людей. Но как-то не верилось в смерть. Смерть казалась ненужной и потому невозможной. Даже радости не было, спокойной гордости, что умираю за дело. Было какое-то странное равнодушие. Не хотелось жить, но и умирать не хотелось. Не тревожил вопрос, как прожита жизнь, не рождались сомнения, что там — за темною гранью. А вот помню: меня занимало, режет ли веревка шею, больно ли задыхаться? И часто вечером, после поверки, когда на дворе затихал барабан, я пристально смотрел на желтый огонь моей лампы, стоявшей на покрытой хлебными крошками тюремном столе. Я спрашивал себя: нет ли страха в душе? И отвечал себе: нет. Потому что мне было все равно… А потом я бежал. первые дни в сердце было то же мертвое равнодушие. Машинально я делал все так, чтобы меня не поймали. Но зачем я это делал, зачем я бежал — не знаю.

Почему любовь дает не радость, а муку? Любовь… Любовь… О Любви говорил Ваня Каляев, но о какой? И знаю ли я какую-нибудь любовь? Ваня знает. Но его уже нет.”

Борис Савинков проходит весь путь революции от начала до конца. После Февральского переворота он назначается “управляющим военным министерством” при Временном правительстве. К большевикам у него отношение крайне негативное. Для этого есть несколько оснований. Во-первых, Савинков, как большинство левых эсеров, убежденный русский националист, а следовательно, классово-интернационалистский подход большевиков ему чужд. Во-вторых, он сторонник первоочередного освобождения крестьянства, как наиболее традиционного, религиозного и истинно национального класса, тематика диктатуры пролетариата ему чужда. И наконец, он сторонник героического действия, апологет сильной личности, теоретик и практик великой идеи Русского Сверхчеловека. Большевики же акцентируют роль масс, принижая индивидуальный героизм. Все это приводит Савинкова к белым. С большевиками он сражается столь же яростно, жестоко и радикально, как и с монархией. Вообще стиль Савинкова, одного из виднейших вождей белого дела, очень напоминает барона Унгерна — другого антибольшевистского мистика, аскета, героя, погруженного в бездны парадоксов национальной эсхатологии. Они очень родственны — Унгерн и Савинков. Два воплощения сверхчеловеческого героизма и духовного мистического пути, сопряженного с опасной, страстной и великолепно-жестокой жизнью… И однако, в романе “Конь Вороной”, где Борис Савинков описывает свое участие в антибольшевистском подходе есть заметный изъян. Он отдал свое сердце социализму, а вынужден биться бок о бок с монархистами и бандитами, с представителями провалившейся, ненавистной Системы и с шкурными отбросами… Савинков остается самим собой и здесь, но все в романе и в периоде его жизни под лозунгом “Конь Вороной” — все противоречиво и вторично… Заметно, что уже в это время Бориса Савинкова влечет к большевикам. В антибольшевистском лагере Савинков ищет всевозможных союзников — встречается он лично и с Пилсудским и с Черчиллем. Более же всего его привлекает европейский фашизм, который ему естественней и ближе. Но самой близкой реальностью для него явно был национал-большевизм. Если внимательно читать “Коня Вороного”, то совершенно ясно внутреннее уважение Савинкова перед большевиками. Борясь с ними, яростно сопротивляясь им, он все с большей симпатией тянется в их сторону. В 1924 году при переходе советской государственной границы с целью организации в СССР террористической подрывной деятельности Борис Савинков схвачен большевиками. В августе он ему объявляют приговор — смертная казнь. Борису Савинкову еще только 45 лет. Другого за одну сотую антибольшевицких зверств чекисты убрали без разговоров. Но к нему, как и к Унгерну, большевики отнеслись поразительно мягко. Савинкову сразу же после оглашения смертного приговора чекисты сообщают новость — приговор изменен — вместо смертной казни — десять лет тюрьмы. Для такого человека — сущий пустяк. В тюрьме Борис Савинков совершает свой последний идеологический вираж, удостоверяющий осевую линию его сложной идеологической эволюции. Он признает себя национал-большевиком и оправдывает красный режим. Едва ли его удалось сломить пытками. Не такой он был человек, да и звучит он довольно искренне.

“После тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие другие, я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовкой за спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакой другой”.

— Для этого мне, Борису Савинкову, нужно было пережить неизмеримо больше того, на что вы можете меня осудить.

О чекистах, с которыми он сталкивается на Лубянке, Савинков говорит — “Они напоминают мне мою молодость — такого типа были мои товарищи по Боевой Организации”.

В мае 1925 года газеты сообщили, что Борис Савинков покончил жизнь самоубийством. Есть версия, что он бросился в лестничный пролет на Лубянке.

Так. вниз головой, как прыгают темную воду смерти посвященные — в воду, на дне которой приветливо мерцает им фосфоресцентная морская звезда — “звезда утренняя”, дарованная побеждающим.