19. Мир или война?

19. Мир или война?

Жизненное правило говорит — долги надо платить. А Германия, конечно, не за красивые глазки и не из симпатий к Ленину финансировала большевиков. Ей позарез требовался сепаратный мир на Востоке. Потому что положение немцев и их союзников было критическим. Не было сырья. Начинался голод. По тотальным мобилизациям призывали уже 17-летних и 55-летних. А в 1917 г. в войну вступили США. Пока что они воевали чисто номинально, только еще создавали, обучали и перевозили через океан свою армию. По расчетам, они могли изготовить ее только к концу лета — началу осени 1918 г. Поэтому последней ставкой немцев было замириться с Россией, получить от нее продовольствие и сырьевые ресурсы, вернуть 2 млн. пленных, находящихся в русских лагерях, сосредоточить все силы на Западе и разгромить Францию до развертывания американцев.

Но и расходиться с Россией «при своих интересах» Германия не намеревалась. Зря что ли воевали? Как уже отмечалось, немцы желали ослабить нашу страну на будущее, расчленив ее. Поэтому двурушничали, поддерживая не только большевиков, а и сепаратистов. А начальник штаба Восточного фронта генерал Хоффман придумал удобную «двуединую» формулу: поддержать лозунг «мира без аннексий и контрибуций», но обязательно вместе с «правом наций на самоопределение». И «самоопределившиеся» национальные окраины неизбежно попадут под влияние Германии, станут ее марионеточными придатками.

Переговоры в Бресте начались еще в декабре. Большевики готовились к ним торжественно, помпезно, в эйфории от только что одержанных успехов. Делегацию возглавили Иоффе и Каменев, в ее состав вошли Карахан, Сокольников, Мстиславский, эсерка-террористка Биценко. А перед самым выездом из Петрограда кому-то пришло в голову, что раз власть народная, то в делегацию обязательно надо включить представителей «революционного народа». И прихватили первых попавшихся солдата, матроса, рабочего и крестьянина. Причем, подходящего крестьянина отловили уже на улице, по дороге на вокзал и соблазнили ехать большими командировочными. Конечно, на заседаниях эти фигуры не играли никакой роли, помалкивая в тряпочку. Но тем не менее, их педантично сажали «выше» приехавших с большевиками генералов и офицеров Генштаба. «Представители народа» числились «полномочными делегатами», а офицеры — всего лишь «консультантами».

В Бресте советских делегатов ждал очень неприятный сюрприз. Они-то рассчитывали, что Германия и ее союзники с радостью ухватятся за возможность сепаратного мира, подмахнут договор, и все. Не тут-то было. Выяснилось, что уходить с оккупированных территорий немцы и австрийцы не собираются, и в результате «права наций на самоопределение» Россия потеряет Польшу, Литву, Латвию и, с большой вероятностью, Закавказье. Долго бодались из-за этого права. Большевики утверждали, что волеизъявление народов в условиях оккупации будет недемократичным, а немцы возражали, что в условиях большевистского террора оно будет еще менее демократичным. Впрочем, делегаты подобрались такие, что особо не впечатлялись. И переговоры напоминали дешевый фарс.

Секретарь делегации Л. М. Карахан с ходу занялся бурной коммерцией. Он срочно затребовал из Петрограда царских денег и принялся обменивать их на немецкие: в Питере 1 марка котировалась в 8 рублей, а в Бресте деньги шли по довоенному курсу, 1 рубль — 2 марки. А местные крестьяне, с которыми связался «красный дипломат», давали и того больше — 3,5 марки за «николаевский» рубль. На эти средства Карахан принялся скупать в немецких военных магазинах все, что под руку подвернется: часы, обувь, мануфактуру, косметику, вино. В результате, вынужден был вмешаться даже генерал Хоффман, которому германский «военторг» направил жалобу, что уже не в состоянии обеспечивать товарами собственных офицеров.

Иоффе и Каменев под предлогом посещения лагерей военнопленных ездили отовариваться в Варшаву. Не отказывали себе и в других удовольствиях. Сопровождавшие их немцы потом со смехом рассказывали «военспецам», как еврей Каменев вошел в роль русского вельможи и плясал «русскую» в варшавском публичном доме. А «представитель трудового крестьянства» Сташков во время заключительного обеда так надрался, что уже не мог поставить свою подпись под соглашением о прекращении военных действий. И когда пришло время ехать на вокзал, начал брыкаться: «Домой? Не желаю домой! Мне и здесь хорошо! Никуда я не поеду!» Его приводили в чувство всем составом «советских дипломатов», а немцы деликатно подали санитарный автомобиль, куда и загрузили на носилках нетранспортабельного «делегата».

Итогом переговоров стало лишь заключение временного перемирия на неделю и выработка чисто декларативной формулы мира «без аннексий и контрибуций». Немцы намекнули, что так и быть, примут ее — если согласятся Франция, Англия, США. Хотя такой надежды, разумеется, не было. Когда советская делегация уезжала, закупленное «дипломатами» барахло не умещалось в купе и загромождало проход вагона. Через линию фронта вещи Карахана таскали 10 солдат. А по приезде в Питер он загрузил ими огромный лимузин, куда едва поместился сам. Причем, по воспоминаниям подполковника Д. Г. Фокке, секретарь был настолько увлечен перевозкой собственный покупок, что забыл на вокзальных ступенях… портфель со стенограммами, протоколами, подлинниками соглашений — в общем, со всей документацией брестских переговоров. Случайно замеченный «военспецами», портфель был передан Каменеву.

В дальнейшем перемирие было продлено. Страны Антанты предложенную формулу, конечно, отвергли. И обе стороны оказались в тупике. Советское правительство не могло принять германских условий — опасаясь, что его тут же свергнут. Не только левые эсеры, но и большинство в собственной партии было за «революционную войну». Да ведь и воевать-то было нечем! Армия уже разбежалась по домам. Ленин опрашивал делегатов Общеармейского съезда по демобилизации, ставил вопросы, могут ли военные задержать возможное наступление противника или хотя бы вывезти из прифронтовой полосы склады, запасы, артиллерию. Ответы были отрицательными. И большевики пытались тянуть резину. Предлагали перенести переговоры в Стокгольм.

От чего отказывались немцы и их союзники. Хотя при этом отчаянно боялись — а что если большевики прервут переговоры? Для них это было бы катастрофой. Голод у них уже стал реальностью, а продовольствие можно было получить только на Востоке. На союзном совещании панически прозвучало: «Германия и Венгрия не дают больше ничего. Без подвоза извне в Австрии через несколько недель начнется повальный мор». И воевать они тоже не могли. Даже учитывая отсутствие у России армии. Если бы русские отступили, увозя материальные ценности, то партизанская борьба, отвлечение войск для оккупации огромных российских пространств представляли гибельную перспективу. Поэтому австрийский представитель граф О. Чернин писал, что при возвращении большевистской делегации, «было любопытно видеть, какая радость охватила германцев, и эта неожиданная и столь бурно проявившаяся веселость доказала, как тяжела была для них мысль, что русские могут не приехать». Австрия грозила, что если Германия расстроит переговоры, то она сама заключит сепаратный мир.

На втором раунде, в январе, обошлось уже без карикатурных фигур рабочих и крестьян. И «красным дипломатам» пришлось подтянуться. Делегацию возглавил нарком иностранных дел Троцкий. Но ситуация изменилась. Прибыла еще и украинская делегация, от Центральной Рады. Хотя повела себя непредсказуемо для немцев. У «хохлов» в руках был хлеб, и они принялись шантажировать Германию и Австро-Венгрию, требуя за продовольствие своего признания, требуя отдать Украине принадлежавшие Австро-Венгрии Галицию и Буковину. Но и Троцкого знать не желали. Получалось, что теперь Россия теряет еще и Украину.

Но накладывались и другие факторы. В Вене разразилась всеобщая стачка из-за голода, за ней — стачка в Берлине. Бастовало 500 тысяч рабочих. Украинцы сразу стали наглеть, требовали за свой хлеб все больших уступок. А Троцкий приободрился. Казалось, вот-вот у немцев и австрийцев начнется революция, и надо лишь дождаться ее. Так же полагали многие другие большевистские лидеры. За предложение Троцкого «мира не заключаем, но и войны не ведем» 24 января в ЦК проголосовало 9 человек — против 7. Точно так же и на другом заседании ЦК, 3 февраля, по вопросу, допустимо ли заключать мир, «за» проголосовало 5, против — 9.

(Поскольку в России был в это время принят декрет о переходе с Юлианского на Григорианский календарь, дальше по ходу книги я буду указывать даты уже по «новому стилю»).

На третьем раунде переговоров ситуация снова изменилась. На Украине красные части Муравьева громили Раду в хвост и в гриву. Теперь Троцкий отказался признавать украинцев самостоятельной делегацией, называл Украину неотъемлемой частью России, а переговоры с ней немцев — вмешательством в русские дела. Большевики уже явно делали ставку на близкую революцию в Германии и Австро-Венгрии, по-прежнему старались выиграть время. А в один прекрасный день в Берлине перехватили радиообращение из Петрограда к немецким солдатам, где их призывали к убийству кайзера, генералов и к братанию. Вильгельм рассвирепел, приказал немедленно прервать переговоры.

Однако украинцы по мере успехов красных войск становились все сговорчивее, сразу убавили наглость и принялись подлизываться к немцам, соглашаясь на все. И 8 февраля, когда отряды Муравьева вошли в Киев, заключили с Германией и Австро-Венгрией сепаратный мир. Избавив их от угрозы голода и голодных бунтов… Вот теперь-то положение большевиков стало отчаянным. Немцы заговорили языком ультиматумов. С Украины красных «попросили» убраться, как с территории дружественного Германии «государства». А к прежним требованиям добавили неоккупированные части Латвии и Эстонии. И контрибуцию в 6 млрд. марок золотом — которую завуалировали «покрытием издержек» на содержание пленных.

Принять такие условия? Свои же возмутятся и скинут. Не принять — немцы двинутся на Петроград и скинут. И 11 февраля Троцкий завершил переговоры, провозгласив свою формулу «ни войны — ни мира». Впрочем, при этом очень прозрачно намекнул, что большевики никогда не поступятся своими принципами, но… «если речь пойдет о грубых аннексиях, то должны будут склониться перед силой». Да и большинство ЦК по-прежнему стояло против заключения такого мира. Ленин проводил заседания несколько раз. 17 февраля за мир высказалось 5, против — 6. 18 февраля за проголосовали 6, против — 7.

Сторонников «революционной войны» называли «левыми коммунистами». Эту позицию заняли Бухарин, Пятаков, Дзержинский, Оболенский (Осинский), Ломов, Яковлева, Радек, Урицкий, Ярославский, Манцев, Коллонтай, Стеклов, Сапронов, Рязанов. Далеко не все из патриотических побуждений. Многие — из соображений «мировой революции». Дескать, заключить мир с кайзеровским режимом — значит спасти этот режим. А если продолжить войну, даже ценой разгрома России, то сама эта война активизирует массы в Германии и Австрии… На «левую» позицию встали Петроградский и Московский комитеты партии, Моссовет. Их активно поддерживали большевики тыловых районов, которым оккупация никак не грозила — Урала, Сибири, Поволжья.

Но немцев, хотя они и впрямь не могли вести войны на два фронта, неопределенность «ни мира — ни войны» никак не устраивала. Им требовался на Востоке прочный мир. Чтобы прочно, по-хозяйски устроиться в оккупированных областях и использовать их ресурсы. Чтобы снять отсюда все войска на Запад. А то вдруг большевики со временем окрепнут, отмобилизуют новую армию и возобновят боевые действия? И подсказку Троцкого о «грубых аннексиях», о том, что большевики «должны будут склониться перед силой», германское руководство вполне оценило.

Решило подтолкнуть процесс. К настоящему масштабному наступлению оно было не готово — войска уже перебрасывались во Францию. Но такого наступления и не потребовалось. Хватило нескольких второсортных ополченских дивизий. 18 февраля германо-австрийское командование двинуло их вперед. Совнарком обратился с предложениями о возобновлении переговоров — но теперь немцы не спешили их принять. Уж пугануть так пугануть! А заодно и прихватить еще что-нибудь. Ни боев, ни сопротивления не было. И фронта тоже. Немцы продвигались по дорогам. Очень небольшими отрядами, батальонами, а то и ротами. А кое-где попросту ехали на поездах и поочередно захватывали станции.

Их не останавливал никто. Последние воинские подразделения на фронте сразу дали деру, бросив позиции. А Красная гвардия, состоящая из дезертиров и люмпенов, для боевых действий не годилась. И тоже в панике разбегалась при одних лишь слухах о приближении неприятеля. Побежали и анархические матросики Дыбенко, направленные на фронт с приказанием нанести контрудар. По собственному признанию матросского вожака они без оглядки драпали до Гатчины. Там погрузились в железнодорожные составы — и так рванули от противника, что их эшелоны долго разыскивали по всей стране. И перехватили только… под Самарой.

21 февраля был опубликован декрет Совнаркома «Социалистическое отечество в опасности!» Был образован Комитет Революционной Обороны Петрограда — туда вошел и Свердлов. Но надежды на оборону было мало. Немцы беспрепятственно заняли Эстонию, дойдя до Нарвы. Взяли Псков. А в Финляндии поддержали Маннергейма. Не только против красных — там начали убивать и изгонять всех русских. И никакие героические красногвардейцы противника не останавливали. Немцы сами тормознули свои части на намеченных рубежах. Из Берлина еще и одергивали самых горячих генералов, чтобы не вздумали продолжать движение на Петроград. Потому что падение столицы могло бы всколыхнуть патриотизм русских, сплотить их для отпора врагу. Не собирались немцы и свергать большевиков — их требовалось вынудить к миру. И 22 февраля они продиктовали новый ультиматум со сроком ответа 48 часов. С условиями еще более тяжелыми, чем раньше.

23 февраля состоялось бурное заседание ЦК. Чтобы склонить соратников на сторону мира, Ленин даже поставил вопрос о своей отставке — если мир не будет принят. Многих и это не остановило. Ломов заявлял: «Если Ленин грозит отставкой, то напрасно пугаются. Надо брать власть без Ленина». Тем не менее сторонникам Ильича удалось добиться успеха. Одних смутил его демарш, других отрезвили беспрепятственный прорыв немцев и угроза Петрограду. За мир проголосовали 7 — Ленин, Сталин, Свердлов, Сокольников, Смилга, Зиновьев, Стасова. Против высказалось 4 и 4 воздержалось.

Но ЦК был лишь партийным органом. Решение должен был принять ВЦИК. Где за войну стояли левые эсеры. И правые эсеры, меньшевики, анархисты. И значительная часть большевиков. Главным действующим лицом, обеспечившим принятие Брестского мира, стал Свердлов. Он председательствовал на всех собраниях и заседаниях. А вести такие мероприятия он умел как никто другой. Влиять, играть, манипулировать. Очень четко использовал, например, такой инструмент, как регламент. Оппонента взял и обрезал — регламент вышел (а кто там следит, осталось еще минута-две или нет?) Использовал процессуальные тонкости. Скажем, «вы взяли слово по мотивам голосования, а вместо этого полемизируете». Или такой вопрос, кому дать слово. Ленин мог по три раза выступать, а кто-то рвался, но председатель его «не заметил». И сам придумывал разные казуистические приемы. Именно из-за такого умения его стали сажать председателем уже на всех собраниях — и советских, и партийных.

И на заседании ВЦИК он тоже нашел нужный прием. Сперва заседали по фракциям. И на большевистской фракции Свердлов сделал упор на «партийную дисциплину». ЦК, мол, уже решил. Так кто за линию ЦК, а кто против ЦК? Большинство наскребли. Тогда Яков Михайлович поставил вопрос о «партийной дисциплине» еще шире. О подчинении «меньшинства большинству». То есть о том, чтобы на общем заседании вся большевистская фракция голосовала за только что принятое решение. И это большинством голосов тоже было принято.

Уже в 3 часа ночи фракции ВЦИК сошлись вместе. Если бы считать всех противников мира — левых эсеров с добавлением «левых коммунистов», то их набралось бы явное большинство. И, зная об этом, левоэсеровские лидеры потребовали поименного голосования. Но… «левые коммунисты» были уже связаны решением своей фракции. Голосовать за единую позицию, только за мир. Некоторые из них в результате вообще ушли. Однако нарушить «партийную дисциплину» и присоединить свои голоса к другим партиям осмелились лишь четверо: Бухарин, Рязанов, Закс и Ветошкин. 116 голосами против 85 при 26 воздержавшихся ВЦИК постановил принять германский ультиматум.

Как известно, 23 февраля стал не только днем голосований по поводу мира. Поскольку Красная гвардия проявила абсолютную небоеспособность и никчемность, в этот день был издан декрет о создании регулярной Рабоче-крестьянской Красной Армии. Но мало кто знает, что в рамках той же кампании, уже 24 февраля, Свердлов подсуетился создать «собственную» воинскую часть. Подписал приказ о формировании «1-го автобоевого отряда при Всероссийском Центральном Исполнительном комитете». Предназначался отряд для охраны первых лиц государства. Базой формирования стал гараж и автоотдел Смольного, а командиром был назначен личный шофер Свердлова, бывший водитель броневика Юлиан Конопко. Отряд сперва был небольшим, около 30 человек (в том числе и шофер Ленина Гиль), но вооружен был первоклассно. Два броневика «Остин», четыре грузовика «Фиат» со спаренными «максимами» на турелях, несколько легковых машин и мотоциклов с установленными на них ручными пулеметами. Подчинялся этот отряд непосредственно Свердлову. И только Свердлову.

В свое подчинение он полностью перетянул и комендатуру Смольного во главе с Мальковым. И вообще практичный Яков Михайлович без чьих-либо указаний, самостоятельно, взял на себя функции администратора правительственных учреждений. Через Малькова организовал в Смольном столовую, стал присматривать за снабжением продуктами, бумагой, чернилами, транспортом…

3 марта 1918 года был подписан Брестский мир. На очень тяжелых условиях. Под маркой «самоопределения» от России отторгались Финляндия, Польша, Литва, Латвия, Эстония, Крым, Украина, Закавказье. Разоружался и выдавался немцам флот. На Россию налагалась контрибуция в 6 млрд. марок золотом плюс 1 млрд. марок — за убытки немецким фирмам и гражданам, понесенные ими в ходе революции. Оккупированные Псковщина и Белоруссия оставались под немцами до конца войны и выполнения большевиками всех условий договора. Добавлялся и кабальный торговый договор. Германии и Австро-Венгрии достались все склады вооружения, боеприпасов и имущества, захваченные ими в прифронтовой полосе, возвращались пленные.

Но уже с 24 февраля, с момента принятия решения ВЦИК о таком мире, по России катилась волна негодования. Подливали масла в огонь представители Антанты: британцы, американцы, французы. Сотрудники их миссий подъезжали и к большевистским, и левоэсеровским лидерам, обламывали, уговаривали, сулили за продолжение войны золотые горы — и международное признание новой власти, и финансирование, и поставки вооружения, и даже офицеров-инструкторов. Царю никогда такого не обещали, как большевикам в феврале-марте 1918-го. (Хотя, несмотря на все проявления «дружбы», страны Антанты тоже вовсю двурушничали — сразу же признали независимость Финляндии, Польши, Центральную Раду. И параллельно завязывали закулисные переговоры с украинцами, эстонцами, грузинами, финнами, армянами, азербайджанцами).

Ну а по России протестовали и бунтовали левые эсеры, правые эсеры, меньшевики, анархисты. Возмущалось и большинство Советов, большевистских партийных организаций. Председатель Мурманского Совдепа Юрьев по прямому проводу обматерил Ленина и повел переговоры с англичанами. А центром внутрипартийной большевистской оппозиции стала Москва. От нее-то немцы были куда дальше, чем от Питера. Московское областное бюро РСДРП(б) во главе с Ломовым, Манцевым, Оболенским, Сапроновым, Яковлевой приняло постановление о недоверии ЦК «ввиду его политической линии и состава». Писали: «Мы считаем целесообразным идти на возможность утраты Советской власти, становящейся теперь чисто формальной». Многие парторганизации поддержали, шумели об измене. Требовали созыва конференции. И на 6 марта был назначен VII съезд партии.

И вновь лидеры большевиков действовали энергично и умело. Было решено заранее, еще до съезда расколоть и дезорганизовать оппозицию. Для чего в Москву был направлен самый подходящий человек — Свердлов. Он примчался в Первопрестольную вечером 3 марта, сразу же с поезда ринувшись на пленум Моссовета. 4-го участвовал в совместном заседании областного бюро, окружкома и горкома партии. В ночь с 4-го на 5-е — в Московской общегородской конференции РСДРП(б). Которая выбирала делегатов на съезд. И сумел сделать, казалось, невозможное! Москва склонилась к поддержке ЦК, одобрила заключение мира. Поскольку Яков Михайлович ловко свел вопрос не к условиям этого мира, а к единству партии — и «раскольничеству».

Из Москвы — вновь в Питер. И 6-го он уже председательствовал на VII съезде РКП(б). Он был небольшим по составу — 46 делегатов с решающим голосом и 58 с совещательным. Изменение позиции Московской организации сразу сказалось на настроениях. А Яков Михайлович опять великолепно манипулировал всеми заседаниями. Опять придумывал всякие казуистические приемы, вроде предложений по таким-то вопросам голосовать только «за». Съезд, правда, прошел бурно, с руганью и грызней, но итоги его стали вполне благоприятными для сторонников Ленина. 30 голосами против 12 при 4 воздержавшихся была принята резолюция — одобрить линию ЦК и заключение Брестского мира. Был переизбран ЦК — из коего при этом удалили часть оппозиционеров. А еще на этом съезде партия сменила название. Стала не Российской Социал-демократической (большевиков), а Коммунистической (большевиков).

Но в Москву Яков Михайлович мотался, судя по всему, не только для обработки местных партийцев. А еще и для рекогносцировки. Пребывание правительства и парламента в Питере становилось все более неуютным. Во-первых, столица была эпицентром революций, и именно ее сильнее всего коснулся революционный развал — в Петрограде было голодно, холодно, необеспеченно. В Москве положение оставалось не в пример лучше. Во-вторых, «революционизация» питерцев представляла опасность уже и для советского правительства. Те же разболтавшиеся солдаты, матросы, красногвардейцы, массы рабочих с остановившихся заводов становились неуправляемыми. И при нарастании недовольства могли смести самих большевиков. В-третьих, немцы и белофинны находились теперь слишком близко. Если они и не хотели свергать Советскую власть, то запросто могли диктовать ей условия. Сегодня одни их условия приняли, а завтра, глядишь, еще что-то в голову взбредет. И попробуй возрази, если их войска могут через день быть в Питере…

Вот и было выработано решение перебазироваться в Москву. Разведку произвел, несомненно, Яков Михайлович. И во время своей поездки успел согласовать этот вопрос с московскими властями. Потому что VII съезд завершился 8 марта, а уже 9-го, на следующий день, была осуществлена операция по переезду. В строжайшем секрете подготовили два царских поезда. Их подали на пригородную станцию «Цветочная». Ночью, под покровом темноты и под охраной броневиков туда доставили руководство. И — в путь!..

Это кстати, была первая операция, которую обеспечивал свердловский отряд «спецназа». И с задачей охраны он справился. Когда первый из поездов, где ехал аппарат ВЦИК, прибыл на станцию Малая Вишера, там оказался эшелон с бандитствующими солдатами-дезертирами. Попытавшимися задержать «литерный № 4001». Любопытно, что ровно год назад, здесь же, в Малой Вишере, наткнулся на аналогичное препятствие поезд Николая II. И вынужден был повернуть на Псков. Но со Свердловым такие штучки не прошли. Бойцы автобоевого отряда мгновенно оцепили агрессивный эшелон, навели пулеметы и потребовали разоружиться. Ошалевшие солдаты, так и не понявшие, на кого они покусились, выбросили из вагонов винтовки. Их заперли в вагонах и отогнали в тупик. Поезда ВЦИК и Совнаркома покатили дальше, к Москве…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.