X. А. Ливрага. Я умру… в первый раз? Лекция

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

X. А. Ливрага. Я умру… в первый раз?

Лекция

Хорхе Анхель Ливрага: Поскольку это тема особая и очень много людей задавало нам по ней вопросы, в том числе и во время радиопередачи, мы поговорим о ней в форме интервью, чтобы чисто техническая или ораторская сторона не мешала нам понимать суть того, что хочется рассказать.

Попробуем, насколько возможно, прояснить некоторые грани этой темы. Скажем, вопрос о том, в первый ли раз я пришел в эту жизнь. Или что представляет собой сам феномен смерти. Или почему это происходит со мной, хотя так говорить было бы эгоистично.

Сколько раз мы задавали себе вопрос: но почему же я? Почему это происходит со мной? Или почему тяжелая болезнь поразила моего отца, мать или моего друга, ведь они такие хорошие люди, а в то же время столько порочных людей, столько террористов имеют превосходное здоровье?

Если мы углубимся в этот вопрос и будем рассматривать его с чисто человеческой позиции, есть вероятность, что мы можем даже дойти до мысли, что Бог несправедлив, поскольку нам покажется, что закон, который нами управляет, не является ни по-настоящему совершенным, ни справедливым. Более того, нам может показаться, что он наказывает тех, кто поступает хорошо, и поощряет тех, кто поступает плохо.

Так что давайте попробуем прояснить некоторые «неизвестные», перейдя к вопросам.

Делия Стейнберг Гусман: Первый же вопрос, который здесь возникает и которым обозначена сегодняшняя наша беседа об этой великой загадке, – в первый ли раз мы умрем. Можете ли Вы как философ объяснить нам, что такое смерть? Обычно, с точки зрения общепринятых концепций, смерть воспринимается как нечто окончательное, не имеющее другого решения. Имея перед собой лишь такую возможность, при отсутствии других решений, мы бы хотели узнать, что по этому поводу думает философ.

Х.А.Л.: Мы как философы считаем смерть частью жизни. Сегодня нам известно, что материя и энергия – это две формы одного и того же, что материю можно превратить в энергию, а энергию – в материю. Наша вселенная является экосистемой, в которой, как уже давно говорил Лавуазье, а в более позднее время – Эйнштейн, ничто не исчезает, все трансформируется. И правда, если мы потрем ладони, то заметим, что появляется тепло. Распад клеток эпителия, распад определенных материальных форм приводит к появлению энергии, которая нам известна как тепло.

В свою очередь энергия, например электроэнергия, может вызывать физические феномены: перемещение объектов, работу моторов (это бесспорно материальные явления), а также осуществлять химические процессы, такие как фотосинтез, при котором из энергии солнца, воды и воздуха образуется органическая материя. Это показывает нам, что в природе все экономно. Все снова возвращается туда, откуда пришло, ничто не исчезает, все трансформируется.

Поэтому для философа смерть это не что-то окончательное и необратимое, смерть – это способ продолжения жизни. Почему? Потому что очевидно, что те ботинки, которые сейчас на мне, я могу носить ограниченное время; если я буду носить их дольше, они развалятся и мне придется ходить в носках, а если протрутся носки, я останусь босиком.

Поэтому, что я делаю, когда у меня рвется ботинок, когда он уже изнашивается? Естественно, я просто покупаю другие ботинки. А что делает Эго, Я, душа, то, что у нас внутри, когда изнашивается тело, когда оно заболевает? Так же невозмутимо оно оставляет это тело и берет другое. С таким же спокойствием, с каким я сейчас об этом рассказываю.

Очевидно, что если все наши помыслы сосредоточены на ботинках, это будет ужасно. Потому что если я отождествляю себя с этой парой ботинок, тот день, когда они окажутся в мусорном баке, станет для меня концом света. Потому что я не отождествлял себя ни с ногами, ни с самим собой, но именно с этой парой ботинок.

Но если мне удастся оторваться от чисто физически-функционального восприятия и подняться к духовному, я увижу, что в природе все устроено так же.

Вы могли видеть, как змеи сбрасывают изношенную кожу. И вы знаете, что орлы, когда старый клюв уже не может больше служить им, разбивают его о камни, чтобы избавиться от него и на его месте мог вырасти новый. И точно так же рак-отшельник меняет раковину несколько раз в течение жизни по мере того, как вырастает из старой.

А с телом, которое больше не может служить по причине возраста, болезни или несчастного случая, то же самое делает Бог, или природа, или тот, кто управляет этой системой.

Мы можем прямо сейчас, неловко повернувшись, разбить лампочку. Что мы делаем, когда случайно разбиваем лампочку? Мы ее просто меняем. По тому же принципу будут меняться и тела. То, что продолжает жить, не является собственно материальным, это нечто, что выходит далеко за рамки материи.

Материальная часть просто трансформируется в энергию. Энергия уходит из тела, и тело начинает разлагаться. Химические элементы начинают свободно взаимодействовать между собой, начинают окисляться и быстро сокращаться. Разрушается все, что может составлять органическую материю, и эта органическая материя переходит в состояние энергии и питает другие тела.

Та часть нас, которую мы называем телом, становится пищей для деревьев, для всех растений; те, в свою очередь, затем станут пищей для животных, которые их поедают, а животных употребят в пищу люди. И так повторяются циклы, знаменитые циклы Лавуазье: ничто не исчезает, все трансформируется.

Ну а где же я? Я нахожусь не в теле, которое умирает, я намного больше, намного выше. Мы могли бы провести аналогию с эхом. Если мы попадем в ущелье или место, где горы имеют более-менее вогнутую форму, и крикнем «Эй!», спустя полминуты или минуту, в зависимости от отношения между расстоянием, на котором мы находимся, и скоростью звука, мы услышим «Эй!». Это и есть эхо.

Когда наступает смерть, это, образно говоря, словно разрушается гора, которая может появиться вновь. Я – это нечто совсем другое. Я являюсь тем, кто издает звук, тем, кто находится далеко позади. Эхо находится перед горой, я же до этого был в другом месте. Однажды я пришел в это ущелье, крикнул «Эй», и ущелье ответило «Эй». Эхо уже здесь было, а я путешественник.

Если мы будем отождествлять самих себя с духовной частью нашего существа, то увидим, что мы странники, что мы путешествуем, меняя тела, как человек меняет одежду или ботинки.

Д.С.Г.: Нам ясно, что, когда мы оставим это тело, мы умрем не в первый раз, а следовательно, и когда мы родились, это случилось с нами не впервые. Но, несмотря на Ваши доводы, есть одно обстоятельство, с которым трудно спорить. Если мы действительно уже несколько раз умирали, почему мы испытываем такой страх?

Х.А.Л.: Вопрос интересный и отчасти касается того, о чем мы только что говорили. Конечно, мы боимся смерти, мы все в определенной степени по той или иной причине боимся смерти, даже животные. Я однажды, шутки ради, поставил на пути у ползущего муравья палец и постучал по полу: тук-тук-тук. Муравей тотчас остановился, приподнялся посмотреть, что происходит, и побежал в другую сторону. Это происходит инстинктивно, никто не хочет умирать, все хотят продолжать жить.

Но мне думается – теперь снова говорит философ, – что боится смерти, должно быть, именно тот, кто умирает. Кто испытывал бы страх перед смертью: тот, кто умрет, или тот, кто не умрет? Тот, кто умрет. Но кто он, тот, кто умрет, та часть, которая умрет? Это наиболее плотная из наших частей – персона.

Я говорю сейчас не о психологии, где персоной называют высшую часть, а низшую – индивидуальностью. Я говорю в философско-эзотерическом смысле, где персона – это то, что преходяще, это физическая часть, обладающая инстинктами и имеющая энергетические, эмоциональные и ментальные характеристики.

Мы очень прочно идентифицируем себя со своим телом. Мы не говорим «у моего тела кашель», мы говорим «у меня кашель»; не говорим «мое тело хочет есть», мы говорим «я хочу есть»; не говорим «мое тело испытывает жажду», говорим «я испытываю жажду».

И порой мы до такой степени являемся материалистами, что ассоциируем себя со своим автомобилем и произносим «мне разбили стекло». Нет, не мне разбили стекло, стекло разбили у машины. Мы ассоциируем себя с квартирой, в которой живем, и говорим «у меня взломали дверь». У меня нет двери, которую могут взломать. Но мы уже не делаем различий.

И точно так же, поскольку мое Я уже настолько ассоциировалось с физическим телом, я чувствую, что это я умру. Этот страх исходит не от Я глубинного и трансцендентного, он исходит от Я преходящего, от нашей персоны, от этого, скажем так, набора клеток, которые образуют наше тело. Отсюда происходит это «Я умру».

И здесь же наступает смерть. Почему? Потому что для персоны смерть – это, несомненно, реальность.

Прибавим сюда тот факт, что все малознакомое или совсем незнакомое, а также то, что кажется незнакомым, вызывает в нас некоторый страх. Те из вас, кто путешествуют, наверняка наблюдали, как некоторые люди перед предстоящим мало-мальски длительным перелетом крестятся или дотрагиваются до амулета на шее, а кто-то, протягивая руку, говорит «хорошего путешествия».

По большому счету, все неизвестное, все, что может повлечь за собой какое-то глубокое изменение, вызывает страх, потому что мы в значительной мере идентифицируем себя с тем, что является внешним. Потому мы и боимся смерти, что ассоциируем себя с телом, и чем больше мы ассоциируем себя с телом, тем больше мы боимся смерти.

Но если мы сможем перестать отождествлять себя с телом, если сможем понять, что за тем, кто испытывает голод, за тем, кто испытывает жажду, за тем, кто обладает многочисленными желаниями, есть некто, кто эти желания отслеживает, – и поэтому этот некто не является частью этих желаний, – если сможем постичь логически, естественным путем, что мы не телевизор, а те, кто смотрит этот телевизор; что мы не печатная машинка, а те, кто на машинке печатает; что мы – это некий внутренний свидетель, наблюдатель за тем, что происходит, что мы не находимся в том, что происходит, а находимся за пределами своей внешней оболочки и самих себя, – тогда смерть теряет свой трагический смысл, она воспринимается как нечто естественное, как простой переход в мир энергий, и в этом мире энергий мы получим другое тело. Тогда смерть воспринимается намного естественнее и легче.

Наше образование и отсутствие эволюции сознания приводят к тому, что мы в жизни очень привязаны если не к своему телу, то порой к своим вещам. Мы говорим: «Я бы хотел закончить книгу», «я бы хотел увидеть, как вырастут мои дети», «я бы хотел достроить дом, который мы начали». Можно сказать, что все эти вещи – по сути, продолжение тела, его расширение. Поскольку тот, кто хочет увидеть, как вырастут его дети, потом захочет увидеть, как вырастут его внуки. А тот, кто хочет достроить дом, потом захочет обставить его мебелью и, возможно, потом построить рядом бассейн.

И так бесконечно; это уловка, ловушка, в которую мы загоняем сами себя. Правда заключается в том, что нам необходимо осознать, что все проявленное, все, что однажды началось, должно завершиться. И только мы, которые находимся вне материи и которые никогда не начинались, можем продолжать движение вперед, в других формах, на других уровнях сознания. Это настоящее путешествие.

Есть такие философы, которые настолько любопытны, что, хотя не знают точно, что произойдет по другую сторону смерти, не испытывают страха. Они с интересом думают: «Посмотрим, что случится», «Посмотрим, какими мы будем там».

И мы хотя бы из любопытства можем освободить себя от этой привязки к физической части, можем вновь обрести внутреннюю радость, спокойствие в отношении смерти, то, что было присуще нашим дедушкам и бабушкам и что мы утратили, прежде всего под давлением этого материального мира, который заставляет нас ассоциировать себя с прической, с зубами, с руками, со всем, что имеет физическую природу и является преходящим.

Д.С.Г.: Большое спасибо Вам за этот ответ. Когда слушаешь Вас, кажется, что все можно объяснить просто, но на ум приходит один вопрос, который нам много раз задавали: если мы уже несколько раз жили, возможно, много раз, если мы уже умирали в других воплощениях, оставляя тело, которое было больше не в состоянии служить нам, почему мы абсолютно ничего не помним ни о моментах смерти, ни о других жизнях?

Х.А.Л.: Если бы мы попросили кого-нибудь из сидящих в зале в возрасте сорока-пятидесяти лет: «Расскажите нам о своей жизни», сколько бы времени он говорил, как вы думаете? Предположим, что физически он чувствует себя хорошо и мы предоставили ему все условия: усадили его на диван, чтобы он чувствовал себя комфортно, предложили сока или минеральной воды, чтобы не пересохло во рту, слушаем его очень внимательно и так далее, сколько, вы думаете, он бы нам рассказал?

Очень мало. Через три-четыре часа исчерпалось бы практически все, что он может нам рассказать, все, что он может нам поведать, все, что пришло ему в голову, и все, что не пришло. Так в чем же причина такой огромной разницы между сорока-пятьюдесятью годами, которые он прожил, и четырьмя-пятью-шестью часами, которые потребовались ему, чтобы рассказать нам все, что он прожил?

Причина в том, что мы не охватываем сознанием все события своей жизни. Мы бы говорили о некоторых аспектах нашей физической жизни сегодня, в настоящий момент.

Мы не охватываем сознанием всё. Да, мы помним о каком-то путешествии, о том, когда умер дядя, о том, как однажды отец очень серьезно наказал нас, о том, как служили в армии; и еще в нас живут воспоминания о том, что привлекло наше внимание, нас поразило. Но когда ничего значимого с нами не происходит, оно пройдет, растворившись в своего рода коллективном бессознательном, и мы потеряем способность вспомнить об этом.

Мы можем легко понаблюдать за этим, когда путешествуем. Я только что вернулся из Египта, и со мной путешествовали еще примерно шестьдесят человек. Я уверен, что эти молодые люди помнят о тех десяти-двенадцати днях, которые мы там провели.

И через пять или десять лет они все еще будут очень хорошо помнить об этой неделе с небольшим, которую мы прожили в Египте. Потому что они были поражены, увидев Сфинкса, пирамиды, храмы, на них произвели впечатление наши разговоры, Нил, экзотические места, люди, которые по-другому одеваются, разговаривают и едят по-другому.

Но если через пять или десять лет мы попросим их рассказать о другой неделе, о том, что произошло с первого по седьмое или восьмое марта или апреля этого года, – скорее всего, это были дни, когда у них ничего не произошло, – они не смогут вспомнить, у них ничего не отложилось. «Я был… я был в Мадриде». – «И что ты делал, что видел?» – «Не помню».

Напротив, о днях путешествия по Египту они скажут: «Я был в Каире, затем в Мемфисе, потом поехал в Асуан и, представляешь, видел еще то-то и то-то». Вопрос в том, что притягивает наше внимание. На самом деле мы запоминаем только то, что притягивает наше внимание.

А теперь перейдем к другой проблеме – почему мы не помним наши прошлые жизни. Я бы не осмелился утверждать, что мы абсолютно ничего не помним о наших жизнях. Есть некоторое количество людей, кто сохраняет воспоминания о прошлых жизнях, но эти воспоминания несколько фрагментарны. Кто это испытывал, тот знает, о чем речь. Это немного похоже на путешествие в Египет: мы помним пирамиду, мы помним поразивший нас храм, мы помним дорогу… но все это разрознено.

Если говорить о людях вообще, почему они не помнят? Я не верю, что они действительно не помнят, однако есть много способов вспоминать. Думаю, что многие из вас общались с маленькими детьми, и вы наверняка видели, как некоторые дети берут карандаш или кисточку и рисуют утенка.

Некоторым детям достаточно проиграть семь нот и показать, как они расположены на пианино, начиная от центра, чтобы они знали, где нота до. Они садятся за пианино и совсем скоро играют так, что кажется, будто они уже раньше знали сольфеджио.

А есть такие, кто не умеет играть. Им бесполезно объяснять, их бесполезно учить, и ничего с этим не поделаешь. Есть и такие детки, которым можно показать, как нарисовать утенка, и они нарисуют утенка, но он будет скорее похож на слона, гору или что-то еще, а они переживают.

У нас у всех есть врожденная склонность к чему-то, мы говорим, что у нас есть способность, есть дар. Откуда же в нас эти способности? Не является ли это одним из способов вспомнить?

Что произошло в случае, например, с Наполеоном, лейтенантом, служившим в артиллерии, который, будучи на своем месте и столкнувшись с определенной ситуацией, внезапно превратился не просто в генерала, но в императора Европы?

Что произошло с Эрнаном Кортесом, который не был хорошо образованным человеком, он даже читать не умел, а стал губернатором, представителем короля на землях в миллионы квадратных километров, и сражался и действовал так, что напоминал Александра Великого?

Что случилось с Писарро? Когда он был на острове Гальо, воинов у него было мало, так как многие не хотели дожидаться возвращения Диего де Альмагро и покинули его. Увидев, какая складывается ситуация, Писарро вышел к своим людям, вынул из ножен шпагу и, прочертив на земле линию, призвал их перешагнуть эту черту и отправиться с ним в путешествие.

Из всех воинов только тринадцать осмелились на этот шаг, и спустя годы история назвала этих людей и их предводителя «тринадцать славных». Это похоже на то, как Христос путешествовал со своими двенадцатью учениками. И Писарро, сопровождаемый только этой горсткой никому не известных людей, которые даже фамилии не имели, потому что между собой называли друг друга по месту рождения, объявил войну империи инков и выиграл ее.

Какая перемена случилась в этих людях? Что им вспомнилось? Что произошло? Откуда к нам это приходит? Если у меня есть склонность к рисованию, то не оттого ли, что однажды я уже научился рисовать? Мы не рассматриваем вещи, которые противоречат логике, противоречат всему тому, что мы знаем. Если я возьму арфу, лиру, любой музыкальный инструмент и, услышав несколько нот, постараюсь сложить из них мелодию, хотя мне не известно, что такое до, ре, ми, фа, мне не известно, что такое скрипичный ключ, что такое диез, но я буду складывать звуки, чтобы получилась мелодия, – видимо, когда-то я уже обучался музыке.

То же происходит и в отношении других врожденных способностей, которые у нас есть, к примеру, ораторского искусства – способности выступать перед людьми. Есть люди, которые, если им сказать, что нужно выступить перед аудиторией, будут дрожать всем телом, потому что для них это что-то ужасное, что-то невообразимое. «Выступить перед людьми? Мне? Как же я смогу? Боже мой!» Их приходится чуть ли не силой выталкивать на сцену.

А есть другие, которые, будучи еще совсем юными, если им говорили: «Слушай, ты будешь выступать перед людьми», отвечали: «Ух ты, вот здорово! А много их будет?» Очевидно, что между ними есть некоторая разница, и этот последний уже выступал когда-то перед аудиторией, потому что в противном случае он бы испугался – ведь соберутся люди, их будет много, и все они будут смотреть на выступающего!

Воспоминание уже только о нашей нынешней жизни причиняет нам боль. Некоторые события оставили свой след, и порой очень горький. Воспоминания, как говорил Амадо Нерво, великий иберо-американский поэт, «приходят, причиняют нам боль и уходят». Кто-то зовет их опытом. Да, это опыт, но это и боль.

Друг, который нас предал; дело, которое не удалось; мечта, которую мы не смогли воплотить; путешествие, которое хотели, не смогли совершить; мужчина или женщина, с которыми нам бы хотелось разделить нашу жизнь, или нашу радость, или просто какой-то момент, но это оказалось невозможно; место, где нам бы хотелось жить, но мы не живем там, – все то, что мы не можем совершить, причиняет нам боль.

И если нас наполняет горечь при воспоминании о том, что произошло за двадцать или тридцать лет, то что же будет, если мы вспомним другие наши воплощения, которых немало, учитывая, что вспоминаем мы то, что нас действительно очень поразило, то, что нас очень испугало.

С другой стороны, вы же согласитесь со мной, что если сейчас я сижу на этом стуле, на другом я уже не могу сидеть. Если я что-то делаю, предположим, печатаю на машинке и слушаю музыку, одному из этих занятий придется стать фоном, оба сразу не могут занимать мое сознание.

Или музыка звучит только для того, чтобы заглушить шум машин с улицы Гран Виа, или я действительно ее слушаю. Но если я действительно слушаю музыку, я отвлекаюсь от письма, которое пишу. А если наоборот, я концентрируюсь на письме, которое пишу, музыка станет всего лишь фоном, еще одним шумом, да, гармоничным, но все же просто еще одним шумом среди тех, что меня уже окружают. Все зависит от того, на что мы направляем сознание.

А что мы сказали минуту назад? Где находится наше сознание? В нашем теле, в нашем Я, в нашем текущем моменте, здесь и сейчас. И поскольку наше сознание направлено на нашу семью, физическую, нынешнюю, наших друзей, физических, нынешних, на наши текущие проблемы, физические, на политические проблемы нынешнего времени – мы не можем услышать музыку внутри.

Иногда нам кажется, будто мы слышим что-то отдаленное, нам вспоминается какое-то место, пейзаж, горы; иногда, когда мы смотрим на море или на огонь – на то, что практически не меняется в течение многих тысяч лет, мы пугаемся, будто холодок пробегает внутри, мы будто отрываемся от того, что делаем сейчас.

И в такой момент мы бы смогли что-то вспомнить, но нас это пугает, мы к этому не привыкли, потому что в наших головах крепко засело, что парапсихологические штуки от дьявола, что этим нельзя заниматься. И поэтому, когда мы сидим у костра или на берегу моря и к нам что-то приходит: мы начинаем забывать о том, кто мы, начинаем уходить куда-то… – то мы сразу же возвращаем себя: «нет, я, должно быть, схожу с ума, это наверняка из-за солнца или потому, что я не поел», нужно просто еще раз поесть и прожить этот день, как и все остальные дни.

Что происходит? Концентрируя свое сознание на «здесь» и «сейчас», на Я физическом, мы больше ничего не видим, остается только многоголосица форм. Чтобы суметь вспомнить, нам надо оторваться от «здесь» и «сейчас», от Я физического. Чтобы у нас появилась возможность вспомнить нечто другое (что, честно говоря, я никому бы не рекомендовал делать, потому что обычно вспоминается не самое лучшее), нам не нужны странные упражнения, нужно всего лишь оторваться немного от повседневности, от привычной рутины, от нашего тела, от одежды, от того, что мы получаем или теряем.

Если мы сумеем отделиться от этого, если сумеем посмотреть на огонь, на звезды, услышать море, увидеть море, на котором нет ни кораблей, ничего больше, только море и земля, тогда мы начнем уходить от настоящего и к нам начнут приходить новые образы.

Д.С.Г.: Профессор, Вы часто отвечаете на вопросы до того, как они прозвучали, и Ваши ответы устранили значительную часть неясных моментов, которые я для себя отметила, но есть вопрос, который я бы хотела Вам задать. Он хоть и является двойным вопросом, имеет более или менее единый смысл.

Мне бы хотелось, чтобы Вы как основатель философского движения «Новый Акрополь» рассказали нам, все ли темы, которые Вы сегодня затронули, темы, которые обычно обобщаются под одним названием теория перевоплощения, преподаются в «Новом Акрополе» и почему. И объясняются ли эти темы как религиозное учение, включают ли они аспекты веры?

Х.А.Л.: «Новый Акрополь», как многие из вас знают, в данный момент существует в 35 странах мира[2], а значит, он представляет что-то из себя, хоть он и невелик по сравнению с тем, какой могла бы быть сегодня многонациональная организация (многонациональная по духу, в духовной части, поскольку она не преследует коммерческих целей). «Новый Акрополь» достаточно велик, и довольно много людей приходят на его занятия, на его лекции, соприкасаясь там с акропольской идеей о новом и лучшем мире, о новом и лучшем человеке.

Эти люди в разных странах не смогут объяснять всё совершенно одинаково, потому что, если вы изучаете языки, вы знаете, что некоторые слова есть в испанском, но их не встретишь в итальянском или французском, и наоборот. Мы не говорим о шведском, где, как я обнаружил, нет слова империя. И мы еще не говорим об арабском и других языках в тех странах, где тоже есть «Акрополь».

Таким образом, за исключением этих маленьких различий, которые неизбежно должны возникать, среди всего, что преподается на всем этом большом пространстве, где есть философы-акропольцы, в общих чертах действительно преподается теория реинкарнации. Но я говорю теория реинкарнации, а это значит, что она преподается не как догмат веры.

Единственное, что здесь преподается, но тоже не как догма, а как нечто неизменное, постоянное, – это три принципа[3], которые вы видите здесь. Кроме этого, ничто здесь не дается как догмат веры. Почему? Потому что философ, полностью уверенный в чем-то, перестает думать, перестает быть философом, перестает быть собой, перестает быть индивидуальностью, сливается с массой. В этом состоит проблема убежденности.

Если мы все вместе скажем: «Я верю в этот стул, этот стул божественный, тот, кто сидит на этом стуле, будет богатым, сильным и красивым» и все в это поверим, то мы станем толпой, верящей во что-то, истинное или ошибочное. Если мы скажем: «Каждый, кто сидит на этом стуле, может стать богатым, может стать умным, мог бы стать, есть будет такая возможность», в этом случае нет массовости, а есть сумма индивидуальностей, есть обилие, многоцветье, а это все очень далеко от массовости.

В «Акрополе» ничего не преподается с позиции, которую можно было бы назвать догматичной или религиозной. Преподается определенная теория – для размышлений и для того, чтобы все узнали, какую точку зрения имели разные народы древности относительно этих проблем.

Потому что на самом деле есть вопросы новые, а есть старые. Будут возникать новые технологические проблемы, которые, возможно, не вставали перед шумерами. У шумеров не было проблем с компьютерами просто потому, что, как мы знаем, у них не было таких технологий, какие есть у нас.

Но шумеры, египтяне, инки, китайцы, японцы и, наконец, наши отцы, наши деды и те, кто придут вслед за нами, задавались и будут задаваться вопросами, свойственными человеческому существу: кто я? откуда я пришел? куда я иду? Я родился, а если я родился, то умру, а кроме того, я видел, что умер мой папа, что умер мой дедушка, и я тоже умру.

Меня это волнует, потому что это происходит со мной. В каждом из нас, я вновь настаиваю на этом, есть некий основополагающий эгоизм. У древних греков не возникали проблемы «срыва потока» элеронов самолета просто потому, что у них не было самолетов, как нам известно, а будь они у них, они были бы крохотными, из бумаги, и я думаю, что на их крыльях не было бы ни срывов потока, ни элеронов, ни закрылков… но перед ними стояла другая проблема – проблема человека.

У греков были дети, которые вырастали, превращались во взрослых, становились стариками и умирали. Это было очевидно всем, и люди спрашивали: «Хорошо, но почему мы рождаемся? почему умираем? куда мы движемся? и что мы делаем со всем этим?» Нас забрасывают в мир, мы едим кашу, растем, на нас начинают валиться проблемы всех видов – физические, психологические и так далее, и когда мы уже изнашиваемся, нас убирают со сцены.

Так думали и греки, и римляне, так думаем и мы, и все на свете. И кто-то спрашивает: «Но что же происходит? Что это такое? Это какой-то своенравный Бог, который где-то прячется и смеется над тем, что происходит? Мы что, находимся в цирке? Мы находимся на какой-то сцене, где всё так затемнено, что нам самих себя не видно, и над нами кто-то смеется?» Нет, все гораздо серьезное, но существуют и эти очевидные противоречия, и эта глубоко человеческая проблематика.

Этими вопросами задавались все люди древности. И мы рассказываем нашей молодежи, какие ответы они давали, что думали китайцы, египтяне, индусы, японцы, какое мнение имела новая философия, какое имеет современная философия. Мы рассказываем о том, к каким решениям приходили они все, чтобы получить возможность в той или иной форме снова обрести свой путь и мочь понимать духовную составляющую, далекую от мертвой буквы.

Одним словом, в «Акрополе» не преподается ничего, что было бы догматичным, если только под догмой не понимать нечто неизменное, в данном случае – наши три принципа, официально зарегистрированные. Других «догм» нет.

Все меняется, все движется, omnia transit[4], как говорили древние, sicut umbras, sicut naves, как происходит с тенями, которые завтра станут солнцем в этом внутреннем дворе, как происходит с кораблями, которые выходят из одних портов и прибывают в другие. Мы все находимся в движении, все идем, совершаем путь.

Мы не можем сказать: «Вы, сеньор, и Вы, сеньора, должны быть здесь и только здесь, не двигайтесь отсюда», потому что, пока вы это говорите, сама Земля движется и этот сеньор и эта сеньора, не вставая со стула, уже переместились на много километров от того места, где мы начинали наш разговор. Вся вселенная находится в движении, и мы не можем застывать в псевдо-догмах, скорее, мы хотим учить думать и находить истину.

Д. С.Г.: Время проложило перед нами глубокий ров и приблизило нас к своеобразной форме частичной смерти – к концу нашей сегодняшней беседы. Поэтому хотелось бы задать Вам вопрос, который, как я предполагаю, представляет интерес для всех нас, включая, естественно, и меня. Как готовиться к смерти? Что Вы могли бы оставить нам в качестве совета, поскольку к этому направляемся все мы?

Х.А.Л.: Я путешественник, я объезжаю в среднем двадцать стран в год, поскольку, являясь основателем этого движения, должен посещать все места, где есть «Акрополь». Так что я знаю, что такое путешествовать. И смерть – это путешествие.

Что мы делаем, когда собираемся путешествовать? Если мы отправляемся в Японию, или в Италию, или во Францию, мы стараемся узнать из брошюр или книг, какая она, Япония, какая она, Франция или Италия, и потом собираем чемоданы. Чтобы готовиться к смерти, тоже надо бы собирать чемоданы. Собирать духовные чемоданы, которые позволили бы нам удобно жить в мире, где нет материи.

Есть одно старое выражение, которое повторяли наши предки: «У савана нет карманов». Беспокоиться только о деньгах – это заблуждение: «Нет, но я должен оставить деньги своим детям, чтобы они смогли двигаться вперед», потому что, если детям сначала не дать образования, воспитания, то эти деньги пойдут на наркотики. Основой является не материальная составляющая, а духовная.

Мы можем собирать наш чемодан для смерти, но не класть в него ничего траурного, ничего печального. Карлос I Испанский, который был также императором Германии, например, провел несколько репетиций своей смерти, включая укладывание в гроб, чтобы быть готовым к этому. Подобным же образом можем готовиться и мы – собирать чемодан и не бояться.

Это был бы чемодан, в котором что-то лежит, и это «что-то» никто не может ни украсть, ни отобрать. Я провел несколько месяцев в Лондоне, и во время посещения Британского музея у меня украли чемодан со всем содержимым. У меня украли физический чемодан, украли какую-то одежду, несколько книг, лекарства.

Но украли ли у меня мои убеждения, мою веру в человечность, мою веру в бессмертие души, мою веру в Бога, мою любовь к поэзии, к живописи, к музыке, к морю, к солнцу? Нет, этого они украсть не смогли. Не потому, что это не лежит на поверхности, но потому, что, даже если бы меня раздели, это нечто такое, чего украсть у меня нельзя. У меня могут отобрать одежду, часы, но не могут отнять то, что невидимо.

Давайте теперь перейдем к самому процессу смерти. Мы можем представить ее себе как своего рода воровку с огромной косой, которая приходит и угрожает нам. Она у нас просит не просто кошелек или жизнь, а и кошелек, и жизнь. Но если мы пробуждаем свои внутренние убеждения, то у нас появляется что-то, чего она не сможет унести.

Может она отнять у нас нашу веру в Бога? Нашу веру в бессмертие, нашу внутреннюю решимость к постоянству, нашу решимость ковать историю? Нет, никоим образом. Эта воровка унесет какое-то количество лохмотьев, немного материи, да еще какие-то клочки волос или обрезки ногтей, и ничего больше. Ничего по-настоящему ценного – ни золота души, ни жемчужин, украшающих нас не на физическом плане, ни сандалий, в которых можно идти любыми путями, – этого великая воровка не унесет.

Если мы готовимся, читая классиков, если мы готовимся, укрепляя свой дух, если мы готовимся, по-настоящему идя путем доброты, стараясь нести доброту и благородство в сердце, стараясь иметь то, что называется духовной аристократичностью (которая не имеет ничего общего с фамильной или денежной аристократией), если мы будем способны чувствовать высокую и великую душу, – мы будем подготовлены к смерти.

Если мы можем слушать Вагнера, если мы можем смотреть на прекрасные картины, если мы можем получать удовольствие от беседы, если мы не совершаем ни преступлений, ни грехов, если любовь для нас преобладает над сексом, а достоинство и честь – над выгодой, если любовь к ближним, к родине мы ставим выше любви к своей коже или к своей рубашке, если всё великое мы выдвигаем вперед, а всё значимое – наверх, – то мы будем подготовлены к смерти.

Если мы помогаем солнцу подняться над горизонтом и осветить мир (потому что когда солнце находится на горизонте, всё отбрасывает тени и многое остается во тьме, но когда сияет то, что египтяне называли диском Амона, когда солнце находится в середине неба, даже самые маленькие, даже самые крошечные и незаметные камушки получают свет солнца, и у них нет теней), если нам удастся сделать так, чтобы не было теней и в нашей душе, чтобы тени были только у нас под ногами, но не в голове; если нам удастся достичь такого позитивного отношения к жизни, позиции не оптимистической и наивной, а действительно конструктивной, – то мы будем подготовлены к смерти.

Смерть касается только нас, лично нас, – это вещь эгоистическая. Смерть затрагивает всех нас, однако каждый переживает одно и то же в разной форме. Помню, как во Франции я беседовал с философом Леви, и он сказал мне: «Я заказал молоко на весь месяц. Если бы я умер, молочник продолжал бы приносить бутылку молока. Я буду пить это молоко или другой человек – ему не важно. Так же и мне не важно, кто мне его приносит – тот молочник или другой. Если по утрам, когда я, полусонный, встаю, я нахожу у двери бутылку молока, то мне все равно – я ее беру и уношу, не спрашивая, кто мне ее поставил».

Так же и смерть у каждого личная, своя собственная. Когда мы умираем, мир не заканчивается. В день, когда я умру, останутся поющие птицы, дворники, собирающие мусор, вечером зажжется свет, потом погаснет. Всё останется прежним. Одни люди будут хотеть убить других, одни люди будут любить других, будут дискуссии в сенатах, будут падать или расти акции. Мир не закончится со мной, потому что не с меня он и начался.

Что тогда имеет значение, имеет ценность? Значимым является то, что я сделал в течение жизни. Изменение моего окружения, очищение, которого я за свою жизнь смог добиться для себя и для многих других. Важно то, что это приготовление к смерти готовит нас не только к физической смерти, но и к тому, чтобы жить, чтобы становиться действительно полезными, чтобы становиться действительно теми, кто мы есть, становиться изнутри, и чтобы никто не мог поработить нас.

И мы будем иметь смысл жизни более глубокий, чем та «широкая свобода», о которой говорят люди на улице, чем та политизированная свобода. Я говорю о внутренней свободе, о глубоком ощущении, что мы имеем возможность делать то, что должны делать, что мы способны быть частью природы.

И когда мы соберем этот чемодан, мы уже не будем бояться ни огня, ни воздуха, ни воды, ни чего бы то ни было другого. Потому что мы подготовим все таким образом, что, когда придет смерть, единственным, что останется ей, будут лишь какие-то лохмотья. И мы почтительно скажем этой великой воровке: «Уноси то, что причитается тебе, а мое остается со мной, я унесу это сам. И я вернусь снова и, может быть, начну снова, в другой форме, и получу новый опыт. И так будет продолжаться, пока я могу совершенствоваться, и не только я, но и все мужчины и женщины, которые со мной соприкасаются. Если когда-то я хотел быть художником и не смог, я буду им в другой раз, если я хотел быть писателем или военным и не смог, я буду им при следующей возможности».

И эта великая надежда ведет нас через время. Надежда, которая даст нам осознание того, что мы поистине бессмертны.

Мадрид, 1983 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.