Глава XIII

Глава XIII

Истинное посвящение

Все, что уже говорилось ранее о ламаистских «посвящениях» и упражнениях, связанных с этими посвящениями, может заставить людей вообразить, что слово «посвящение» в том значении, которое придается ему в других странах и западными авторами, не может относиться к любому из многочисленных жителей Тибета, которые получили тот или другой из различных ритуальных ангкуров, даруемых в этой стране. Я хотела бы еще раз напомнить [126], что ангкур сам по себе не предназначен для того, чтобы передать знание, скорее он призван передать силу для того, чтобы совершить определенное физическое или ментальное действие. В мистическом ангкуре эта сила может интерпретироваться как сила, необходимая для выполнения интеллектуальных упражнений, необходимых для развития способностей, позволяющих добиться духовного просветления. Это состояние, которое тибетцы выражают словами tharwar gyourwa — «становиться свободным», — является плодом не обряда, а мистического опыта, который невозможно передать.

В биографии Миларепы мы находим доказательство того, что этой интерпретации придерживались ламы в течение всех прошедших веков.

Я указываю на эту работу, предпочитая ее многим другим, способным предоставить аналогичные доказательства, потому что она была переведена на английский и французский языки, так что мои читатели будут в состоянии лично убедиться во всем, что я говорю.

Марпа, тантрический лама, строго придерживавшийся ритуалов, и гуру Миларепы, не пренебрегал ни ангкурами, ни эзотерическими наставлениями. Однако после каждой церемонии он никогда не забывал отослать своих учеников назад, в их пещеры или хижины, чтобы они помедитировали там в одиночестве.

Затем он призывал их обратно, чтобы они сообщили ему результаты своих медитаций, и исключительно на основании этих результатов он мог понять, преуспели ли они в «знании», сумели ли «инициировать сами себя».

Однако, какими бы неортодоксальными они ни были во многих других отношениях, ламаисты строго поддерживают некоторые из наиболее существенных принципов буддизма, особенно тот, который мы находим в следующих словах Будды: «Будьте своим собственным наставником и своим собственным факелом», эхо которых мы находим на Тибете: «люди ищут защитников и наставников вне себя и тем самым погружаются в горе и боль» [127].

На медитативных отшельников Тибета эти принципы, похоже, оказывают еще большее влияние, чем на их единоверцев из стран, расположенных южнее. Например, в то время как последние утверждают, что ввиду отсутствия в настоящее время Будды на земле никто не может достигнуть состояния архана — полностью просветленной личности, способной живым вступить в Нирвану, — ламаистские мистики полагают, что материальное присутствие проповедующего Будды совершенно необязательно для получения «Знания».

Согласно их мнению, Учение просто существует, и даже без книг, в которых оно записано, и без лам, которые могут преподать его. Человек, готовый к этому, способен обнаружить его путем медитации и повторить в себе духовный опыт Будды.

Одним словом, именно здесь происходит истинное «посвящение», так, как оно было задумано мастерами мистики на Тибете. Правильно это или нет, но они ревниво хранят при себе собственные мысли по этому вопросу. Эта концепция посвящения — один из глубочайших секретов их тайного учения.

И все же, как остроумно сказал мне один лама: «Тайна появляется только тогда, когда понимание терпит неудачу; это — другое название невежества. Проникновение в сознание и его исследование способны все обнаружить».

Легко понять уроки, преподанные в многочисленных историях о самопосвящении, даже не будучи одаренным исключительной проницательностью. Я перескажу вам одну из многих подобных историй, детали которой, даже не касающиеся обсуждаемого вопроса, не лишены занимательности и представляют картину тибетской жизни.

Я не знала Таши Дадула, но у меня есть основания считать его историю совершенно подлинной, поскольку на ней можно ощутить печать тибетского менталитета и те, кто рассказывал ее мне, весьма заслуживают доверия. Однако даже при том, что определенные детали, возможно, и были искажены, это повествование будет ценно хотя бы в том смысле, что оно снабдит нас информацией относительно того, как жители Тибета рассматривают «посвящение».

Таши Дадул был гьяронг-па (Gyarong-pa); он принадлежал к тому среднему классу тибетцев-мирян, члены которого, за незначительным исключением, занимаются торговлей. Он был молод и красив, женился по любви на хорошей женщине из хорошей семьи, стал отцом мальчика трех лет и главой преуспевающего бизнеса. Дадул, как говорится, имел все необходимое, чтобы быть счастливым. И действительно, он был очень счастлив до того дня, когда обнаружил на своем сильном теле первые признаки проказы.

Никто ни в его семье, ни в семье его жены никогда не страдал от этой страшной болезни. Он ждал, с тревогой наблюдая фатальные признаки, но вскоре уже больше не мог сомневаться в том, что болен. Он проконсультировался с местными докторами, затем с врачами из других районов, о хорошей репутации и навыках которых ему рассказывали, и, наконец, предпринял долгую поездку, чтобы попросить о помощи у доктора миссионерской больницы, расположенной на границе с Китаем. Он надеялся, что белый врач, возможно, знает средства, неизвестные тибетцам и китайцам.

Однако белый врач заявил, что чувствует себя столь же беспомощным, как и его азиатские коллеги. Обследовал ли он пациента? Естественно, тот, кто рассказывал мне эту историю, не знал всех подробностей, но я вспомнила аналогичный трагический случай с молодым человеком, который приехал познакомиться со мной в монастыре Кум Бум.

Он также отправился в больницу в Китае, где работали белые врачи, но начал бестактно спрашивать: «Есть ли у вас что-то, что вылечит проказу?» Ему кратко ответили — «Нет!». Около врачебного кабинета своей очереди дожидались толпы пациентов, поэтому он уехал, более не настаивая на лечении. Я порекомендовала ему вернуться и добиться того, чтобы его обследовал врач, но при этом он не должен был говорить доктору о том, что сам он считает, что у него началась проказа. Возможно, признаки, о которых он говорил, были симптомами совершенно другого заболевания.

Я упоминаю этот личный инцидент для того, чтобы избежать связанных с историей Дадула мыслей о некоем чудесном существе. Любой элемент сверхъестественного, присутствующий в данной истории, имеет исключительно духовную природу.

Потеряв всякую надежду получить помощь от науки, Таши Дадул, как и многие другие отчаявшиеся люди, обратился к религии. Однако, в отличие от других людей, он не ожидал чуда; полагая себя неизлечимым, он думал только о том, чтобы подготовиться к смерти. Он также хотел исчезнуть из дома, чтобы его домашние — и особенно его молодая жена — не увидели то отвратительное существо, которым он вскоре должен был стать.

Найдя выход в отшельничестве, он обратился к известному ему отшельнику и попросил его благословения, а также попросил описать ему какой-нибудь метод медитации. Отшельник предложил ему сесть рядом с ним, и так они посидели некоторое время. Затем он посоветовал Дадулу медитацию на Джигджеда («Ужасного»), Великого Йидама секты «Желтых шапок».

Живя в заточении, в полном одиночестве, ему не нужно было использовать никакую другую религиозную практику; этой было бы вполне достаточно.

Затем лама даровал больному ангкур Джигджеда , частично объяснив ему символизм формы и характера Йидама , после чего отослал его домой.

Вскоре Дадул уладил все свои земные дела, которые ему пришлось бы оставить, сойди он в могилу. Он передал товары родственнику, поручив ему заботиться о своих сыне и жене, и завещал ему удовлетворять все ее потребности до тех пор, пока она остается вдовой. Кроме того, он освободил ее от любых обязательств по отношению к себе; при желании она могла бы снова выйти замуж.

В этой истории нет описания чувств этого несчастного человека при подобном уходе из мира — жители Тибета не любят делиться подробностями, описывая свои самые глубокие эмоции. В этой сдержанной стране сентиментальные излияния Миларепы — скорее исключение из правил, но ведь Джецун Миларепа был поэтом.

На расстоянии нескольких дней пути от родной деревни Дадул построил себе домик, возведя каменную стену перед довольно большой пещерой. Он выбрал место на склоне около потока, текущего вниз, в долину. Ему было не очень трудно отвести часть потока и заставить течь рядом с его хижиной. Он заделал землей промежутки между камнями, которые составляли его стену. Поверх этих камней он растянул внутри жилья тент из волос яка — материала, из которого кочевые пастухи делают палатки. Он также построил вторую внешнюю стену, за которой те, кто будет приходить два или три раза в год, чтобы снабдить его пищей, оставят мешки с продуктами и топливом, не видя его. Затем, все еще при помощи сопровождавших его людей, он сложил принесенную с собой провизию, одеяла, ковры, подушки и предметы одежды [128].

Дадул отправился в пустыню не за тем, чтобы заняться суровым аскетизмом и затем умереть там, следовательно, у него не было причин лишать себя в последние дни жизни того комфорта, который могло бы ему обеспечить его состояние.

Когда все было закончено, друзья покинули его. С порога своей будущей могилы он наблюдал, как они уезжают, слышал, как постепенно гаснет мелодичный звон колокольчиков на шеях их лошадей. Затем наездники исчезли вдали и воцарилась тишина. Он был один на один со смертью, скрывающейся внутри него.

Он сделал земной поклон в том направлении, где жил лама, приобщивший его к обряду Джигджеда , а затем, войдя в свою пещеру, снова распростерся в земном поклоне перед танкой (необрамленная картина на свитке), на которой было изображено ужасное божество. После этого он лег на кушетку, где его тело, съедаемое проказой, однажды ляжет мертвой плотью, пищей насекомых и червей…

Шли дни и недели. В конце четвертого месяца его отшельничества двое мужчин принесли ему еды. Он услышал, что они развьючили животных и внесли сумки в «вестибюль» его жилья. Он не видел их, хотя они находились достаточно близко от него.

Было ли у него желание поговорить с ними, узнать, как живут люди, столь дорогие для него, — его жена и ребенок? Хотел ли он спросить их, вспоминает ли кто-нибудь о нем, произносится ли его имя в его доме? В этом повествовании вы не найдете ответов на эти вопросы.

На Тибете есть традиция: те, кто приносит пищу — или что-то еще — отшельникам, не должны разговаривать с ними. Мужчины видели небольшой дымок над стеной, окружавшей «комнату» отшельника, — следовательно, он был жив, так что они уехали, не сказав ни слова.

Шли годы. Прошло пятнадцать, двадцать лет. Дадул был все еще жив, и при этом его болезнь не причиняла ему никаких страданий. В деревне о нем почти забыли, кроме того, кому он поручил следить за своим домом и кто аккуратно посылал ему обильные посылки еды и одежды. Его жена снова вышла замуж. Его сын также женился и практически уже не помнил отца, который покинул дом, когда он был совсем маленьким. Все, что он знал, — что его отец все еще живет в своей хижине отшельника… как несомненно отвратительный фантом, плоть которого медленно разъедается ужасной болезнью.

Несколько раз сын приезжал вместе со слугой, чтобы пополнить его запасы. Они никогда не видели его, не пытались заговорить с ним. Всем было известно правило, запрещающее нечто подобное. Вьющийся в воздухе дымок сообщал — отшельник жив…

Поглощенный своими медитациями, так же как его родственники и друзья были озабочены материальными проблемами, Дадул забыл о них так же, как они забыли о нем.

Джигджед стал присутствовать рядом с ним постоянно. Сначала Дадул вызвал его, стоя перед нарисованным на холсте его изображением и произнося ритуальные слова, выученные во время посвящения. Затем сам Ужасный начал являться ему и долго разговаривать с ним. Позднее видение его формы исчезло, и Дадул вместо символического изображения божества увидел персонификацию самого этого божества. Желание, жажда, возникающая после ощущения действия, неизбежное разрушение, которое следует за этим, и желание, снова возникающее на руинах его трудов, возрождаясь, снова уничтожается, давая начало новым формам, которые также исчезали, порождая новые.

Джигджед и его мифическая жена, обнимающая его, не были парой ужасных любовников — они были миром форм, миром идей, сжимающими Пустоту и порождающими миражи, постоянно исчезающие в Пустоте.

Дадул чувствовал, как бесчисленное множество существ, затаив дыхание, лихорадочно пытаются обрести личное существование, как они сражаются за то, чтобы сохранить это несуществующее «я», как Джигджед — разрушитель пожирал их, чтобы сделать из них ожерелья из черепов, как он возрождал это «я» при помощи своей жены: он ощущал его желание снова забрать это «я» у них, и так бесконечно.

Целая вселенная вошла в хижину отшельника Дадула. «Круг» смертей и возрождений, жизни, которая питается смертью, и смерти, которая поглощает жизнь, — все это он поглощал с каждым куском, который клал в рот, с каждой мыслью, которая появлялась в нем, чтобы в свою очередь уступить место новой, только что рожденной.

И однажды произошло так, что в результате небольшого землетрясения или по какой-то другой, еще более простой причине, несколько камней выпали из стены, окружавшей жилище отшельника. В дни своего ребяческого усердия он нетерпеливо восстановил бы ее; теперь ему это было безразлично. Затем упали другие камни, и проем расширился. Однажды утром вывалился большой кусок стены. Он ударил по внешней стене и снес ее угол.

В пещеру проникли лучи солнца, принося успокоительное тепло, и Дадул, который был лишен их в течение двадцати лет, ощутил их касание.

Со своей кушетки он созерцал зеленую долину, но это зрелище не имело никакого сходства с тем, что он видел в прошлом. Деревья и ветер, струящаяся вода потока, птицы, рассекающие воздух, — все они казались ему разнообразными формами универсального «Ужасного», непрекращающимся Созидателем и Разрушителем.

Дадул теперь видел его повсюду, и ему больше не надо было вызывать Джигджеда в тени пещеры. Он вышел оттуда и направился выпить воды из струящегося потока.

Вдали от основного течения, укрытое естественной защитой скал, мерцало маленькое озерцо стоячей воды. Дадул потянулся к нему. Когда он опустился к воде, ему навстречу придвинулось его отражение. Он увидел лицо, которое было ему неизвестно, и, глядя на него, он вспомнил то, о чем все то время, пока находился в состоянии экстаза, совершенно забыл, — он был Дадулом, прокаженным.

И все же у человека, который серьезно смотрел на него из глубины прозрачного зеркала, не было видно никаких следов проказы. Пораженный, отшельник сбросил с себя одежду. Он стоял обнаженный и при свете дня внимательно осмотрел себя. На теле не было видно ни одной ранки, его кожа была прочной и плотной. Он чувствовал себя совершенно здоровым и полным жизни… Признаки, которые так встревожили его, были симптомами какой-то иной болезни, которая полностью излечилась. Он никогда не был прокаженным.

Что ему оставалось сделать? Вернуться домой и возобновить жизнь торговца? Эта мысль заставила его улыбнуться — он уже принял совсем другое решение.

Сделав земной поклон в направлении хижины отшельника, где он в течение предшествующих двадцати лет занимался обрядами Джигджеда , он отвернулся от своей пещеры и медленно пошел по пустынной равнине.

Таши Дадул отправился на поиски мастера, который поведет его по пути окончательного посвящения, того, кто выведет его из империи «Ужасного», находящейся вне жизни и смерти, к невыразимой Нирване.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.