XXII. ЗОЛОТАЯ РЫБКА

XXII. ЗОЛОТАЯ РЫБКА

Я лежал на траве и смотрел в небо. На чужие звезды. И думал о том, что все здесь напоминает сказку из детства. А еще я прекрасно сознавал, что все сказки обман. Разводка. Как наперстки, «кукла»… и как золотая рыбка, которую придумал Пушкин. А потому толком в золотую рыбку никто никогда не верил. Все знали, что Пушкин мастак сказки писать, и всерьез его история никем не воспринималась. Однако есть в детстве странный период, когда веришь во все. И в золотую рыбку тоже. Уж не знаю, во сколько лет начинается этот период. Наверное, у каждого по-разному. Но у всех перед тем, как ты пойдешь в школу. И особенно ты веришь в этих самых рыбок, если дед зовет по утрам на рыбалку, будит ни свет ни заря, грубовато потрепав по кудрявым волосам своей огромной, как тогда казалось, рукой. И вот ты нехотя натягиваешь заношенные старшей сестрой спортивные болоньевые штаны и, даже не плеснув в лицо водой, потирая заспанные глаза, спотыкаясь, плетешься за дедом. Выходишь из домика, спускаешься вниз по деревянной лестнице, по тропинке пересекаешь сад – и вот вы уже на пруду. Ты садишься на корточки и дышишь на ладошки, а дед насаживает червя сначала на крючок своей удочки, а потом и твоей.

– На вот, следи, – говорит дед и дает мне тоненькое бамбуковое удилище.

Пластмассовый розовый поплавок пристраивается у хилого ростка камыша и, совсем как я, замирает в полудреме.

Восьмидесятые. Дача. Сад. Маленький двухэтажный домик – хранилище старой мебели, лопат, мотыг, удочек, рассады. Вокруг участка заросли малины и черной смородины. Мы с сестрой могли часами пастись в малиннике, выбирая самые сладкие и спелые ягоды. Нас нередко ругали за то, что мы ели их немытыми, да и животы у нас, случалось, потом болели. Но все равно большего кайфа, чем рыскать по кустам, полным всякой мелкой живности, и, как охотник, выискивать огромные рубиновые ягоды, тогда невозможно было себе представить. В малиннике жили маленькие неприметные мыши и огромные яркие пауки. Мыши при моем появлении с тихим писком исчезали в норках размером не больше, чем след на земле от моей детской удочки, а пауки угрожающе поднимали передние лапки и смотрели на меня своими многочисленными умными глазами. Пауки плели сказочно красивую паутину. Наткнувшись на такой шедевр, я мог застрять подле минут на двадцать, разглядывая причудливый узор и блестящие капли росы, по ошибке попавшиеся в ловушку. Когда я смотрел на паутину, мое маленькое сердце наполнялось ощущением нереальности всего происходящего. Я даже зажмуривался от этого…

Волшебное было время. Наш огромный сад вообще являлся самым загадочным, самым мифическим местом в моей жизни. За каждым поворотом извилистой тропинки меня поджидали удивительные находки. Надо было только научиться понимать этот мир, и мир открывался перед тобой. Лежа в траве и грызя зеленое яблоко, я мог наблюдать за двумя ужами, греющимися на солнце. Или следить за полетом огромной пестрой бабочки, двигаясь за ней маленькими перебежками – так, чтобы не отставать от нее, но и не спугнуть. Я залезал на дерево и, притаившись на раздвоенной ветке, разглядывал семейку воробьев, устроивших себе гнездо в трещине стены нашего дачного домика. Каждый миг был наполнен особым смыслом. Мне казалось, что я понимал бабочек, птиц, змей и жуков. Их мир был настолько ясным и простым, а главное, настолько и неоспоримо сказочным, что существование в дачном пруду золотых рыбок вообще не вызывало у меня никакого сомнения. Да. Заявляю со всей ответственностью: в нашем пруду водились золотые рыбки. И я, сидя на корточках на мостках, построенных специально для купания и рыбалки, терпеливо ждал, когда одна из них попробует на вкус мой маленький рыболовный крючок с наживкой.

Золотых рыбок в пруд завез мой дед. Это были декоративные караси, родом, кажется, из Китая и неплохо прижившиеся в наших широтах. Дед ценил качество жизни. И, частенько бывая в загранпоездках, в Европе и Азии, приобрел некий буржуазный шарм. И рыбалку дед очень любил, поэтому в нашем пруду появились красивые иностранные рыбы – золотые караси и зеркальные карпы. Прекрасно помню одно такое утро. Дед стоит на краю мостка в серой с зелеными восточными узорами рубашке и серых шортах с карманами. В одной руке сжимает длинную телескопическую удочку, другой держится за металлические поручни мостка. Сейчас мне кажется, что дед очень похож на Марчелло Мастрояни. Немного сутулый, с такой же, как у великого итальянца, непослушной шевелюрой. Большой нос, проницательные глаза. Вполне объяснимое сходство – в роду по дедушкиной линии у нас были греки, и средиземноморские черты во внешности моих родственников никого не удивляли. Но тогда, в далеком восемьдесят третьем, я понятия не имел, кто такой Мастрояни. Затаив дыхание, я глядел, как ловко дед забрасывает свою длинную удочку. Как, перелетая через плешивенький островок камышей, его сине-белый поплавок аккуратно приводняется между двух черных коряг, в самое, как мне казалось тогда, «рыбное место». Моя удочка туда не доставала. И я, горестно вздыхая, посматривал на мой покосившийся поплавок. А вокруг разгорался день. Неторопливо, чтобы я мог заметить каждый его шажок навстречу мне, увидеть каждый его зажигающийся лучик. Водомерки уже расчерчивали водную гладь лапками-коньками, оставляя следы, которые вскоре превратятся в обычную дневную рябь. Птицы начинали распевку, но так аккуратно и так осторожно, прислушиваясь друг к другу, что им удавалось сохранять гармонию. Муравьи выползали на тропинки. Их становилось все больше, и в их движениях угадывалось все больше смысла. И вот уже самый удачливый тащит в муравейник маленькую зазевавшуюся личинку капустницы. Воздух прохладен. За ночь он остыл, а у солнца, осторожно пробивавшегося сквозь листву окружившего пруд сада, пока не хватает силенок прогреть его.

Я сидел на корточках, смотрел то на ленивый поплавок, то на свои торчащие из плетеных серых сандалий белые замерзшие пальцы. Эх… сандалии. Я их ненавидел. То ли потому, что мои длинные пальцы так и норовили вылезти наружу и больно удариться об угол холодильника, то ли потому, что мне они казались слишком похожими на девчачьи босоножки. При каждом удобном случае я терял одну из сандалий в надежде, что купят, наконец, нормальную обувь – кроссовки. Но кроссовки были в то время дефицитом, стоили дорого, а нога у меня росла стремительными темпами, и покупать кроссовки никто не собирался. И вот я сидел на мостку, наблюдал за философским процессом рыбной ловли и мечтал, что вот-вот поймаю золотую рыбку. Если я найду с ней общий язык, она выполнит мои три, а то и пять желаний… Но золотая рыбка не клевала. Золотых рыбок ловил дед. Раз в десять минут его поплавок, подергавшись мгновение, рывком уходил на глубину. Дед резко дергал удилище и тянул на поверхность очередного карася или карпа. Золотой оказывалась примерно каждая пятая рыбка. Я тихо злился и по новой забрасывал свою дурацкую бамбуковую удочку. Помню, что я буквально молился, как мантру твердил: «Попадись, попадись, попадись, попадись, попадись». Мне очень нужна была именно моя золотая рыбка. С дедовским уловом вести переговоры было крайне опасно. Во-первых, дед. Он обладал неприкасаемым авторитетом, и посягать на его добычу у меня и мысли не возникало. Во-вторых, что-либо гарантировать чудным существам в обмен на исполнение моих желаний было бессмысленно – все, что оказывалось у нас в ведре, прямой дорогой направлялось на кухню, к бабушке, которая без колебаний превращала карасей в пищу – пальчики оближешь. В ее руках золотистую окраску приобретали даже обычные серые караси, но и те и другие после жарки уже не могли выполнять желания… Странно: ни деду, ни бабушке почему-то эти чудеса были совершенно не интересы. Однако я себе не забивал голову этими вопросами. Наверное, думал я, они просто не понимают, как можно о чем-то говорить с рыбами. Наверное, в их возрасте это уже не получается. И поэтому очередная золотая рыбка, пойманная дедом, отправлялась на кухню дожидаться обеда. А я продолжал медитировать над поплавком, который, сжалившись надо мной, иногда боязливо вздрагивал, плыл в сторону, потом немного погружался в воду и вдруг резко уходил на глубину. Как «в омут с головой». Будто «была не была». «Авось». Но не «авось». Моя приманка оказалась с сюрпризом, да и я не зря почти час стучал зубами на краю деревянного помоста. Я сильно дергал удилище в сторону и чувствовал, как там, на другом конце лески, трепыхается, упирается живое существо. Отчаянно борется со мной и совсем не хочет оказываться на поверхности пруда. Дрожащий от возбуждения, замерзший, с синими губами и горящими глазами, я вытягивал из воды серого карасика. Тот факт, что он оказывался вовсе не золотым, конечно, огорчал меня, но ни с чем не сравнимое ощущение победы заглушало чувство обиды на несправедливость этого мира. Аккуратно отцепив карася от крючка, я бросал его в синее пластмассовое ведерко, где уже плавало несколько пойманных дедом рыбок. Эдакое чувство собственности заставляло меня подмечать особенности своей рыбки. Каждый раз, косясь на ведро, я мгновенно выделял из общей массы МОЮ добычу. Она была мельче, но явно шустрее и активнее. В то время как дедовские жирные караси, тупо упершись в стенку носами, ожидали неминуемой участи, мой гордый карасик нарезал по ведру круги, расталкивая других, иногда сильно бился о стенки ведра. Случалось, что, повинуясь неясному позыву, я доставал из ведра своих рыбок и отпускал их в пруд. Я ничего не говорил, просто вдруг ни с того ни с сего запускал руку в ведерко, выуживал оттуда дергающееся серое тельце и бросал его с размаху подальше в воду. Ошалев от полета и удара о водную гладь, рыбка какое-то время кружила по поверхности, но потом, оправившись от пережитого, уходила на глубину, чтобы в следующем году, став большой и ленивой, попасться на крючок деда.

Так проходил день за днем. Каждое утро по выходным мы с дедом шли на рыбалку. И сидели у воды, пока не становилось жарко. Улова с лихвой хватало на обед, а иногда оставалось и на ужин. Моя доля в улове тоже присутствовала, и я чувствовал себя полезным членом дачного сообщества. И только одно огорчало – золотые рыбки упорно не хотели ловиться на мой крючок. Помню, после очередной рыбалки, чуть не плача, я признался бабушке: золотые караси на мой крючок не клюют. Бабушка заулыбалась и ответила, что поймаю я еще своих золотых рыбок, причем никак не меньше ведра. Это обещание меня не успокоило. Я не в шутку переживал, что золотые рыбки, возможно, попадаются только взрослым, которые не умеют правильно с ними обходиться. А вдруг и я вырасту – и забуду, о чем хотел попросить у волшебного существа? Опасения подкреплялись жизнью. Никто из удачливых рыбаков не спешил ни сказочно богатеть, ни приобретать суперспособности. Да и мира во всем мире, которого наверняка кто-то должен был пожелать, тоже не прибавлялось. Сомневаться в рыбках было глупо. И мой детский мозг пришел к совершенно логичному заключению: взрослым рыбы желания не исполняют, а детям не ловятся. Это неправильно. И нужно с этим что-то делать. Что именно, я пока не знал, зато прекрасно понимал, что именно я должен уничтожить такую несправедливость.

Летом восемьдесят третьего золотая рыбка мне так и не попалась. По воде уже поплыли первые желтоватые листья, а в моем ведерке по-прежнему трепыхались только серые караси. Пригодные разве что только для «жарехи» с картошкой. Осенью на рыбалку мы выбирались все реже. Да и рыба ловилась крайне неохотно. Мы с дедом стояли на мостку и очень похоже морщились. На нем была зеленая брезентовая куртка, спортивные болоньевые штаны и кожаные спортивные туфли, а я надел синее трико, олимпийку с надписью «Олимпиада-80» и кеды-вьетнамки. Удочки мы уже свернули, положив рядышком на берегу, – аккуратный тубус дедовской телескопической громилы и моя тонкая, неказистая бамбуковая палочка. В лицо дул холодный октябрьский ветер. Сплюнув в воду, дед обиженно пожал плечами и сказал: «Ну что, пошли, рыбалки в этом году больше не будет». Грустные и поникшие, мы брели по саду, потом мыли руки в холодной воде из умывальника и садились за стол никогда не терявшей оптимизма бабушки – в осени она не видела ничего трагичного. На обед нас ждала вкуснейшая жареная картошка с грибами и лучком. Дед выпивал водки, потом крутил ручки привезенного из Италии черного, отделанного деревом приемника, ловил музыку, но попадались только новостные программы. Дед фыркал и наливал еще стопочку. А я сидел у окна и смотрел, как огромная бабочка бьется в ловушке между оконными рамами. Судьба ее была предрешена. Весной я обнаружу ее мертвой и совершенно высохшей. Я мог бы выпустить ее, но это было нечестно по отношению к саду, цветам и рыбалке. Такова суть осени – лето должно умереть.

Мы покидали дачу. Я ехал домой, смотрел в заднее стекло автомобиля на ползущую из-под него дорогу. Было грустно. Но по возвращении в город дача забывалась. Меня отрывал от земли и кружил вихрь других детских проблем. Я погружался в книжки, играл с друзьями во дворе, по первому снегу делал вылазки в овраг, катался на санках. В общем, вел обычную жизнь. Настолько насыщенную, что про золотых рыбок даже не вспоминал.

А через год я поймал свою золотую рыбку. Случилось это буднично и почему-то не вызвало у меня бури восторга. Больше всех радовалась бабушка. Она предложила мне карася не жарить, а пустить в огромный бак. «Может, он исполнит твое желание, и ты его выпустишь», – подмигнув, сказала мне она.

– Глупости. Это просто рыба, – ответил я. Конечно же, за год я повзрослел и свои же мысли о волшебной природе рыбок теперь казались мне детскими фантазиями. Я прекрасно понимал, что это выдумка Пушкина и его старой няни. И, значит, рыба – это всего лишь рыба. А я просто вырос и стал более умелым рыбаком. К тому же родители купили мне новую удочку, подлиннее. С ее помощью я забрасывал поплавок гораздо дальше, туда, где ловилась более осторожная крупная рыба.

Бабушка, немного расстроенная моим ответом, решила, что, видимо, так оно и должно быть. Короче, своего первого золотого карася я съел. С картошкой. Было очень вкусно.

…Шло время. Наши совместные с дедом рыбалки становились все реже. Не знаю почему. Как-то так получилось. Потом пришла пора летних пионерских лагерей, куда меня ссылали практически на все каникулы. Маме удавалось пристроить меня в младшую группу, хотя я был на год-два моложе своих товарищей. И рыбалки с дедом прекратились совсем. В августе восемьдесят седьмого я вернулся из лагеря, не дождавшись окончания третьей смены. Меня забрали на похороны дедушки… Помню, было очень грустно. Даже не грустно, а пронзительно больно. Потому что я сознавал: из жизни ушло что-то очень важное. Конечно же, я толком не понимал, что такое смерть. Для меня это было нечто абстрактное, далекое, но даже тогда, маленький и глупый, я совершенно точно знал: деда я больше не увижу. Никогда-никогда.

Спустя неделю после похорон мы выехали всей семьей на дачу. Я сидел на кухне, разглядывал засохшие останки бабочек между оконными рамами, потом оглянулся и увидел дедовскую телескопическую удочку:

– Бабуль, можно я возьму ее?

– Бери, конечно…

– Завтра пойду половлю. Разбуди меня пораньше, пожалуйста…

И вот я стоял на мостку, на том же месте, где обычно стоял дед. И забрасывал, почти как он, в то самое место свою приманку. Подумалось вдруг: а что, если мои детские фантазии о волшебстве золотых рыбок вовсе не такие уж и бредовые? По крайней мере – хоть какой-то шанс. Мне очень хотелось верить. Хотелось вернуть деда. И я вновь, как когда-то, читал мантру над поплавком: «Попадись, попадись, попадись, попадись, дура, чего тебе стоит?! Попадись!» Но каждый раз, когда поплавок уходил под воду и я тянул добычу на поверхность, на крючке меня поджидало жестокое разочарование – головастый, жадный, глубоко заглатывающий наживку полосатый окунь. Золотой рыбки не было… Становилось жарко, солнце пекло, и даже окуни перестали попадаться, а я стоял на мостку и твердил себе под нос: «Попадись, попадись, попадись, ну пожалуйста, попадись… мне надо… очень надо…» Но золотые караси в пруду больше не водились. За три года вокруг него разрослось немало новых дачных участков. К концу лета дачники осушали пруд, использовавшийся для полива огородов, почти до дна, подземные ключи и дожди не успевали наполнить его, поэтому к нему протянули водопровод из Волги. Вместе с речной водой в пруд попала икра окуней и щук, которые меньше чем за год пожрали мальков и икру всех золотых карасей и зеркальных карпов. Так что, сколько бы я ни забрасывал дедушкину удочку, шансов поймать чудом уцелевшую золотую рыбку не осталось.

Я выпустил пойманных окуней обратно в пруд. Большинство поплыли белыми животами вверх – слишком глубоко они заглатывали крючок и слишком много времени провели в тесном ведре на солнцепеке. Дохлые окуни будто сбились в косяк и медленно, гонимые легким ветерком, дрейфовали в сторону камышей. А я сел на корточки, натянул капюшон, закрыл глаза и попытался представить, что ничего не изменилось. Представить не получалось. Золотых рыбок в пруду больше не было…