НЬЮ-ЙОРК 4

НЬЮ-ЙОРК 4

ВЕЧЕРИНКА, где Илья два года назад встретил Антона, была в старом доме на углу Авеню Б и 8-й Стрит, рядом с Томпкинс Парк. В этом доме когда-то помещался еврейский приют для детей-сирот, и на лестничных площадках ещё остались лепные шестиконечные звёзды в человеческий рост. В некоторых местах гипс откололся, и звёзды стали менее узнаваемы, слившись с общей обшарпанностью давно не крашенной лестницы. Илье показалось, будто звёзды понимают, что они больше здесь никому не нужны, и оттого разрушаются сами. Как лепные серпы и молоты его советского детства.

Илью туда привела Мерейжа, девочка-пуэрториканка, которая иногда его навещала. Он никогда не звонил ей сам. Она появлялась, когда хотела: просто вдруг звенел интерком, и её искажённый голос лился звонкой струйкой сквозь треск:

— Кессал, — она любила звать его по фамилии, — я здесь, внизу. Можно зайти?

Илья открывал дверь квартиры и слушал, как она поднимается на третий этаж. Деревянная лестница скрипела, и каждый скрип был шагом, приближающим их друг к другу. Илья слушал шаги, и ожидание отзывалось горячим внутри.

Секс начинался сразу, в длинном коридоре, что вёл в его гостиную с высокими окнами на парк. Секс начинался с её губ, и Илья стоял, прислонившись к неровной стене, и смотрел сверху, как она его целует, откидывая назад свои длинные чёрные блестящие волосы, чтобы он лучше видел. Иногда они не добирались до дивана в гостиной и оставались на полу коридора, путаясь в не до конца снятой друг с друга одежде. Слов между ними почти не было, лишь Мерейжа шептала что-то самой себе на задыхающемся испанском.

Она никогда не оставалась у него ночевать. Ни разу.

Вечеринка была в почти пустом лофте, где жил друг Мерейжи — художник, как и она сама. Лофт был одной огромной комнатой, метров двести. Посреди стояло нечто квадратное, огороженное с четырёх сторон стенками. Стенки не доходили до потолка, и было ясно, что они не являлись изначальной частью помещения. Мерейжа объяснила Илье, что это спальня хозяина квартиры. Его звали Брэндон.

Было шумно, много разного нью-йоркского народа, и Илья быстро потерял Мерейжу.

Он никого здесь не знал и особенно не стремился. Играла музыка, и посреди комнаты какая-то пара танцевала ламбаду. Они танцевали как профессионалы, и их тела лились вместе с песней. Юноша был похож на итальянца-южанина, и даже Илья понимал, как он красив. Его женщина была старше; светловолосая, узкокостная и удивительно длинноногая. Она сняла туфли и танцевала босиком. На ней была длинная юбка, подол которой она завернула наверх и подоткнула за пояс. Юбка вертелась колоколом в ритме танца и еле прикрывала бёдра.

Потом звуков не стало, и они замерли, прижавшись друг к другу. Женщина отстранилась и поцеловала партнёра в губы — быстро, не давая поцелую длиться. Он погладил её по щеке — лёгкий, весёлый, похожий на гибкую трость. Он отошёл в толпу, но не потерялся, а оставался хорошо заметен среди других.

Минут через десять Мерейжа подвела итальянца к Илье. Итальянец улыбнулся и сказал по-русски:

— Ты тоже из the Soviet Union?

Он говорил с сильным американским акцентом, зажимая «т» и произнося «р» глубоко в горле. Его звали Антон, и он жил в Нью-Йорке с девяти лет.

Вблизи Антон выглядел чуть старше. Мерейжа крутилась вокруг, упрашивая Антона с ней потанцевать, и он в конце концов согласился. Илья видел, как после танца она повела его за руку в спальню Брэндона и они затворили за собой дверь. Их не было минут тридцать, наполненных шумом, музыкой и голосами. Илья в это время беседовал со странным человеком, утверждавшим, что он — инкарнация Кришны. Человек был лыс и любил водку с лимонным соком.

Перед тем как уйти, Антон оставил Илье номер телефона и попросил звонить. Илья обещал.

Мерейжа и он поймали такси, и Илья хотел отвезти её к ней домой, но она прижалась к нему в темноте заднего сиденья и шепнула:

— Поехали к тебе.

Илья кивнул, и её тонкие пальцы мучили его весь недолгий ночной путь до Вест Сайд.

Они оба были возбуждены её недавней случайной близостью с другим и в ту ночь — их первую полную ночь вместе — вообще не спали. В их любви появились слова, и Илья шептал ей на ухо всё, что она делала с Антоном там, в спальне, как она это делала, и Мерейжа выгибалась под ним, мешая английские и испанские звуки ни о чём. Потом слова кончились, и во тьме остался лишь её стон, прерывистый, как плач, в такт конвульсиям.

Пламя длинной свечи на подоконнике металось и замирало — хрупкий отблеск оргазма.

Мерейжа ушла до рассвета, когда Илья — пустой от любви — провалился в сон. Больше она не приходила. Она пропала, и Илья её не искал. Он никогда не жалел об ушедших женщинах и не пытался их вернуть. Он вообще мало о чём жалел.

Хотя нет, он грустил, когда потерял свою женщину из Нью-Джерси. Они были вместе долго — без надежды, без будущего, но удивительно счастливы. Их встречи в мотеле раз в неделю, а иногда женщина приезжала в Нью-Йорк. Дома считали, что она навещает родственников; в основном она навещала Илью.

Илье всегда было интересно, что думает её муж, и он часто представлял себя на его месте. Знает, не знает? Догадывается ли по еле заметным знакам — как она замирает, когда звонит телефон, как рассеянно ласкает его ночью, как неожиданно, без повода, вдруг бывает к нему нежна, — что в доме живет измена и делит с ними двумя их постель.

Было интересно представлять себя на месте мужа, и как бы он сам читал эти знаки, и знал бы, знал.

Проблема наступала дальше: ну знал бы — и что? Бросить, уйти, всё переиначить в своей жизни и жизни детей? И из-за чего: что другой касается её тела, владеет им и делает её счастливой? Что другой входит в неё и оставляет в ней частицу себя, нарушая его, данное неизвестно кем, право на исключительность соития?

Что делать? Что выбрать?

Илье нравилось представлять себя её мужем: это давало ощущение победы и оставляло место для великодушия.

Впрочем, он всё реже думал о женщине из Нью-Джерси. Теперь у него была Адри.

Когда — неделю назад — Адри вернулась из Европы в Нью-Йорк, Илья рассказал ей про записку и вообще про всю эту историю, начиная со знакомства с Роландом в тот апрельский четверг. Адри внимательно слушала, ни разу не перебив; они проснулись в двухэтажной квартире Рутгелтов на Линкольн Сквер и ленились вставать.

Адри жила в этой квартире одна: остальные Рутгелты были разбросаны между домом в Голландии, ещё одним в Палм Бич и родовым гнездом в Парамарибо. Илья, до знакомства с Адри не встречавший по-настоящему богатых людей, не понимал, зачем им столько жилья.

Рутгелты нигде не жили постоянно и перемещались по миру, собираясь вместе лишь по праздникам: в Палм Бич на Рождество, в Парамарибо на Пасху. Постоянно в их домах жили лишь оставленные ими вещи, не вошедшие в чемоданы или принадлежавшие именно этой стране и этому климату. Вещи лежали в шкафах и терпеливо ждали хозяев, ненужные в их других жизнях.

Квартирой в Нью-Йорке — с видом на Линкольн Центр, — до того, как Адри перевелась из Йеля в Колумбийский, семья пользовалась три-четыре раза в год, когда Рутгелты прилетали на премьеры в «Метрополитен Опера» или на концерты Нью-Йоркского Симфонического.

Парадное дома напоминало гостиницу: с цветами, фонтаном, пятью швейцарами и блестящими золотыми тележками для багажа. Жильцы то приезжали, то уезжали, и их чемоданы стояли на тележках, ожидая, когда их повезут в аэропорт или, наоборот, распакуют. Илье казалось, что чемоданы не одобряют его визиты, и он старался быть понезаметнее и быстрее проскочить мимо швейцаров, предупредительно открывавших двери подъезда.

Больше всего Илью удивляло, как легко уживаются в Адри привычка к богатству и абсолютное безразличие к его возможностям: каждое утро она покупала яблоко, банан и бутылку воды у уличных торговцев и жила на этом весь день. Её одежда была одеждой других: брата, отца, старшей сестры и теперь Ильи (она утащила у него несколько старых рубашек).

Себе Адри не покупала ничего, кроме книг у букинистов на улицах. Она долго выбирала и никогда не торговалась. Если Адри не соглашалась с ценой, она молча клала книгу обратно и уходила.

Когда Илья первый раз принёс ей цветы, она поцеловала его в губы и сказала:

— Ты купил этот букет в магазине. Если хочешь дарить мне цветы, покупай у продавцов на улице: они в основном нелегальные иммигранты, и им деньги нужнее, чем хозяевам магазинов.

Сейчас, слушая рассказ Ильи о поисках Роланда, она сидела в дальнем конце кровати, прислонившись к стене и вытянув длинные смуглые ноги поверх Ильи. Волосы — они всегда ей мешали, и она часто грозила постричься наголо — Адри завязала его рубашкой. Больше на ней ничего не было.

— Странно, — сказала Адри, — я не очень понимаю. Вы ходите в какое-то кафе каждую субботу и ждёте там человека, о котором ничего не знаете и который, быть может, никогда не придёт? И это всё потому, что вам кажется, будто он знает, куда ушёл бог? Или это потому, что он знает, куда исчез брат твоего друга?

— И то и другое. — Илья смотрел на её блестящую тёмным орехом гладкую кожу, и ему хотелось сглотнуть. — Иди сюда.

— Подожди, я хочу разобраться. Я хочу знать, адекватно ли воспринимает реальность мужчина, с которым я сплю. И ещё говорят, что евреи — умный народ. Нет, эти слухи явно преувеличены.

— Евреи — умный народ? Интересно, чьи предки поставляли рабов в Суринам? — спросил Илья.

— Мои, мои, — признала Адри. — Но не забывай, что другие мои предки были этими самыми рабами. Одна из бабушек, я думаю, просто была красивее, чем другие девочки на плантации, а может, этот еврей Рутгелт выпил в тот день рома больше, чем обычно, или ему стало страшно одному в джунглях. Не знаю, это было триста лет назад. Но с тех пор все Рутгелты женились только на мулатках.

— Не дураки были эти Рутгелты, — согласился Илья. Его ладонь скользила по тёмному шёлку её ног — выше, выше. — Правильно сделали, что поехали в Суринам.

Эту часть истории их семьи Илья уже знал: Суринам был выменян Голландией у Англии на город Новый Амстердам в 1667 году. Чуть позже англичане переименовали это место в Нью-Йорк.

К этому времени Голландия закрыла въезд для испанских евреев, бежавших от инквизиции, но предложила им селиться в колониях: на Нидерландских Антилах и в Суринаме. Евреи поехали, и скоро в Суринаме появилась целая провинция — Joodse Vail, Еврейская Долина. Евреи-рабовладельцы, евреи-плантаторы — это Илье было трудно понять.

После объявления независимости в 1975-м Рутгелты бежали в Голландию. Адри было пять лет, когда она попала в Амстердам, где прошло её детство. Она закончила закрытый интернат для девочек в Швейцарии и каждое лето жила по два месяца в Париже: придумка родителей, чтобы у девочки был правильный французский выговор, ни в коем случае не швейцарский. Впрочем, они могли не волноваться: Адри обладала совершенным лингвистическим слухом, и на всех языках, что она говорила, говорила без акцента. Илья не сразу услышал еле заметный иностранный призвук в её английском — Адри чуть оглушала согласные.

В ней были смешаны звуки разных языков и кровь разных рас — белые, черные, евреи, португальцы, прабабушка китаянка, которой было всего двенадцать, когда старик-креол увидел её на рынке в Парамарибо и купил у родителей за два мешка сахара, чтобы увезти на дальнюю плантацию у красной реки, куда ягуары приходили по вечерам пить тёмную воду. В ней были смешаны ненависть всех рабов и страх всех рабовладельцев, что были её семьей, и память о тех, других, берегах жила вдоль амстердамских каналов. Адри, впрочем, считала себя голландкой.

— Конечно, конечно, — охотно соглашался Илья, указывая на пачку голландского масла, с которой улыбалась круглолицая блондинка. — Не с тебя рисовали?

Но сейчас ему было всё равно. Он хотел быть с ней, в ней, и добавить свою кровь к той, иной, тёмной крови. Адри заметила его возбуждение и как бы случайно задела его там рукой.

— Вот, — она снова его потрогала, — это всё, что тебе от меня нужно.

— Да, — они часто играли в эту игру, и Илья знал свою роль, — это всё, что мне нужно. Только это. И всё.

Адри уже была сверху, тело вдоль тела, и он слышал шёпот её скользящих вниз губ:

— Белый угнетатель порабощённых народов, агент колониализма, подожди же, мы поднимемся на борьбу и тогда…

Илья подождал: он не возражал быть свергнутым и побеждённым. Илья знал: оно того стоит.

Время в комнате жило теперь отдельно от них, не смешиваясь с их дыханием и единым ритмом тел.

Потом они долго лежали рядом, не разговаривая и не касаясь друг друга. Было слышно, как на кухне урчит холодильник.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.