ГЛАВА III.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА III.

В пятницу приехал доктор Заторский, и его появление оживило замок. Играли в крокет и лаун-теннис, катались по окрестностям и возвратились только к вечернему чаю.

Украдкою, но с живейшим интересом, наблюдала Мэри за доктором. Раньше она даже не смотрела на него, но толки о том, что он — возлюбленный баронессы, возбудили ее любопытство.

В настоящее время не щадят слух молодых девушек и многое, что им не следовало бы знать, громко обсуждается в их присутствии, не говоря уже о газетах, столбцы которых, полны описаний драматических страстей и срамных романов, которыми молодежь потихоньку зачитывается.

Восемнадцатилетняя Мэри считалась уже взрослой девушкой и знала многое, а потому в ней пробудилось то болезненное любопытство, которое зарождает в молодом, нетронутом воображении преждевременное познание грубой житейской действительности. У Мэри было много поклонников, особенно среди «зеленой» молодежи, едва сошедшей со школьной скамьи: студенты, пажи и юные офицеры, с едва пробивавшимися усиками, но ко всем этим юнцам она относилась несколько пренебрежительно: она знала их школьниками и в ее глазах они были несерьезными кавалерами. Даже молодой моряк и дипломат, о которых говорила ее мать, не сумели затронуть ее сердце, хотя они и открыто ухаживали за ней. Теперь представлялся случай увидеть «роман» настоящий, тайный роман. Но, как Мэри ни присматривалась, она не замечала ничего, кроме некоторой фамильярности, которая казалась обычной у баронессы и объяснялась, может быть, давнишним знакомством.

По возвращении с прогулки баронесса пошла к себе переменить платье, а Мэри отправилась в маленькую гостиную рядом со столовой и села на подоконник. Комната находилась в старой части замка и глубокая амбразура скрывалась тяжелой плюшевой занавеской. Из окна было видно залитое яркой луной море, и Мэри залюбовалась чудной картиной.

Она сидела там несколько минут, но вот в зале послышались шаги: она повернула голову и сквозь щель портьеры увидела доктора, который сел у стола, взял книгу и рассеянно перелистывал ее.

Впервые Мэри могла свободно, вволю рассмотреть его: лампа освещала лицо, и он не подозревал, что черные глазки с любопытством рассматривали его. В первый раз ощутила Мэри несколько больший интерес к почти незнакомому ей человеку. Но это был человек с известным общественным положением, медицинская знаменитость, о которой говорили с восторгом, притом он еще был бесспорно красив. Тонкие, правильные черты, строгое и энергичное очертание рта и большие, стального отлива глаза — все нравилось в нем Мэри. И этот интересный, вполне молодой еще человек, любит баронессу, которая уже прикрашивается, а фигура, несмотря на худобу, казалась грузной и утратила ту грацию и гибкость, которые придают обаяние молодости. Мэри обдумывала этот вопрос, когда вошла баронесса, видимо взволнованная, с телеграммой в руке.

— Вообразите, Вадим, вот депеша от матери, которая пишет, что отец серьезно заболел и желает меня видеть. Она просит меня немедленно приехать в Стрельну.

— Ну? Что же вы намерены делать?

— Я не могу отказать и выеду ночным поездом. Утром я буду в Петербурге и тотчас отправлюсь в Стрельну, а послезавтра утром вернусь сюда.

С минуту она помолчала, а потом закинула руки на плечи доктора и, близко нагнувшись к нему, так, что коснулась его щекой, сказала:

— Поедемте со мной!…

Заторский спокойно взял ее руки и снял с себя.

— Сколько раз надо мне просить вас, Анастасия Андреевна, воздерживаться от такой фамильярности, которую могут подметить. Теперь более, чем когда-либо, это неудобно. Поезжайте, и я, конечно, проведу вас на станцию, но мне лично не хочется возвращаться в Петербург. Я приехал сюда отдыхать и дышать чистым воздухом, а не тащиться целую ночь в вагоне, да еще в город. У вашего отца есть свой доктор, значит, я ему не нужен. Уложитесь поскорее, и мы еще успеем поужинать до отъезда.

Баронесса покраснела, закусила губы и злой огонек сверкнул в ее глазах. Не говоря ни слова она повернулась и вышла, а доктор тоже встал и пошел в столовую.

Как тень, выскользнула Мэри из своей засады и хотела, сделав крюк, войти в столовую с противоположной стороны, но, войдя в будуар баронессы, она увидела ту стоящей перед открытым шифоньером. В это время горничная ставила на стол раскрытый дорожный мешок.

— Оставьте мешок, Матреша, и идите скорей уложить маленькую корзинку и одеться, я возьму вас с собою, — произнесла Анастасия Андреевна, отпуская горничную, а потом, увидев стоявшую в недоумении Мэри, весело попросила ее: — Помогите мне, милочка, наполнить эти флаконы одеколоном, духами и т. д. и уложить все в этот сак, а я достану платки и другие мелочи. Только здесь слишком темно, — она повернула выключатель.

Розовый свет озарил будуар и белую стройную фигуру девушки, принявшейся усердно наполнять флаконы. Анастасия Андреевна с минуту смотрела на нее с загадочным выражением, а потом небрежно заметила, нагнувшись над ящиком:

— Какая незадача Вадиму Викторовичу: он так радовался возможности провести со мною эти два дня, а мне надо ехать. Он, конечно, хотел сопровождать меня, но я положительно отказалась. Бедняга безумно влюблен в меня и слоняется за мною, как болонка, но так как ему настоятельно необходим отдых, я воспротивилась такой глупости и беру с собой горничную, для его успокоения, что я не одна.

К счастью, баронесса продолжала рыться в ящике, иначе она подметила бы взгляд Мэри, смущенной столь наглой ее ложью. Ведь она же слышала собственными ушами как Вадим Викторович отказался ехать с нею, и видела нетерпеливый жест того, когда он старался избежать ее объятий. Но к чему Анастасия Андреевна лжет? Почему хвастается и выставляет напоказ внушенное ею чувство, когда в ее же интересах следовало бы скрывать это ото всех? Мэри не находила ответа на все эти вопросы и, чтобы скрыть свое смущение, усердно принялась за укладку флаконов и носовых платков.

Сынишка баронессы, прибежавший сказать, что ужин подан, дал другое направление разговору, и все пошли в столовую.

Крайне заинтересованная, Мэри украдкой наблюдала за предполагаемыми возлюбленными, но не могла уловить ни одного нежного взгляда со стороны доктора. Баронесса же трещала, словно сорока, и не обращала внимания на своего обожателя. Когда доложили, что экипаж подан, Анастасия Андреевна объявила, что Вадиму Викторовичу незачем провожать ее.

— Путь довольно далекий, а вам необходим отдых, да и лошади с кучером устанут, а потому им гораздо лучше отдохнуть до завтра в Ревеле, — прибавила она, нежно прощаясь с детьми и Мэри. — Вам же, Вадим Викторович, я поручаю развлекать без меня мою юную приятельницу. Конечно, вы не так молоды, чтобы забавить Мэри, но постарайтесь, встряхните свои старые кости: это вам тоже будет полезно.

В глазах баронессы светилось выражение лукавства, а в голосе слышалось словно какое-то глубокое значение. Но доктор будто ничего не заметил и не обиделся на причисление к разряду стариков: с любезной улыбкой поцеловал он руку баронессы, пожелал ей доброго пути, а затем все проводили ее до экипажа.

Когда все вышли на террасу, откуда виднелось море, Заторский неожиданно спросил:

— Мария Михайловна, не желаете ли прокатиться в лодке? Ночь роскошная и еще не поздно. Если вы боитесь довериться мне, то могу вас уверить, что гребу хорошо, да и море, как зеркало.

— О! Я нисколько не боюсь и очень рада прокатиться, — ответила Мэри, с заблестевшими от удовольствия глазами.

— В таком случае переоденьтесь поскорее, ночью на воде все-таки свежо, и вы можете простудиться.

— Да мне вовсе не холодно, уверяю вас, я накину оренбургский платок.

— Нет, нет, надо надеть шерстяное платье, а пока вы будете одеваться, я угощу конфетами Лизу и Бориса.

Мать не позволяет им кататься по морю, и потому я не могу взять их с собой.

Совет одеться теплее был высказан таким властным тоном, что Мэри без дальнейшего спора побежала в свою комнату, а доктор задумчивым взором проводил стройную фигуру молодой девушки и потом кликнул Лизу с братом.

В своей комнате Мэри быстро сообразила, что надеть, чтобы было тепло и к лицу. Позвонив горничной, она приказа подать ей белое суконное платье с таким же кимоно, на белой атласной подкладке. Бусы из горного хрусталя, которые на ней были днем, она сохранила и, наконец, внимательно оглядела себя в зеркале. Она не отдавала себе отчета почему, но ей хотелось быть сегодня интересной и нравиться, а глянувшим из зеркала образом она осталась довольна.

Счастливая, спустилась она опять вниз, где встретила ожидавшего ее у лестницы Вадима Викторовича.

— Ну вот, теперь я не боюсь, что вы простудитесь, — улыбнулся он.

Они сошли к берегу и сели в лодку. Море тихо дремало, и дремотное волшебное сияние белой ночи заливало все кругом точно дневным светом. Они были еще недалеко от берега, когда Мэри заметила:

— Ах! Жаль, что со мною нет мандолины, а то я бы спела итальянскую песенку, которой выучилась у гондольера, когда в прошлом году была с мамой в Венеции. Там ночи были чудные, и мы каждый вечер катались по каналу Гранде.

— А разве вы не можете петь без мандолины?

— Нет, без аккомпанемента я не пела.

— В таком случае, я могу сходить за инструментом, пока мы еще ушли недалеко.

Не дождавшись ответа, он несколькими ударами весел вернул лодку в бухту, привязал ее и проворно взбежал по лестнице. Мэри внимательно следила за ним глазами, а потом подумала, пожав плечами:

«Да он вовсе не кажется старым! Хотела бы я знать, почему Анастасия Андреевна так настойчиво твердит всегда, что он стар?…»

Через несколько минут Вадим Викторович вернулся с полученной от горничной мандолиной, и Мэри после небольшой прелюдии запела итальянскую баркаролу.

Голос ее был не особенно велик, но восхитительно мягкого бархатного отлива и обработан в хорошей школе, а пела она с чувством и огоньком.

Со странным волнением слушал ее Заторский и не отрываясь смотрел на очаровательное личико молодой девушки. И вдруг, неожиданно для него самого, возникло в уме сравнение баронессы, уже увядшей женщины, с этим весенним, едва распустившимся цветком.

Звуки ее чудного, ласкающего голоса пленяли его, а цепи, связывавшие с баронессой, показались ему тяжелыми, словно железными.

Когда Мэри кончила, он попросил ее спеть еще, что та охотно исполнила, а доктор слушал все с большим восторгом. В эти минуты он совершенно забыл все благоразумные проекты, которые излагал тетке относительно своего будущего, и ему казалось, что обладание этим юным и чистым существом должно было быть упоительным счастьем.

Мэри также была радостно взволнована: катание вдвоем приводило ее в восторг, и веселые глазки ласково глядели на спутника. Вадим Викторович представлялся ей теперь совсем другим, нежели бывал в присутствии баронессы: холодное равнодушие исчезло, пленительная улыбка скрашивала и молодила черты лица, и глаза оживились, точно с них спала завеса и открыла под личиной бесстрастного и непроницаемого ученого подлинного человека, душе которого сродни все свойственные смертному слабости и страсти.

Говорили сперва они мало, и оба находились под обаянием охватившего их настроения. Доктор первый нарушил молчание:

— Пора покинуть заколдованный мир ундин и вернуться к прозаической действительности, — сказал он, улыбаясь и направляя лодку к берегу.

Когда Мэри выскочила на пристань, из волос ее выпала украшавшая голову красная роза. Вадим Викторович поднял цветок и спросил, прицепляя его к бутоньерке:

— Могу я сохранить ее?

Мэри утвердительно кивнула головой, но сопровождавший вопрос взгляд был так загадочен, что она вспыхнула, и, чтобы выйти из замешательства, поспешила сказать:

— Благодарю вас, Вадим Викторович, за огромное доставленное мне удовольствие.

— Оно было взаимно, — ответил он, задержав на секунду протянутую ему ручку.

Вернувшись в свою комнату он открыл окно, прислонился к нему и задумчиво стал нюхать розу. И точно с ароматом цветка в голове его зашевелились бурные мысли. В его воображении встал образ Мэри, такой, какой он ее сейчас видел: очаровательной, как воплощенное искушение. Невольно сравнивал он ослепительно свежий цвет ее лица с подмалеванной физиономией баронессы, большие, ясные и веселые глазки Мэри с лукавым взглядом той и ее Несносной, грубой страстью. В эту минуту его возлюбленная была ему положительно противна. Эта ведьма преграждает ему путь к счастью и не выпустит его из когтей, а согласие ее на его женитьбу — притворно: чтобы закрыть ему доступ к сердцу прелестного ребенка, она будет глумиться над ним в присутствии Мэри.

Он встал и в волнении зашагал по комнате, но уравновешенная и благоразумная натура вскоре взяла верх: он бросился в кресло и думал, отирая лоб:

«Я в самом деле, кажется, схожу с ума! Можно ли поддаваться таким нелепым бредням? Ведь я действительно стар для такой девочки! Да и никогда я не отделаюсь от баронессы: полип этот крепко вцепился в меня и является Немезидой за мой подлый поступок… И зачем только ввязался я в эту гнусную связь?!.»

Мрачный и раздраженный он встал и пошел спать.

Под впечатлением ночной прогулки Мэри долго не могла уснуть и думала о Вадиме Викторовиче: она сравнивала с доктором двух своих поклонников — Поля Норденскиольда и Эрика Раутенфельда — и, странное дело, преимущество оказывалось на стороне Заторского: он красивее и привлекательнее обоих. Сердце ее билось сильнее при воспоминании о загадочном выражении его глаз и тех вспыхнувших искрах, которые открывали скрытый мир и никогда не загорались в присутствии баронессы…

На другой день, за завтраком, Вадим Викторович принял свой обычный тон, хотя казался веселее обыкновенного. Он играл с детьми в крокет и лаун-теннис, бегал на гигантских шагах, а развеселившаяся Мэри совсем подружилась с ним, забыв даже о превосходстве своей юности.

После, игры в мяч Борис остановился, чтобы перевести дух, и отирая потный лоб, неожиданно спросил:

— Слушай-ка, дядя Вадим, почему это мама все говорит, что ты старик? А ты и бегаешь скоро, и ноги у тебя не хуже, чем у нас.

Мэри громко расхохоталась, а доктор повернулся и пристально посмотрел на нее.

— Мария Михайловна, а вы также находите, что я очень стар?

— Совсем нет. Наоборот, я нахожу, что вы молоды, — ответила она, сильно краснея.

— Благодарю. А теперь, чтобы оправдать вашу хорошую аттестацию, предлагаю еще партию лаун-тенниса, — засмеялся он.

День прошел весело. Только что кончился чай, как, к общему удивлению, явилась баронесса, которую ожидали только на другой день. Она пояснила, что болезнь отца оказалась ложной тревогой, а так как старик чувствовал себя хорошо, то она и поспешила вернуться.

Присутствие баронессы подействовало на Вадима Викторовича: он перестал смеяться и болтать, отказавшись затем играть в мяч, когда дети пришли звать его.

— Почему вы не хотите, доктор? Идите, идите. В ваши годы полезно иногда движение, — заметила баронесса.

Слова казались веселыми и шутливыми, но в тоне и взгляде слышалась злая насмешка. Ввиду резкого отрицательного жеста доктора, Мэри с детьми ушла с террасы. Вадим Викторович поставил бывшую в его руках тарелку с земляникой и, весь красный, повернулся к баронессе, насупив брови.

— Серьезно прошу вас, Анастасия Андреевна, воздержаться впредь от шуток дурного тона, к которым вы пристрастились. Я не считаю себя такой развалиной и настолько дряхлым, чтобы приходилось удивляться, если я сделаю какое-либо движение.

Баронесса разразилась взрывом грубого смеха и дружески похлопала его по плечу.

— Успокойтесь, мой милый! Конечно, вы не старик, но если вздумали бы прыгать и бегать с такими ребятами, как Лиза, Мэри и Борис, которые могли бы быть вашими детьми, то это было бы смешно. Мэри, правда, восемнадцать лет, и она так прелестна, что я думала одно время предложить ее вам в невесты, но затем я убедилась, к сожалению, что она слишком наивна и юна, а потому положительно не годится в жены такому серьезному человеку. Возможно даже, что в виду разницы в летах и родители ее не согласились бы, тем более, что по некоторым намекам Анны Петровны можно догадываться, на ком они остановили свой выбор. Но поговорим о другом: я забыла сказать, что завтра у нас будут гости. Я встретила Поля Норденскиольда и пригласила его с двоюродными братьями, тоже моряками, на несколько дней в Зельденбург. Надо же как-нибудь развлечь молодежь, а мы с вами немного стары для этого.

Доктор молча выслушал эту веселую и как будто произнесенную невинным тоном тираду, но он чувствовал выпущенные когти, которые невзначай поцарапали его, выставляя на вид разницу лет, отделявшую его от всего юного и прекрасного, могущего ему нравиться. В эту минуту он ощутил почти ненависть к надоевшей ему и стареющей женщине, язвительный язык которой ставил преграды и вырывал пропасти между ним и очаровательным существом, соблазнительным видением носившимся в его воображении минувшей ночью. Ему казалось, что невидимая тяжесть давит на него, что темнело и задергивалось пеленой все: и солнце, и веселость, которая со вчерашнего дня охватила его существо и наполняла сердце. Грубая правда, беспощадно бросаемая ему в лицо, гласила: «Ты стар и преступно было бы связать с собою этот весенний цветок». А ему так хотелось быть молодым: для нее одной и ни для кого другого…

Наступило продолжительное молчание. Доктор взял газету и, казалось, был поглощен чтением, а баронесса ела землянику, перелистывая привезенный из города модный журнал.

Прошло может быть с полчаса, как донесся шум голосов, а минуту спустя Мэри с Борисом ураганом вбежали по ступенькам террасы и запыхавшись остановились перед доктором.

— Вадим Викторович, пойдемте играть с нами. Пришли две дочки управляющего и его сын, студент, у нас ничего не выходит. Пойдемте, пойдемте! Вы так хорошо умеете устраивать игры! — умоляла Мэри, а Борис в это время повис на шее доктора.

Видя, что он молчит в нерешительности, Мэри обратилась к баронессе:

— Анастасия Андреевна, скажите Вадиму Викторовичу, чтобы он шел играть! Пожалуйста!

— Но дитя мое, я не имею такой власти над ним и не держу его: пусть идет играть с молодежью, если ему это нравится и приятно, — ответила баронесса, принужденно смеясь.

Доктор не слушал ее и видел только чудные, с мольбой и лаской обращенные на него глаза Мэри. Поддавшись их обаянию, он встал, и шалуны увели его.

Анастасия Андреевна продолжала сидеть, сумрачная и, видимо, обозленная: ее не пригласили участвовать в играх. Почему? Разве считали слишком старой? В эту минуту она почувствовала внезапную тяжесть в ногах. Конечно, это просто нервная слабость после дороги, а, впрочем, и лучше, может быть, не принимать участия в игре. Что, если бы она оказалась слишком тяжелой на бегу? Было бы ужасно смешно… Но она свое возьмет!

Когда крики и веселые голоса игравших возвестили, что оживление достигло высшей степени, она встала и оперлась о перила. Играли на усыпанной песком площадке недалеко от террасы, и ее взгляд впился в Вадима Викторовича. Как он проворен и ловок, ни на минуту не отставая от своих юных товарищей. И завистливое, злобное выражение исказило лицо баронессы. Он действительно еще молод и может претендовать на восемнадцатилетнюю жену, не рискуя казаться смешным: но только она никогда этого не допустит.

Вечер прошел весело и было уже довольно поздно, когда усталая и разгоряченная Мэри ушла в свою комнату, но ей не хотелось спать, и она собралась написать несколько писем. Она разделась, накинула пеньюар, отпустила горничную и уселась в своей гостиной.

Комната выходила в сад и из окна была видна стеклянная галерея, соединявшая со старым замком новое крыло. Там помещался доктор, и он тоже, вероятно, у себя, так как окна были освещены, а на спущенной шторе вырисовывалась тень двигавшегося взад-вперед человека.

Окончив три длинных письма — отцу, матери и тете, Мэри решила лечь, так как было уже около двух часов. Лампу она погасила, но желая еще насладиться воздухом открыла окно и полной грудью вдыхала чистый и свежий аромат ночи. Окна Вадима Викторовича все еще были освещены, значит, он еще работал. «Какой он любезный и обаятельный, когда захочет», подумала Мэри, вспоминая весело проведенный вечер. Вдруг она вздрогнула и откинулась: в стеклянной галерее появилась женская фигура, очевидно направлявшаяся к комнате доктора. Общий образ был хорошо знаком Мэри, а несколько минут спустя на опущенной шторе отразились две тени.

Мэри стояла неподвижно, не сводя глаз со шторы, не отражавшей более ничего, и неведомое ранее, но жгучее, горько-мучительное чувство охватило ее сердце. Значит, правда, что все рассказывают, и эта бесстыдница ночью идет к постороннему мужчине! А если он допускает это, значит любит ее?…

Жгучие слезы брызнули из глаз Мэри, а сердце забилось чувством, близким к ненависти. Какое отвращение! Эта отжившая, намазанная женщина, мать двоих детей, ведет грязную интригу, а он, презренный и бесчестный, нагло обманывает доверие отсутствующего друга!…

Мэри не сознавала, что волновавшее ее новое и болезненное чувство было ревностью: она наивно думала, что в ней кипит одно благородное негодование.

Она отвернулась и легла в постель. О! Как презирает она эту подлую парочку и сумеет показать доктору, что он не существует для нее.

Хорошо, что завтра будут гости…