ГЛАВА VIII.

ГЛАВА VIII.

Вадим Викторович также молчал. Услышанный рассказ очень взволновал его, но скептицизм, в котором он вырос, стал для него аксиомой, а потому протестовал и возмущался.

— Алексей Андрианович, уверены ли вы в том, что переданные вами невероятные явления в то же время не галлюцинации слишком возбужденного воображения? — спросил он вполголоса.

— Вы считаете эти явления «невероятными» только потому, что не знаете законов, которым они подчиняются, как не знаете и окружающего вас невидимого мира.

— Без сомнения, я ничего в этой области не знаю и никогда ею не интересовался. Тем не менее, я готов допустить существование потустороннего мира, как и то, что душа переживает тело. Но мой разум отказывается понять, как дух может появляться в настолько осязательном и материальном теле, чтобы поддерживать любовные отношения или убить человека.

— С вашей точки зрения это понятно, однако вы не можете принять во внимание опытов Крукса. Если этот дух дал возможность профессору считать его пульс и слушать сердце, кто же мог бы помешать ему ударить кинжалом кого-нибудь из присутствующих или флиртовать с ним. Но это я говорю вообще, а в частности скажу, что вампиры, вроде Фенимор, духи злые, астральное тело которых перегружено грубым, материальным флюидом.

Впрочем, этот вопрос очень сложен и было бы слишком долго объяснять вам законы, так как вы совершенно несведущи в этих делах. Впрочем, происшедший сегодня случай представляет настолько убедительное и страшное явление, что мог бы, кажется, поколебать самого закоренелого скептика.

— Вы правы, князь, я потрясен случившимся и хотел бы понять его. Но каким путем вы достигли этого понимания? Был у вас учитель? Брандль ли, о котором вы упоминали, таинственный ли индус или бывший лично с вами случай, который вы мне обещали рассказать, просветили вас? Ради Бога, скажите! Повторяю вам торжественную клятву хранить в тайне все, что вы мне скажите.

С глубокой грустью взглянул князь на взволнованного Вадима Викторовича, а тот вздохнул и провел рукой по лбу, точно отгоняя тяжелые мысли.

— Я ни на минуту не сомневался в вашей скромности, Вадим Викторович, а так как в моем рассказе найдется ответ не на один ваш вопрос, то я продолжаю его.

Опять я буду говорить о Лионеле Ворстеде, так как у него и через него я имел счастье познакомиться с учителями, которые просветили меня и руководят на пути к совершенствованию. — Он выпил стакан вина, также налив и доктору, и продолжил:

— Я уже сказал вам, что меня сильно удивила перемена в характере и привычках Лионеля, но так как мне сказали, что он был болен, то я приписал его пуританскую скромность капризу выздоравливающего и ханжеству сестры. Так из кабинета исчезли портреты хорошеньких женщин в слишком откровенных платьях, их заменили ландшафты, в библиотеке вместо порнографических книг и пикантных романов появились описания путешествий, философские сочинения и старинные книги по оккультизму и тайным наукам. Жил он уединенно, выходил мало и я часто встречал у него мистера Брандля и раджу Веджага-Синга. Последнего я немного знал, встречал в свете, но мне неизвестна была его роль в жизни Лионеля. Я же вел веселую жизнь, разнообразя ее только археологическими работами. Так, по утрам я занимался в Британском музее, в его египетском или азиатском отделах, а по возвращении оттуда дурачился. Несколько раз я звал Лионеля на мои увеселительные прогулки — в Петербурге мы были неразлучны, но он постоянно отказывался. Однажды готовилось особенно веселое сборище в обществе артисток, и я опять пришел уговаривать приятеля принять участие, но он снова отказался. Тогда я решил выяснить дело и прямо поставил вопрос:

— Послушай, Лионель, объясни, что с тобой и почему ты ведешь отшельническую жизнь? Здоровье твое восстановилось, ты молод, богат и свободен, так как тебя еще не женили. (Забыл сказать, что вследствие серьезной болезни невесты свадьбу отложили на год.) Прошу тебя, друг, ответь мне откровенно: надеюсь, что имею право на такое доверие. Гложет ли тебя какая внутренняя болезнь, полюбил ли другую и разлюбил невесту, избранную твоей семьей, или дал обет монашества? Я не узнаю тебя и не понимаю необъяснимую, происшедшую с тобой перемену!

Лионель ответил не сразу, я заметил, что он колеблется, но потом он вдруг решился, схватил мою руку и крепко пожал ее.

— Я знаю, Алексей, что ты истинный друг, и скажу тебе всю правду. Да, я дал самому себе обет сделаться другим человеком. Я знал, что недостойно прожигать жизнь — драгоценный дар Отца Небесного — и только оскотиниваться. Вместо восхождения к свету, из которого созданы, мы проводим время в еде, питье и разгуле: другими словами — мы лишь возбуждаем все низменные, плотские инстинкты. Мы думаем только о теле, об удовлетворении сидящего в нас животного, а его главу — дух, сковываем. А, между тем, сколько таится божественных сил и неведомого могущества в этом верховном бессмертном владыке. Я был слеп и не подозревал, какое во мне гнездится неиссякаемое сокровище: я перестал быть рабом моих животных инстинктов. Ах, Алексей, друг мой, если бы ты мог видеть окружающие нас опасности, изучать науку души, понять, какой сложный запас неведомых сил представляет собою наше существо, углубиться в удивительные и страшные тайны потустороннего мира, ты снова сделался бы тогда моим верным спутником в этой новой жизни.

Оживившийся Лионель словно преобразился, и глаза его блестели верой и энергией, а я в смущении смотрел на него и не понимал ничего. Я ответил ему, что высказанное им весьма интересует меня, но я хотел бы знать, какое именно стечение обстоятельств вызвало коренной переворот во всем его существе. Тогда он и рассказал мне свое загадочное приключение с Фенимор, ужасные видения во время летаргии и прочее. Затем он прибавил, что такое страшное моральное и физическое потрясение дало совершенно другое направление его мышлению: оно возбудило страстное желание постичь механизм зловредных сил, жертвою которых он сделался, а также узнать, каким таинственным и могучим двигателем Веджага-Синг спас его. Поэтому он стал неотступно молить Брандля и индуса просветить его, но те согласились лишь после того, как он разными поставленными ему испытаниями удостоверил искренность своего намерения. После этого строгого, в течение нескольких месяцев искуса Веджага-Синг ввел его в тайное братство, находящееся в окрестностях Лондона, куда принимались лишь горячие и серьезные искатели истины. Братство, само существование коего совершенно неизвестно, является, однако, центром, откуда выходят миссионеры, достойные распространять свет среди братьев, ослепленных их невежеством и страстями.

Все услышанное мною заставило меня забыть ту попойку, на которую я приехал звать своего друга. Передо мной открылись новые горизонты и я вдруг почувствовал наличность окружающего нас неведомого мира, откуда мы появляемся и снова уходим после кратковременного земного существования. А если он прав? Ведь в самом деле безрассудно и преступно обращать в вакханалию нашу призрачную, постоянно летящую под угрозой смерти жизнь!… Тогда пренебрегаемое, увы, воспитание души является необходимостью, нашим долгом.

Я провел вечер с Лионелем, и мы много говорили, а когда, наконец, расстались, уже брезжил рассвет, но во мне выросло желание изучить науку души.

Лионель дал мне книги, которые я пожирал, как голодный, и чем больше я читал, тем глубже уходил в особый мир, о существовании которого раньше и не подозревал. Теперь только понял я глубокий смысл Христа: «Не одним хлебом жив бывает человек».

Понемногу я стал избегать общества, тогда как раньше искал его: гульбища стали мне отвратительны, точно полная грязи яма, потому что теперь я узнал, какие отравленные миазмы представляют собой испарения какой-нибудь оргии. Я отказался также от тяжелой и вредной мясной пищи, и очень скоро получил омерзение к разлагающимся трупам, которыми мы питаемся, воздержание же от них принесло мне истинное, глубокое благосостояние. Я ближе сошелся с Брандлем и Веджага-Сингом, оба они поддерживали меня, а их поучительные, глубокоинтересные разговоры укрепляли во мне решимость сделаться другим человеком. Мало-помалу я набрался смелости и попросил Брандля допустить меня в таинственное общество, так как туда принимали людей благонамеренных. Он ответил, что это зависит от Веджага-Синга, а таинственный индус словно подслушал мои мысли и слова и придя спустя полчаса сказал мне, улыбаясь:

— Вы желаете войти в нашу маленькую общину, между прочим, никому не известную? Знаете ли вы путь туда?

— Нет, — ответил я. — Я знаю, что существует Небо, но кто может без руководителя найти путь в Рай?

— Тот, кто способен проникнуть, найдет туда и дорогу, — ответил он, смеясь.

После этого он наложил на меня шестинедельный искус. За это время я должен был изучить некоторые, касающиеся посвящения книги, приучиться сосредоточиваться, известное время привыкать к мраку и молчанию, а сверх того подвергнуться медицинскому лечению. Выдержав это подготовительное испытание и заслужив одобрение учителя, я удостоился его обещания привести меня на ближайшее собрание. Время, предшествовавшее этому событию, я провел у Лионеля: он заставил меня принимать два раза в день ванну, в которую вливал странную фосфоресцирующую жидкость, а питался я исключительно хлебом и молоком. Наконец, наступил день, ожидаемый мною с лихорадочным нетерпением.

Под вечер я отправился с Лионелем в его автомобиле, но, странное дело, я тотчас уснул, а когда очнулся, то увидел себя одного в комнате с темными обоями и слабосветящей лампой под темным абажуром. Я лежал на шелковом диване и протирал глаза, не понимая, каким образом очутился в этом незнакомом месте, но вдруг вспомнил, что поехал с Лионелем на собрание братства. Недоумевая я сел на диван, но мои размышления прервал мистер Брандль.

— Идемте, я представлю вас учителям, — сказал он, взяв меня под руку.

Через галерею без окон мы вышли в круглую залу, в конце которой была ниша, глубокая и широкая, затянутая красным. Там, на высоте одной ступени, полукругом стояли семь бархатных стульев, а на них сидели люди в длинных, белоснежных одеяниях и кисейных тюрбанах. Их бронзовые, характерные лица были восточного типа. После я узнал, что между этими адептами высшего разряда, в большинстве индусами, были: один араб, египтянин и тибетец. Их имена и прошлое мне неизвестны, за исключением раджи Веджага-Синга, если только и это имя не вымышленное: называют же их просто учителями.

Я не мог отвести глаз от этих величавых людей, от которых веяло торжеством покоя и бесконечной добротой, глаза же, неизмеримые, как бездна, дышали могучей волей, и она заставляла невольно преклоняться перед ними. Без преувеличения могу сказать, что у этих загадочных людей их внутренняя, светлая красота и все великолепие их существа сверкают даже сквозь тело. Никогда я не чувствовал себя таким ничтожным, невежественным, жалким и грузным, как камень. Я с трудом дышал и мне казалось, что сквозь тюрбаны просвечивало золотисто-голубоватое сияние. Меня охватило сознание собственного ничтожества: неловкость, которую должен испытывать нищий, допущенный в богатый зал. Я упал на колени, задыхаясь от судорожных рыданий.

В ту же минуту я почувствовал на голове теплую твердую руку, а затем меня кто-то поднял. Это был один из учителей. Он поцеловал меня в лоб, благословил и ласково сказал:

— Даю тебе свой братский поцелуй. Будь тверда, душа человеческая, пробуждающаяся для лицезрения красоты небесной. Взгляни на других твоих руководителей и братьев, твоих учителей и друзей.

Затем каждый из них по очереди лобзал меня и благословлял, а потом говоривший первым сказал:

— Слушай, сын мой, и запечатлей слова мои в сердце своем, ибо я одновременно передаю тебе мысли других твоих учителей. В этот великий час около тебя образуется магический круг: мы становимся твоими ближними, и ты примешь духовное крещение, которое флюидически соединит тебя с нами. Каждый из нас будет поучать тебя сообразно своей специальности в науке. Однако не надейся, что это единение с нами избавит тебя от борьбы и испытаний, весьма вероятно даже, что ты споткнешься не раз, сделаешься жертвой собственных слабостей, так как падение — удел каждого человека, стоящего у подножия лестницы. Плоть — страшное чудовище, преграждающее путь к восхождению. Но твое мужество не должно ослабевать от этого. После всякого падения, каждого увлечения, будь их хоть сотня, ищущий света должен подняться и снова вступить в борьбу с демонами плоти, чтобы смело идти вперед до полной победы, прекраснейшей и величайшей победы над самим собой. А теперь, сын мой, мы совершим мистическое крещение, которое присоединит тебя к «Братству восходящего солнца». Иди и приготовься к торжеству.

Мистер Брандль и Лионель тотчас взяли меня за руки и повели в смежную комнату, где я разделся. После этого они надели на меня тунику без рукавов, так что открытыми оставались шея, руки и босые ноги. Затем меня повели в другую залу, также круглую, а в ней я увидел бассейн с водой, вокруг которого стояли семь учителей. В зале находились также члены братства, все в белых одеяниях. В руках они держали зажженные разноцветные восковые свечи семи цветов радуги, а на их груди были звезды на золотых и серебряных цепочках: различие в цепях и цвете свеч означало степень полученного посвящения.

Брандль и Лионель подвели меня прямо к учителям и два из них немедленно подняли меня, как ребенка, и трижды окунули с головой в холодную воду бассейна, так что у меня захватило на миг дыхание. Однако мне не говорили выйти и я продолжал стоять по шею в холодной воде. Затем учителя образовали вокруг бассейна цепь и запели, а странная, могучая мелодия гимна потрясала каждый мой нерв. По окончании пения один из учителей спросил:

— Боишься ли ты воды?

— Нет, — ответил я.

— Боишься ли огня?

И я не успел ответить, как вода стала вытекать куда-то, и бассейн быстро опустел.

— Гори, гори грубая оболочка плоти, и сменись одеянием огненным, — торжественно произнес учитель.

В тот же миг бывшая на мне белая туника вспыхнула, окружив меня облаком пламени: между тем я не чувствовал никакой боли, а только сильную теплоту. В ответ я почти крикнул:

— Нет, я не боюсь огня!…

В эту минуту я почувствовал легкие уколы и точно поток огня разлился под кожей. Тогда учителя велели мне выйти из бассейна, одели в вышитый золотом полотняный хитон, опоясали серебряным кушаком, а на шею повесили звезду на серебряной цепи. После этого меня провели в капеллу, где я дал клятву почитать по мере своих сил великие законы, управляющие Вселенной, творить любовь, великодушие, прощение и сделаться «ловцом душ», распространяя приобретенный свет знания между ослепленными эгоизмом и невежеством моими братьями по человечеству. Когда я закончил мое клятвенное обещание, учитель взял с престола увенчанную крестом чашу и напоил меня чем-то красным и теплым, после чего меня охватило чувство величайшего блаженства.

Собрание закончилось вегетарианской трапезой, во время которой братья пели хором, а учителя беседовали со мной и другими искателями истины.

— Князь, — сказал Вадим Викторович, пользуясь минутным перерывом рассказа, — а вы не боитесь вызвать неудовольствие своих руководителей, разоблачая перед профаном тайны, к которым вас допустили?

— Нет, — ответил Елецкий, тряхнув головой, — мне разрешили говорить, если я буду иметь в виду спасение души. Не скрою, что именно вас, доктор, хотел бы я спасти. Вы ученый, вполне просвещенный человек, но под властью плотских страстей попали в болото, которое грозит поглотить вас. Над вами висит серьезная опасность, и я очень хотел бы просветить вашу душу.

— Благодарю вас за участие ко мне, невзирая даже на ту нравственную грязь, которую вы на мне видите, — ответил доктор, густо покраснев.

— Вам нечего краснеть передо мной, потому что я сам падал жертвой своих плотских слабостей и коварной измены. Если бы не учитель, я был бы теперь в царстве тьмы. Мое падение было еще непростительнее, так как глаза мои приоткрылись и я уже провидел свет. Но продолжаю рассказ, и прежде всего передам суть первого полученного мной урока.

— Первая работа жаждущего истины и света должна состоять в преобразовании крови, — сказал мне учитель. — Знай, сын мой, что существуют разные сорта крови. Вот, например, грубая кровь материального человека, одержимого животными страстями: она очень мало отличается от крови животного, потому что полна разлагающихся веществ, как у всякого вещества, питающегося трупами. Из гордости человек презирает гиену и шакала, осуждая их за то, что те питаются падалью. А сам он что делает? Или воображает, что ростбиф, бифштекс с кровью, околевшая и уже несколько дней хранившаяся птица не падаль? Между тем, он с наслаждением лакомится трупами солеными, копчеными, маринованными или в ином виде. Притуплённое обоняние озверелого обжоры не чувствует зловония, распространяемого этими телами, разложение которых отравляет ядовитыми микроорганизмами его кровь и становится источником многочисленных болезней. Ну как же извлечь чистый огонь из такой химически отравленной массы? Наоборот, кровь людей нравственно высших, аскетов и святых, очищенная в существе от грубой амальгамы, насыщена электричеством и восприимчива: она доступна веянию токов пространства, делается чувствительной ко всяким впечатлениям, возносит духовное тело этих высших существ в чистый эфир, сквозь грязь первой сферы, в область света и блаженства, где душа освежается и приобретает новые силы. Но пройти сквозь хаос первого, окружающего землю пояса — самое тяжелое испытание для духа человека: это путь мученичества сквозь строй полчищ мерзких демонических существ.

В тот же день учитель дал мне вот этот перстень, который я никогда не снимаю, и крест на металлической цепочке, носимый на груди под сорочкой. Этот крест удивительный и таинственный. Он сделан из неизвестного вещества, вроде золота, а между тем отливает всеми цветами радуги, как перламутр. Я чувствую его присутствие во время молитвы, при серьезном чтении или размышлении. Если я делаю какое-нибудь доброе дело, он становится теплым, приятно согревает кожу и все мое тело, если же я поступаю дурно или поддаюсь какой-нибудь слабости, он становится холодным, как лед и тяжелым, как камень. Этот безгласый руководитель указывает мне прямой путь, и учитель объяснил мне, что такие перемены вызываются свойством излучения моих действий и мыслей. Следующие месяцы были самыми счастливыми в моей жизни. Раз в неделю я участвовал в собрании «Братства восходящего солнца», получал наставления от одного из учителей и указания для занятий на следующую неделю. Занятия эти были чрезмерно интересны и по мере того, как шло мое просвещение, я чувствовал, как в меня вливались энергия и сила, а впереди открывались новые, действительно изумительные горизонты. Параллельно с оккультными занятиями я продолжал работы по археологии, и наставники поощряли меня, а Веджага-Синг своими рассказами и объяснениями проливал совершенно новый свет на тайны прошлого, будто он сам жиг в те далекие времена.

В то время в Лондоне открылся археологический конгресс, и я познакомился с бароном Козен, старым Другом моего отца. То, что я рассказал ему относительно некоторых древностей, до такой степени возбудило его интерес, что он привязался ко мне. Однажды, когда мы вместе работали, он познакомился с Веджага-Сингом, а своим усердием и интересом к прошлому Индии снискал расположение учителя, который по свойственной ему доброте стал поучать и его.

Забыл сказать, что учителя, после нескольких лет пребывания в Лондоне, покинули братство и возвратились на родину, а их место заняли новые члены — наставники.

Однажды Веджага-Синг сказал мне, что и он уезжает. Меня очень огорчило это известие, но, заметив это, учитель, улыбаясь, предложил мне сопутствовать ему, обещая указать наиболее интересные места, и приглашал по окончании обзора посетить его гималайский дворец. Это предложение привело меня в положительный восторг и я, не теряя времени, готовился к отъезду, барон же высказал по этому поводу такое отчаяние, что Веджага-Синг, от души посмеявшись, пригласил и его. Решено было прежде всего посетить остров Цейлон, откуда был родом мой учитель.

— Это ни с чем не сравнимое по красоте и археологическому значению место. Вы встретите там такие любопытные нравы, что, наверное, не пожалеете о своей остановке, — прибавил учитель.

— Итак, мы выехали и высадились на Адамову гору, Канди и т. д. Не буду описывать путешествие по волшебному острову, несмотря на его захватывающий интерес: например, развалины Анурадхапура, древнейшей столицы раджей первой расы, или путешествие по провинции Катрагам, которая кишит древними пагодами. Они оставили во мне неизгладимые воспоминания. Но в данную минуту главный интерес представляет рассказ о приключении, связанном с тигром: его я вкратце передам.

Мы странствовали по округу Тамблегам, где еще сохранились в окрестностях озера Кандели непроходимые девственные леса, громадные, окруженные джунглями болота и убежища гигантских змей — боа, стада диких слонов, тигров и других диких животных.

Совершив несколько последних экскурсий по этим местам, мы должны были расстаться: барон ехал в Европу, а я на несколько месяцев к Веджага-Сингу, в его гималайский дворец. Мы охотились в джунглях, изучали нравы, как вдруг ко мне пришла злополучная мысль прогуляться по девственному лесу. Диких зверей и змей мы не боялись, потому что учитель подарил нам несколько факелов с таким удивительно сильным запахом, который отгонял пресмыкающихся и те убегали от нас. Понятно, что мы только в крайнем случае пользовались этими странными факелами, которые будучи зажжены не давали пламени, а только дым, но потушить их можно было лишь прикрыв полотном, смоченным какой-то эссенцией, и ее также дал мне учитель. Итак, однажды утром мы отправились: я говорю «утром», т. е. до восхода солнца. Наш небольшой караван состоял из двух слонов, десяти служителей-индусов и проводника, местного уроженца. Он уверял, что безопасно проведет нас лесом, так как старые раджи проложили множество дорог и настроили на известном расстоянии восьмиугольные кирпичные башни, служившие убежищем от диких животных для путешественников, которым приходилось ночевать в этих опасных местах.

Одна из таких дорог, уже веками забытая и заброшенная, заросла, по его словам, девственным лесом: о его существовании, не знали, и «белые» не решались проникать в эту непроходимую чащу, но храбрый Рамассами клялся, что наискось проведет нас знакомой ему дорогой. Это предложение явилось прежде всего благодарностью за услугу, которую мы оказали Рамассами, а затем, обещанная награда обеспечила бы бедного индуса на всю жизнь. Однако, несмотря на свою заманчивость, экспедиция, несомненно, была опасной и рискованной: в виду этого мы, может быть, и не решились бы на нее, не обольсти нас Рамассами описанием одного заброшенного дворца, которого не видел ни один европеец, и скрытого подобно замку спящей красавицы в чаще девственного леса. В начале мы шли джунглями: трава, тростник и хворост были по брюхо нашим слонам, а громадные бамбуки, достигавшие местами до пятидесяти футов высоты, были так густы, что дальше пятнадцати-двадцати метров ничего не было видно. Мало-помалу дорога пошла в гору, а бамбук и болотная поросль сменилась растительностью другого рода: деревьями, покрытыми цветами различных оттенков с одуряющим запахом. Наконец, мы вступили под сень вековых деревьев громадного леса, покрывавшего всю возвышенность, и первый день все шло благополучно. Полагаясь на силу наших двух великолепных, прекрасно обученных слонов, мы не боялись ни тигров, ни пантер, ни буйволов, а от пресмыкающихся нас ограждали чудесные факелы. Рамассами действительно нашел дорогу, которая хотя и заросла терновником и прочей густой растительностью, все-таки была приметна тому, кто знал о ее существовании.

Ночь мы провели в одной из восьмиугольных башен, о которых я говорил выше, но хотя она и пострадала от времени, все-таки служила надежным убежищем. Тем не менее, эта ночь оставила во мне ужасное воспоминание. Рычание диких зверей и рев слонов, обнаруживающих смутную тревогу, не дали нам спать. Мы уже сожалели о своем смелом предприятии, не зная еще, что ожидает нас впереди.

Следующий день начался бедой. Наш бедный проводник, желая осмотреть местность удалился от нас, и вдруг отчаянный крик возвестил о том, что с ним что-то произошло: его ужалила змея, и он умер в несколько минут. Пропускаю подробности, но вы можете представить наше положение. Наше желание было вернуться, но через несколько часов оказалось, что мы заблудились. Не подлежало сомнению, что рано или поздно мы погибнем, если не сумеем выйти из леса: но как ориентироваться в этой непроходимой чаще? Мы не знали даже, где искать приютившую нас башню, а без нее мы окончательно погибли бы.

В мрачном отчаянии и ужасном расположении духа мы брели куда глаза глядят, возмущаясь равнодушием индусов, и, наконец, приказали пустить слонов наудачу, в надежде, что инстинкт умных животных, может быть, приведет их к какому-нибудь выходу из леса. Солнце стояло высоко, судя по огненным лучам, пробивавшимся иногда сквозь чащу зелени, как вдруг произошла встреча, которая в то время показалась нам спасением.

Это были два факира: один — укротитель змей, так как весь был опутан кобрами и разными ядовитыми пресмыкающимися, а другой — однорукий, худой и полунагой — вел на веревке тигра. Должен сказать, что за полтора года нашего путешествия я изучил индустанское наречие и говорил на нем свободно, что облегчало нам сношения с туземцами, барон же, как ни старался изучить язык, говорил дурно и каждый, по первой его фразе, узнал бы в нем иностранца. На этом основании к факирам обратился я, объяснил им наше положение и попросил проводить к выходу из леса.

С минуту они шепотом совещались, а потом один сказал мне, что мы находимся очень далеко от выхода и можем добраться до него только поздней ночью, рискуя попасть в какой-нибудь торфяник, если не пожелаем поискать приюта где-нибудь поближе. Поэтому они предложили провести нас в ближайшую поблизости пагоду, куда направлялись сами, с тем, чтобы переночевать там, а утром они нас проводят. Ничего не оставалось, как согласиться, и, обещав факирам щедрую награду, мы тронулись в путь. Пагода, куда нас привели, очевидно была очень древней: около нее были разбросаны разного рода строения и все окружала пышная растительность. Под портиком с колоннами, воздвигнутом в чаще леса, виднелась исполинская статуя сидящей женщины с львиной головой: я узнал в ней богиню Кали, злобную супругу бога Шивы, пожирательницу людей и демонов. Изображение страшной богини произвело на меня неприятное впечатление, которое, однако, сгладилось, когда старый брамин, переговорив с факирами, вежливо пригласил нас войти и отдохнуть.

Нас привели в одно из прилегающих к пагоде зданий и предложили прохладительные напитки. Обращались с нами вежливо, но с большой осторожностью: в нашей просьбе осмотреть внутренность пагоды наотрез отказали, и нам пришлось ограничиться наружным осмотром древнего сооружения. На паперти сидели факиры-нищие, а на лужайке, у статуи Кали, виднелась кучка молодых и большей частью красивых женщин, вероятно, баядерки при храме. Вечером один из браминов предложил нам взглянуть на пляску священных танцовщиц и мы, конечно, согласились, зная, что такое зрелище стоит дорого и составляет доход браминов. Мы поужинали и курили, лежа на циновках, вдруг закрывавший дверь занавес поднялся и появились четыре женщины: две сели на полу с музыкальными инструментами, нечто вроде тамбурина и деревянного обруча с натянутыми на нем струнами, что должно было изображать гитару. Танцовщицам было от тринадцати до пятнадцати лет, т. е. они были в самом расцвете красоты, но на одну я тотчас перестал обращать внимание и любовался другой, которая танцевала, казалось, исключительно для меня.

В молодости индусская женщина вообще красавица, особенно по формам, потому что тело ее развивается на свободе, но юное создание, стоящее передо мной в восхитительной позе пластической грации, казалось, действительно оживленной статуей. На шее, руках и ногах сверкали каменья, а одеянием ей служили лишь газовая вуаль с золотой бахромой да бесподобные по красоте волосы, падавшие ниже колен. Я встречал в жизни много красивых женщин, но ни одна не могла сравниться с этой баядеркой. Ни разу еще не видел я такой величины глаз, к тому же полных особенного огня. Словом, это было олицетворение искушения… Не буду останавливаться на подробностях, но достаточно сказать, что Вайрами, так звали баядерку, околдовала меня, а когда на другой день мы не без удивления узнали, что наши слоны нездоровы и надо повременить с отъездом два-три дня, я вовсе не рассердился на это… Сумма, уплаченная за танцы, вероятно, удовлетворила браминов, а мое обещание пожертвовать втрое на храм, в знак благодарности за гостеприимство, было принято без возражений.

Мне беспрепятственно позволили наслаждаться обществом Вайрами, но каждый раз, когда она подавала мне чашу вина, меня охватывало страстное исступление, да и Вайрами воспылала ко мне страстью, ни глубины ни упорства которой я не подозревал: обыкновенно эти жрицы храма и любви хоть и очень сладострастны, но не влюбляются. Однако, когда страсть утихала и рассудок вступал в свои права, я чувствовал себя прескверно. Такая любовь запрещалась ученику «Братства восходящего солнца», и я не знал, что сказал бы учитель, узнав о моих похождениях. А больше всего меня беспокоило то обстоятельство, что в первый же раз, когда баядерка танцевала передо мной, крест на груди сделался холоден, как лед, а однажды утром он исчез вместе с кольцом. Кроме того, несмотря на необыкновенную красоту Вайрами, в ней было что-то отталкивающее, а порой ее глубокие, как бездна глаза загорались зеленоватым фосфорическим светом, и их выражение становилось хищнически жестоким, приводившим в трепет. В такие минуты она страшным образом походила, по взгляду, на своего неразлучного спутника, королевского тигра, присутствие коего внушало мне, признаюсь, страх и отвращение.

Огромное животное играло подле Вайрами роль комнатной собачки. Тигр слушался ее голоса и взгляда, точно понимал ее слова, валялся с нею, как котенок, по циновкам, а на меня всегда смотрел с лютой ненавистью и скрежетал зубами при моем приближении.

Когда я высказал Вайрами отвращение к ее спутнику, она ответила, смеясь:

— Я взяла Пратисуриа сосунком и воспитала его, но он кроток, как ягненок. Если я прикажу — он будет лизать твои ноги, но также и разорвет тебя, если я этого захочу. Поэтому, сааб, люби меня и не покинь бедную Вайрами, она умрет от этого.

В эту минуту ее глаза положительно походили, на глаза тигра, и я вздрогнул, когда после нескольких слов Вайрами грозный зверь с рычанием пополз ко мне и стал лизать мою руку.

Мы находились в пагоде уже дней десять, а наш отъезд все откладывался под самыми разнообразными предлогами. Несмотря на мой любовный угар, я стал чувствовать себя пленником и приписывал отсрочки влиянию Вайрами, за обладание которой меня собирались заставить раскошелиться. Я передал свои подозрения барону, но он только посмеялся надо мной, а сам был в восторге. Ему показали развалины вблизи пагоды, он делал раскопки и чувствовал себя так хорошо, что не имел желания уезжать.