Млечный путь

Млечный путь

Январь 1917 года,

слободка Елань

Долго скитался Северьян по охотничьим заимкам, и лишь в сочельник, в самые снегопады, добрался до Елани. В вечернем небе робко высыпали первые звезды. В заснеженном окошке его избы тлел алый огонек – должно быть, Стеша, засидевшись допоздна, жгла светец.

Цикнув собакам, он без скрипа отворил ворота, мягко ступая, прошел по заснеженному двору и заглянул в оттаявший родничок окна: девушка, сидя на лавке, расплетала перед сном косу. Она плавно водила костяным гребнем по рассыпанным волосам, и длинные пряди влажно блестели и ложились речными волнами на перекате. Лицо ее ярко блестело, щеки все еще полыхали банным жаром, а в широко раскрытых глазах плавал русалочий блеск.

Северьян долго собирался с духом, прежде чем решился потянуть за дверную скобу. В приоткрытую дверь ворвался зимний вихрь, и тотчас загас светец, и заглянула в окно белая волчья луна.

– Здравствуй, батюшка! – прозвенело во тьме.

Поклонился Северьян иконам и поднес двуперстие к разлету густых бровей, но так и не перекрестил лба. Ожил во тьме Спасов образ и гневно заблестел белками глаз. Медленно встала Стеша с лавки, прошла по горнице и встала напротив окна. В лунном луче растаяла сорочка, и засветилось насквозь нагое тело, тонкое, как лоза.

– Где Григорий? – глухо спросил Северьян.

– Урядник под конвоем увел! – прошептала Стеша.

– Раз такое дело, возвращайся к родителям, – проронил Северьян, но сила ушла из голоса, остался только тихий дых, точно у умирающего.

Белеет во тьме пригожее Стешино лицо, темные брови дрожат, и глаза светятся хмельной радостью.

– Пришел, любый мой… Правду сказала Хозяйка!

– Хозяйка?! Откуда знаешь?

– Во сне приходила, в бубен стучала, наказала тебя ждать да баню пожарче истопить…

Черная баня встретила их влажным птичьим теплом, и горячие угли еще шаяли – медленно тлели в пещере под каменкой, и так же медлил Северьян, точно молился светлой иконе девичьего тела.

По завету древнего благочестия девичью грудь даже на ложе, в любовной утехе, трогать возбранялось, ибо сия святыня принадлежит не похоти мужа, а будущим сынам и дочерям, которые от него родятся. Так берегли люди древней веры покой и здравие грядущих поколений. И много, много еще дивного, нам неведомого сохранял дедовский обычай. Помня о нем, ждал Северьян первого рассветного луча, чтобы пролить колдовское семя, на таежных самоцветах настоянное, в устье чистого истока, в предвечную реку, омывающую мир.

Всего один день от рассвета до заката пробыл Северьян в родной избе, собрал все потребное для долгого житья в тайге и на прииске, а после земно поклонился Стеше и сказал горьким голосом:

– Прости меня, сердечко мое верное… Уйду я в завод, а летом в горы подамся. Об одном прошу, не плачь обо мне… А это тебе от Хозяйки подарок… – Он высыпал на стол золотые слитки, размером не больше утиного яйца. – Теперь у меня всякая ртуть-Скарапея золотом становится, – объяснил он.

Побледнела Стеша, но стати не уронила, ответно поклонилась Северьяну.

– «…И твоя первая ночь его последней наречется…» – прошептала она голосом Хозяйки. – Прощай, любовь моя, знаю, не изменить нам нашей судьбы, но ждать и любить тебя буду до своего смертного часа!

С той ночи понесла Стеша во чреве золотое дитя, сама о том не ведая, только прибыло звездного света в ее очах, прежде ясных и тихих. Сладкой истомой полнились груди, и переливалась в бедрах упругая сила.

На людях она бывала редко, тая свое счастье от чужих взоров. На подворье помогал ей брат Ерофей, так что Стеше и ведра донести не доставалось.

А на Прощеное воскресенье надела Стеша новую парочку из английской шерсти, запрягла в расписные сани пару игреневых и пышной боярыней покатила к обедне. Агафьи и Веденеи на службе не оказалось, зато слободских понабилось так много, что яблоку упасть негде. Отстояла Стеша службу, едва слушая надтреснутый голос батюшки Эвареста и расеянно глядя на огонь свечей, а после первой пошла к причастию. Но едва коснулась губами серебряной лжицы, как угольки из кадила чиркнули по полу и рассыпались жгучими искрами, так что едва затушили занявшиеся половицы.

В ту осень багряные зори и поздние громы прочили беду. В начале зимы страшные вести принес в Елань волостной писарь. Скатилась царская корона под ноги Керенскому, и возят пленного Царя в железной клетке по всей Сибири водою, из Тобольска в Екатеринбург и дальше в незнаемые города и веси.

Каждый новый день множил тревогу: в России – мятеж, встали заводы и фабрики, бунтуют рабочие, солдаты бегут с фронтов, и мутят их какие-то большаки, должно быть новые кривотолки. По всей Сибири метался разбойный люд, бывало, за малую вину казнили крестьян целыми деревнями. Встревоженные селяне повалили в церковь, и у батюшки Эвареста прибыло пасомых.

День за днем терпеливо ждала Стеша весточки от Северьяна, и наливался под сердцем желанный плод. Все это время жила она затворницей, благо что хутор Ворав на правом высоком берегу Енисея, в двух верстах от хлопотливой Елани. Минули Петровки, Успенье, и Покров прикрыл снежной парчой нагую черную землю. К вечеру осталась она одна. Вдогонку короткому дню пересела Стеша к окну и торопливо вывязывала на спицах чулочек для первенца.

– Милый, жди меня в сумеречки, – мурлыкала она полюбившуюся песню.

Во дворе глухо стукнули ворота, подались с тугим протяжным скрипом и закрылись под хозяйской рукой. Выронив спицы, рванулась Стеша в сени и, набросив шубу, выбежала во двор. Собаки, боязливо повизгивая, забились под крыльцо, и в первую минуту Стеша не узнала Горю.

– Здравствуй, милая жена! Что не рада мне? – Он крепко сжал ее запястье холодными костяными пальцами. – Батя-то где?

– В горах он, камень берет, – пробормотала Стеша, задыхаясь от тяжелого мертвецкого духа.

– Это хорошо, что в горах… голоден я, собери на стол и постель постели!

– Мертвый ты, оставь меня! – прошептала Стеша.

– Слыхала, всем нынче вышла свобода, и нам, мертвым, тоже! Ну чего встала, шевелись скорее, я жрать хочу!

Стеша вошла за занавеску, не в силах взять ухват, чтобы вынуть чугунок из печи.

Не снимая скрипучих сапог и ржавой, простреленной шинели, Горя вошел за ней в кутю, обнял со спины и шумно втянул ноздрями теплый, молочный аромат ее волос и шеи.

– Тебя-то кто обрюхатил? – зловеще спросил он. – Да не робей. Я не в убытке…

Вместо ответа Стеша попробовала высвободиться. Горшок с кашей не устоял на печи и рассыпался под ногами у Григория. Он жадно втянул ноздрями запах томленого крупеника и коровьего масла.

– Пожди немного, – пролепетала Стеша, достала с полки утреннюю ковригу хлеба и поставила на стол жбан с молоком. – Сейчас в погреб за окороком схожу!

Выскочила Стеша в сени, набросила пуховую шаль, шубейку потуже лыком подвязала, натянула заячьи коты и выскользнула за ворота.

Река еще не встала под лед, только у берега звенел тонкий хрустальный припай и в черной заводи лучистыми рыбами плавали первые звезды. Стеша вскочила в спавшую у берега лодку-долбленку, оттолкнулась шестом, и быстрое течение закрутило лодку и поволокло ее к Нагольным камням, за перевал Туркан.

На рассвете причалила лодка к берегу в том месте, где впадала в Енисей широкая тихая Уча. Поднялась Стеша на перевал, и с вогнутой седловины Туркан-горы открылся ей путь в долину.

Далеко в зимней тайге видны черные и белые дымы. Черный, из волчьего помета, жгут тунгусские камы, подавая друг другу важные вести. Белыми и желтыми хвостами вздымаются в небо костры старателей, севших на золотоносных ручьях и протоках. В верховьях Учи вился веселый кудрявый дымок, и сердце толкнуло Стешу к далекому становищу. Час за часом шла она по осенним хлябям, по гнилым таежным болотам; кожаные коты промокли насквозь, и тулупчик оставлял на сучьях клочки рыжей шерсти. Слабела Стеша, и садилась в сырой снег, и тогда дитя давало ей силы и звало вперед, и в ночной тьме вышла она к огню. На берегу Учи, на широкой лесной поляне, раскинулся старательский стан: шалаш и землянка, а вокруг по кругу горели восемь больших костров.

– Стеша! – окликнул ее лесной сумрак голосом Северьяна, и вышел из темной чащи великан в овчинном тулупе, подхватил на руки измученную Стешу и отнес в круг костров.

– Почто так много огней горит? – очнувшись, прошептала Стеша.

– Шатун окаянный бродит, никак отогнать не могу! – певуче, как во сне, ответил Северьян.

– Любый, мой любый, дитя во мне толкается, просится на свет, – прошептала Стеша.

– Потерпи, милая, вместе сродим! Вот только дров в костры подброшу!

Кусая губы, слушала Стеша медленный ход младенца, она дышала ровно и без жадности, а рядом, незримая для Северьяна, стучала в бубен Шаманка, подсказывала спасительный ритм ее сердцу и дыханию. Над выгнутой спиной Туркана плыла высокая зимняя луна, и ночное небо вдруг уронило из непомерных своих очей яркую звезду-слезинку, и вышел из лона матери светлый, как месяц, младенец. Молчало дивное дитя, только шевелило беленькими ручками и ножками. А звезды все падали с неба, сыпались в тишине горние светочи, и открылся над таежной чашей зимний звездопад.

– Дочка, доченька моя, – прошептал Северьян. – Почто не кричишь?

И тогда слабым голоском пролепетала новорожденная несколько слов незнакомых и чудных – ангельского, должно быть, языка. Северьян на топорище перерезал пуповину и скрутил скважинку суровой ниткой. После бережно омыл дитя теплой талой водой и завернул в свою свадебную рубаху.

Приникло дитя к Стешиной груди, взяло губками материнскую святую чашу и приняло мощь земную и бессмертную Родову душу из млечного ковша.

Захрустели в чащобе сучья под тяжелыми слепыми шагами, растворились дебри лесные, и вышел из тьмы на свет человек в солдатской шинели. Тихо вскрикнула Стеша и, вздрогнув, прикрыла ребенка краем шубы, и пролилось молоко на стылую землю. Живые капли скользнули сквозь болотные мхи и вечную мерзлоту, и проточили теплые ходы в тысячелетних льдах, и достигли сердца земного, горячих материнских лав.

– Горя, сын? – опешил Северьян.

– Не сын я тебе, а ты мне не отец! – прохрипел мертвец и дуло черное, ружейное направил в грудь Северьяна.

Вздрогнул от выстрела Северьян, пятерней зажал рану на груди, но сквозь ладонь пролилась на снег рдяная брусника.

– Уйди, провались в черную прорву! Богом заклинаю… уйди! – крикнула Стеша.

– Дай млека земного отведать – и уйду… Навеки уйду! – пообещал мертвец.

И свершилось по слову Черного Кама: шагнул костяной призрак к Стеше и припал к ее нетронутой груди. Смертный холод проник в живую плоть от мертвых губ, но сердце святое, материнское, в эту минуту пожалело и простило Горю, брызнули из глаз мертвеца гнойные слезы, и рассыпался кромешник ворохом истлевших костей.

Роняя кровь, доползла Стеша до притока Учи, одной рукой волоча Северьянов тулуп со спеленатым младенцем: романовская овчина тем знаменита, что в воде не мокнет, упасет звездочку от стылых осенних вод. На волне овчина высоко вздулась и приподняла ребенка. Ласково баюкали ладони Учи новорожденную, качали колыбель из золотого руна и уносили вниз по течению.

Едва хватило Стешиных сил вернуться обратно, к догоревшему костру. Слабеющей ладонью провела она по лицу Северьяна, навсегда закрывая любимые очи, и обняла его, мертвого.

– Любый мой, любый, – прошептала она. – Никогда я больше тебя не покину, рядом буду…

Отвернула Стеша лицо от огня и глаза уже больше не закрывала: вышла душа из измученного тела. Так они, обнявшись, до весны и лежали. Медведь-шатун не тронул их тел, и лесное зверье обошло стороной круг из восьми остывших костров. Сошел снег, и там, где пролились на землю млечные капли, высыпали на белый свет таежные колокольцы, безымянные цветы.

Нашли Северьяна и Стешу на лебединый лет двое охотников из Усть-Цельмы и схоронили в одной могиле. По обычаю староверов вырыли печору под еловым комлем и заровняли… Ель не сосна, шумит неспроста, много помнит и знает, и слышен в ее ветвях невнятный шепот душ, отошедших от земного берега.