Четвертый разговор

Четвертый разговор

Я поджидал у себя господина графа де Габалиса, как мы о том условились накануне. Он явился в назначенный час и улыбаясь сказал мне:

— Так что же, сын мой, к какому из незримых племен вы более всего тяготеете, какой союз вас более всего устроил бы — с саламандрами, гномами, нимфами или сильфидами?

— Видите ли, я еще не решился окончательно на подобный союз.

— За чем же дело? — осведомился граф.

— Честно говоря, сударь, — мне пока не удалось исцелить мое больное воображение, рисующее ваших пресловутых обитателей стихий в виде пособников дьявола.

— О Господи, рассей светом своим тот мрак, коим невежество и дурное воспитание окутали душу этого избранника, на которого ты сам же мне указал, предназначив его для великих свершений. А вы, сын мой, не преграждайте дорогу истине, жаждущей воцариться в вашем сердце, не будьте чересчур строптивы. Хотя нет, я не прав, покорность только повредила бы вам, ибо оскорбительно для истины выбирать себе торные пути. Она в силах сломать железные врата и проникнуть, куда ей угодно, несмотря не все потуги лжи. Что вы способны ей противопоставить? Разве Господь не мог создать этих стихийных существ такими, как я вам описываю?

— Я не задавался вопросом о невозможности такого творения, коль скоро всего один элемент может служить материалом для создания крови, плоти и костей этих существ и способен обеспечить им беспримесный темперамент и не противоречащие один другому поступки; но если даже допустить, что Господь и мог все это сделать, то имеются ли веские доказательства, свидетельствующие, что он и впрямь это сделал?

— Вы желаете получить немедленное доказательство? — безо всяких церемоний спросил меня граф. — Что ж, я могу пригласить сюда сильфов, некогда знавшихся с Кардано, и вы услышите из их собственных уст, чем они занимаются.

— Все что угодно, сударь, только не это, — вскричал я встревоженно. — Избавьте меня, я вас умоляю, от доказательств такого рода до тех пор, пока я не удостоверюсь, что эти создания не являются врагами Господа, ибо лучше уж умереть, нежели навеки загубить свою душу…

— Вот, вот они, невежество и притворное благочестие века сего! — гневно прервал меня граф. — Почему бы тогда не вычеркнуть из месяцеслова имя величайшего из отшельников? Почему бы не сжечь его статуи? Как жаль, что никто не спешит надругаться над его почтенным прахом, никто не думает развеять его по ветру, как то случилось с прахом горемык, обвиненных в сношениях с демонами! Изгонял ли он беса из сильфов или обращался с ними точь-в-точь как с людьми? Что вы ответите на все это, господин скептик, что ответят мне ваши жалкие ученые мужи? Неужто сильф, беседовавший о своей природе с этим патриархом, мог быть приспешником демона? Неужто сей несравненный человек преподавал истины Евангелия зауряднейшему бесу? А ведь вы, по сути дела, обвиняете его в том, что он осквернял высочайшие тайны, выбалтывал их какому-то призраку, супостату Бога! Послушать вас, выходит, будто Афанасий и Иероним недостойны числиться в мудрейших мужах, коль скоро они столь красноречиво славили человека, который так человечно обходился с врагами рода человеческого. Если они считали сильфа дьяволом, им следовало либо помалкивать об этом, либо помешать духовным александрийским проповедям отшельника, более ревностного и доверчивого, чем вы. А если они считали, что благодать искупления коснулась и этого существа точно так же, как нас, людей, если появление его было знаком особой милости Господней к тому святому, чье житие они составляли, то разумно ли мнить себя более ученым, чем Афанасий и Иероним, и более причастным святости, чем сам святой Антоний? Что бы вы сказали этому необыкновенному человеку, посчастливься вам оказаться в числе тех десяти тысяч анахоретов, коим он поведал, что на днях обратил сильфа? Считая себя более мудрым и просвещенным, чем все эти земные ангелы, вы, разумеется, заявили бы святейшему отцу, что сия история — не что иное, как чистая иллюзия, и запретили бы его ученику Афанасию разносить по всей земле какие-то бредни, несовместимые с религией, наукой и здравым смыслом. Разве не верно?

— Верно то, — отвечал я, — что мне следовало либо вовсе не касаться данного вопроса, либо высказаться более развернуто, чем я это сделал.

— А вот Афанасий и Иероним не болтали лишнего, а говорили только о том, что достоверно знали, и если бы узнали больше, что доступно лишь членам нашего братства, то не осмелились бы разглашать тайны божественной Премудрости.

— Но почему же этот сильф не предложил святому Антонию то, что вы предлагаете мне сегодня?

— Вы имеете в виду брачный союз? — рассмеялся мой собеседник. — Да мыслимое ли это дело для престарелого отшельника?

— Ясно как день, — продолжал я, — что он не принял бы такого предложения.

— Целиком с вами согласен, — молвил граф, — жениться в таком возрасте, да еще просить у Бога детей, — значит попросту искушать Его.

— А разве на сильфидах женятся еще и затем, чтобы иметь от них детей?

— Почему бы и нет? — ответил граф. — Да и позволительно ли вступать в брак, преследуя какие-то иные цели?

— А я-то думал, что такого рода брачные союзы заключаются лишь для того, чтобы даровать сильфидам бессмертие.

— Ах, вы ошибаетесь: хотя милосердие Философов преследует именно такую цель, но природе угодно, чтобы подобные браки не оставались бесплодными. Вы сами увидите в воздушных пространствах — стоит лишь вам пожелать — эти философические семейства. Как счастлив был бы мир, если бы в нем жили только такие супруги и дети, если бы не обитали в нем чада греха!

— Кого же вы именуете этими чадами, сударь? — спросил я.

— Это, сын мой, все дети, рождающиеся обычным путем; дети, зачатые вожделением плоти, а не волей Господа; дети гнева и проклятья — одним словом, дети мужчины и женщины. Вы готовы прервать меня, и я заранее знаю, что вертится у вас на языке. Да, сын мой, знайте, что воля Господа никогда не предусматривала, чтобы мужчина и женщина производили потомство таким образом, как они это делают. Замысел мудрейшего Создателя был куда более благородным; Он хотел населить мир совсем иначе, нежели сей мир населен теперь. Если бы несчастный Адам не преступил Господних велений и не касался бы Евы, довольствуясь плодами из сада наслаждений, сиречь всеми прелестями нимф и сильфид, мир не оказался бы переполнен гнусной породой людей, которые в сравнении с детьми Философов кажутся сущими чудовищами.

— Как, сударь, — удивился я, — на ваш взгляд, грех Адама состоял не в том, что он вкусил райское яблочко?

— Именно так, сударь, — подтвердил граф, — но неужели вы принадлежите к числу тех, кто по скудомыслию своему принимает историю с яблоком за чистую монету?

Знайте, что Священное Писание пользуется такими невинными метафорами, дабы отвратить нас от малопристойных мыслей о поступке, повлекшем за собой все бедствия рода человеческого. Когда, к примеру, Соломон говорит, что ему хотелось бы взобраться на пальму и отведать ее плоды, он имеет в виду отнюдь не заурядные финики. В том языке, на коем ангелы поют хвалу Создателю, нет слов для тех предметов, которые фигурально именуются «яблоками» или «финиками». Но мудрец без труда понимает глубинный смысл сих целомудренных иносказаний. Когда он видит, что Господь не покарал уста Евы, но обрек ее в муках рождать детей своих, то ему становится ясно: уста ее безгрешны, чего нельзя сказать о других частях тела, поспешно прикрытых первыми грешниками; Господь вовсе не хотел, чтобы люди плодились и размножались столь омерзительным путем. О Адам! Ты должен был породить либо людей, похожих на тебя самого, либо героев или исполинов!

— Хе-хе-хе, — прервал я графа, — а каким же образом ему удалось бы стать родоначальником этих баснословных поколений?

— Он должен был исполнять повеления Господа и не прикасаться ни к кому, кроме нимф, гномид и саламандр. Вот тогда ему и посчастливилось бы породить племена героев, тогда-то вселенная и преисполнилась бы силы и мудрости, воплощенной в этих необычных людях. Господь возжелал сгладить разницу между миром невинности и тем греховным миром, в коем мы обитаем, позволяя время от времени появляться на свет потомству, порожденному отсветом Его собственной силы.

— Стало быть, сударь, дети стихийных духов все-таки изредка рождаются среди нас? И ученый из Сорбонны, цитировавший мне святого Августина, святого Иеронима и Григория Назианзина, крепко ошибался, полагая, что никакого потомства от этих духовных браков не может быть ни у женщин, ни у мужчин, связавшихся с особого рода демоницами, которых он называл ифальтами.

— Лактанций рассуждал куда более здраво, а обстоятельнейший Фома Аквинский убедительно доказал, что подобные браки могут приносить плоды, причем рожденные в таких союзах дети отличаются невиданной щедростью и геройством. Прочтите, когда вам будет угодно, о подвигах этих могучих и славных мужей, коих Моисей именует сынами силы; о них говорится и в двадцать третьей главе книги Иисуса Навина, где повествуется о войнах, которые он вел. И заодно представьте себе, каким был бы наш мир, если бы все его обитатели походили, к примеру, на Зороастра.

— На того самого Зороастра, который считается основателем некромантии?

— Да, — подтвердил граф, — именно на него и возвели невежды столь чудовищный поклеп. На самом же деле он имел честь быть сыном саламандра Оромазиса и Весты, супруги Ноя. Он прожил двенадцать веков, прослыв мудрейшим из земных владык, а затем Оромазис восхитил его в области саламандр.

— Я не сомневаюсь, что Зороастр вместе с саламандром Оромазисом томится в сфере огня, но вот как быть с оскорблением, которое вы нанесли Ною?

— Оскорбление не столь уж сильное, как вам кажется, — продолжал граф, — ведь все эти патриархи считали за великую честь быть мнимыми отцами детей, коих Господь соблаговолил подарить их женам, но этот вопрос вам еще не по зубам. Однако вернемся к Оромазису, которого полюбила Веста, супруга Ноя. После смерти она стала покровительницей Рима, и священный огонь по наставлениям Весты с таким усердием поддерживаемый девами-весталками, был зажжен в честь ее любовника — саламандра. Кроме Зороастра от их союза родилась дочь редкостной красоты и мудрости; то была божественная Эгерия, от которой царь Нума Помпилий получил все свои законы. Влюбившись в Нуму, она велела ему выстроить храм, посвященный ее матери Весте, где пылал бы неугасимый огонь на алтаре Оромазиса. Вот в чем состоит суть баснословных историй, рассказанных об этой нимфе историками и поэтами. Гийом Постель, наименее невежественный из тех, кто изучал каббалу по обычным книгам, знал, что Веста была супругой Ноя, но не догадывался, что Эгерия приходилась ей дочерью; не вникнув в тайные писания по древней каббале, за одно из которых Пико делла Мирандола выложил весьма кругленькую сумму, Постель перепутал все на свете и отвел Эгерии роль всего лишь доброго гения супруги Ноя. Мы же знаем из наших книг, что Эгерия была зачата во время потопа, когда Ноев ковчег носился по мстительным волнам, затопившим весь мир. Лишь малая горсточка женщин нашла убежище на этом каббалистическом ковчеге, построенном вторым отцом человечества; сей великий муж не мог без слез вынести зрелище чудовищного наказания, которому Господь подверг людей за грехи, порожденные любовью Адама к Еве. Адам погубил свое потомство, предпочтя Еву дочерям природных стихий, а Ева отказала в своей благосклонности саламандрам и сильфам, которые могли надеяться на ее любовь. Что же касается Ноя, то он, наученный горьким опытом Адама, не стал противиться тому, чтобы его жена Веста отдалась саламандру Оромазису, владыке огненных субстанций, и убедил троих своих сыновей уступить жен повелителям других элементов. Это и послужило причиной того, что в малый промежуток времени земля была заселена племенем героических людей, столь мудрых, столь прекрасных и удивительных, что их потомство, поражаясь добродетелям своих отцов, обожествило их. Один из сыновей Ноя, не внявший совету отца, не сумел устоять против прелестей своей жены, подобно тому как это не удалось Адаму; грех Адама помрачил души его детей. Этим, как утверждают наши каббалисты, объясняется также черный цвет кожи эфиопов и прочих народов, принужденных жить в жарком климате в наказание за языческий пыл их праотца.

— Ваши мнения, сударь, довольно своеобразны, — заметил я, чуть ли не восхищаясь бреднями моего собеседника, — а ваша каббала бесспорно является волшебным инструментом для прояснения тайн древности.

— Вы правы, — серьезным тоном отвечал мне граф, — воистину волшебный инструмент. Не будь его, Священное Писание, история, баснословие и природа оставались бы темными и непостижимыми уму. Вы полагаете, например, что оскорбление, которое Хам нанес своему отцу, было именно таким, как следует из буквального прочтения Библии; на самом же деле это вовсе не так! Выйдя из ковчега и увидев, что его Веста страшно похорошела благодаря своей связи с Оромазисом, Ной снова воспылал любовью к жене. И вот тут-то Хам, опасаясь, как бы родитель не заполнил землю чернокожим, смахивающим нa эфиопов потомством, улучив удобный миг, безжалостно оскопил отца. Вы смеетесь?

— Я смеюсь над бесстыдным рвением Хама.

— А следовало бы восхищаться порядочностью саламандра Оромазиса: ведь ревность не помешала ему проникнуться состраданием к несчастному сопернику. Он открыл сыну своему Зороастру, иначе называемому Иафетом, имя Бога всемогущего, в коем заключена сила вечного плодородия; Иафет, пятясь в сторону отца, шестикратно вместе со своим братом Симом произнес грозное имя Иабамиах, вследствие чего старец обрел то, что было у него отнято Хамом. Эта плохо понятая история дошла до греков, которые превратили ее в рассказ о том, как древнейший из богов был оскоплен одним из своих детей; теперь вы знаете истинную суть. Из всего сказанного можно заключить, насколько мораль сынов огня более человечна, чем наша собственная, и даже превосходит мораль детей воздуха или воды, чья ревность нередко перерастает в жестокость, как о том поведал нам божественный Парацельс в рассказе о событиях, приключившихся в городе Штауфенберге. Некий философ, вступивший в связь с нимфой для того, чтобы обессмертить ее, оказался довольно непорядочным человеком: взял да и влюбился в обычную женщину. И вот однажды, сидя за ужином со своей новой любовницей и несколькими друзьями, он увидел, как в воздухе перед ним возникла прелестнейшая на свете ляжка; незримая нимфа хотела таким образом показать его друзьям, какую оплошность он совершил, предпочтя ей простую представительницу прекрасного пола. После чего разгневанная нимфа умертвила его на месте.

— Ах, сударь, — вскричал я, — подобные выходки и впрямь могли бы отвратить меня от знакомства со столь деликатными любовницами!

— Должен признаться, — продолжал граф, — что их деликатность носит довольно разрушительный характер. Но если и земные жены, доведенные до крайности, подчас решаются на убийство своих любовников, то что же говорить о нимфах! Сии прелестные и верные создания не выносят измен; их гнев тем более извинителен, что они требуют от нас лишь отказа от общения с женщинами, коих просто терпеть не могут, но зато предоставляют нам полную свободу в связях с другими дочерьми стихий. Для них интересы товарок, стремящихся к бессмертию, важнее личной выгоды, и чем больше бессмертных потомков дарят Мудрецы их царству, тем счастливее становятся дети стихий.

— Но скажите мне, сударь, — вмешался я, — отчего мы видим так мало примеров того, о чем вы говорите?

— На самом деле, сын мой, таких примеров множество, но люди либо не задумываются над ними, либо не верят в них, либо, не будучи знакомы с принципами каббалы, дают им превратное объяснение. Они приписывают демонам все то, что следовало бы приписать сынам стихий. Один малолетний гном влюбил в себя знаменитую Магдалену де ля Крус, настоятельницу монастыря в Кордове, в Испании; она осчастливила его, когда ему было всего двенадцать лет; их связь длилась целых три десятилетия. По прошествии этого времени некий невежественный духовник убедил Магдалену, что она связалась с бесом, и велел ей просить отпущения грехов у папы Павла III. Следует, однако, признать, что ее любовник не мог быть демоном; вся Европа прослышала о чудесах, которые он каждодневно творил в честь святой Девы, а Кассиодор Рем описал их в назидание потомству. Ни о каких чудесах не могло быть и речи, если бы эта связь носила бесовской характер, как воображал себе почтенный духовник. Если я не ошибаюсь, именно он пылко доказывал, что сильф, с коим сожительствовала юная послушница Гертруда из Назаретской обители в кёльнском диоцезе, тоже был просто-напросто бесом.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь.

— Ах, сын мой., — продолжал с улыбкой граф, — будь так, дьявол отнюдь не считался бы несчастнейшей тварью: ведь что за удовольствие водить шашни с тринадцатилетней девицей да писать ей любовные записки, которые были потом найдены в ее шкатулке! Но поверьте, поверьте, сын мой, демоны, неся в обители смерти, заняты куда более неприятными делами, навязанными им разгневанным Богом, радеющим о духовной чистоте. Когда мы, к примеру, читаем у Тита Ливия, что Ромул был сыном Марса, вольнодумцы говорят нам: "Все это просто басни", теологи утверждают: "Он был сыном дьявола-инкуба", а насмешники зубоскалят: "Когда мадемуазель Сильвия лишилась своего девического сокровища, ей, дабы избежать позора, пришлось заявить, что его похитил бог Марc". Но мы, познавшие все тайны природы, мы, призванные Господом из тьмы к Его восхитительному свету, мы-то знаем, что этот Марс был на самом деле саламандром, влюбившимся в юную Сильвию и сделавшим ее матерью великого Ромула, истинного героя, основавшего гордый Рим, затем вознесенного своим отцом в небо на огненной колеснице точь-в-точь так же, как Оромазис вознес Зороастра.

Другой саламандр приходился отцом Сервию Туллию; Тит Ливий сообщает, что он был огненным богом, но невежды, обманутые сходством саламандра с дьяволом, вынесли о нем такое же суждение, как и о родителе Ромула. Знаменитый Геракл и непобедимый Александр были отпрысками величайшего из сильфов. Историки, коим это неведомо, считают их отцом Юпитера; сие мнение достаточно справедливо, ибо, как мы с вами знаем, все эти сильфы, нимфы и саламандры были возведены в ранг божеств и верившие в них историки с полным основанием называли их потомков сынами Божьими.

К ним относятся божественный Платон, еще более божественный Аполлоний Тианский, Геракл, Ахилл, Сарпедон, благочестивый Эней и знаменитый Мельхиседек — вы же не знаете, кто был его отцом.

— Откуда мне знать? — отозвался я. — Ведь этого не знал и сам апостол Павел.

— Скажите лучше, что он умалчивал об этом, ибо не имел дозволения разглашать каббалистические тайны. Он прекрасно знал, что отцом Мельхиседека был Сильф и что царь Салима был зачат в ковчеге женой Сима. Этот первосвященник совершал те же самые обряды, каким Эгерия научила царя Нуму, общим было и поклонение верховному божеству, не имеющему зримого образа и непредставимому в виде изваяния. Став идолопоклонниками, римляне сожгли священные книги Нумы, продиктованные ему Эгерией. Их первым богом был Бог истинный, истинным же был и их изначальный культ: они приносили Владыке мира бескровные жертвы хлебом и вином, но впоследствии все это подверглось извращению и искажению. Однако, памятуя об изначальном этом культе, Господь даровал уверовавшему в Него Риму власть над всей вселенной.

— Прошу вас, сударь, — прервал я графа, — Давайте оставим в покое Мельхиседека, его отца-сильфа, его двоюродную сестру Эгерию, а заодно и жертвы хлебом и вином. Все сии доказательства кажутся мне малоубедительными; был бы премного вам обязан, если бы вы поделились со мной более свежими новостями. Я слышал, что, когда у некоего богослова спросили о судьбе спутников того сатира, что явился когда-то святому Антонию, — вы называете этих существ сильфами, — он ответил, что все они теперь вымерли. Не постигла ли такая участь и тех жителей стихий, коих вы признаете смертными, — ведь от них не доходит к нам никаких вестей.

— Молю Бога, — отозвался задетый за живое граф, — молю всезнающего Бога, чтобы Он и думать забыл об этом незнайке, который только и делает, что выставляет напоказ свое невежество. Молю Бога, чтобы Он пристыдил и его самого, и всех ему подобных. Откуда этот незнайка взял, будто природные стихии обезлюдели, будто вымерли чудесные обители этих областей? Если бы он не следовал примеру досужих кумушек и не приписывал дьяволу всего, что превосходит его собственные химерические взгляды на природу, если бы он дал себе труд хоть мельком перелистать кое-какие исторические сочинения, то уразумел бы, что во все времена и во всех странах засвидетельствовано множество доказательств того, о чем я говорю.

Что сказал бы ваш богослов относительно абсолютно подлинной истории, приключившейся недавно всё в той же Испании? Некая прелестная сильфида влюбилась в молодого испанца, прожила с ним три года, подарила ему трех очаровательных малышей, а затем скончалась. Ваш богослов наверняка заявил бы, что эта сильфида была дьяволом. Нечего сказать, мудрый ответ! Но вдумаемся: какие же естественные законы позволили этому дьяволу облечься плотью женщины, обрести способность к зачатию, деторождению, вскармливанию своих младенцев молоком? Сыщется ли в Писании доказательство всех этих необычайных чудес, которые вашими теологами приписываются дьяволу? И какие объяснения этому могут они почерпнуть в своей хилой физике? Иезуит Дельрио, будучи добросовестным человеком, не мудрствуя лукаво, повествует о множестве подобных историй, но, не задаваясь вопросом об их физических причинах, объявляет этих сильфов демонами: вот вам и доказательство того, что Господь любит уединяться в своем заоблачном чертоге и, окутавшись мраком, скрадывающим Его грозное величие, пребывает там в сфере недосягаемого света, открывая свои истины лишь тем, кто смиренен сердцем. Научитесь же смирению, сын мой, если хотите проникнуть в эту священную тьму, где таится истина. Признайте вслед за мудрецами, что демоны утратили всякую власть над природой с тех пор, как роковой камень замкнул их в кладезе бездны. Научитесь у Философов отыскивать естественные причины сверхъественных явлений, а если такие не отыщутся, обратитесь за советом к Богу и святым ангелам, а не демонам, чьей участью стало одно только безысходное страдание; поступая иначе, приписывая дьяволу честь создания чудеснейших творений природы, вам ничего не стоит впасть в невольное кощунство. Когда вам скажут, например, что божественный Аполлоний Тианский был зачат без вмешательства мужчины, что некий могущественный саламандр был демоном, то тем самым, отняв славу у одного из величайших людей, рожденных в философическом браке, вы увенчаете ею какого-нибудь беса.

— Но позвольте, сударь, — прервал его я, — ведь этот Аполлоний Тианский слывет у нас великим колдуном, и ничего лучшего о нем никогда не говорится!

— Вот еще один восхитительный пример невежества и последствий дурного воспитания! Наслушавшись в младенчестве от кормилиц сказок о колдунах, мы привыкаем к мысли, что все необычные явления объясняются лишь вмешательством дьявола. Сколько бы ни распинались величайшие из ученых мужей, им никто не поверит, если их лекции не будут похожи на побасенки кормилиц. Аполлоний был зачат не человеком; он разумел язык птиц; в один и тот же день он мог являться людям в разных концах света; он исчез на глазах императора Домициана, когда тот хотел его задержать; с помощью заклинаний он воскресил некую деву; будучи в Эфесе на заседании совета всей асийской провинции, он объявил, что в этот самый час в Риме предан смерти император-тиран. Но какая-нибудь кормилица, если дать ей высказаться, все равно заявит, что этот человек был колдуном. А разве святой Иероним и великомученик Юстин не причисляли его к великим Философам? Но поскольку и они, и все наши каббалисты почитаются пустыми визионерами, мнение какой-то бабенки возобладает над их мнением. Что ж, пусть невежды все глубже погрязают в своем невежестве, но вы-то, сын мой, должны выбраться из трясины на твердую почву!

Когда вы узнаете из книг, что знаменитый Мерлин был рожден девицей-монахиней, дочерью короля Британии, без участия какого-либо мужчины и что он предрекал будущее точнее, чем сам Тиресий, не спешите повторять вслед за простым людом, что Мерлин — порождение демона-инкуба, поскольку никогда он им не был и все его пророчества никак не связаны с ухищрениями демонов: ведь демон, согласно каббале, — это самое невежественное создание на свете. Согласитесь лучше с Мудрецами, говорящими, что затворничество английской принцессы было нарушено неким сильфом, который, проникшись к ней состраданием, принялся утешать и развлекать ее, сумел ей понравиться, а сын их, Мерлин, воспитан этим сильфом, преподавшим ему все науки и поведавшим обо всех чудесах английской истории.

Не возводите напраслину и на графов Клевских, утверждая, будто их предком был дьявол; согласитесь, что им был сильф, приплывший в те края на ладье, влекомой лебедем, прикованным к ней серебряной цепью. Подарив наследнице графов Киевских несколько детей, сильф в один прекрасный день исчез у всех на глазах, растворившись в воздушной стихии вместе со своей ладьей. Что такого, спрашивается, сделал он вашим ученым, которые клянут его демоном?

Не посягайте, сын мой, и на честь дома Лузиньянов, не приписывайте демонической генеалогии графам Пуатье. Что вы можете сказать об их знаменитой матери?

— Уж не собираетесь ли вы сами, сударь, попотчевать меня сказками о Мелюзине?

— Если вы не верите в историю о Мелюзине, мне придется сдаться без боя, но в таком случае следовало бы предать огню сочинения великого Парацельса, который в пяти или шести местах утверждает, что эта Мелюзина была, конечно же, нимфой. Следовало бы также обвинить во лжи ваших историков, убежденных, что после ее смерти, вернее, после того, как она оставила мужа, Мелюзина являлась своим потомкам всякий раз, когда им грозила беда, а когда кто-либо из французских королей находился при смерти, она, в траурном одеянии, показывалась на большой башне Лузиньянского замка, возведенной по ее повелению. Кроме того, упорствуя в своем мнении, считая Мелюзину демоницей, вы рискуете нажить себе врагов в лице потомков или союзников этой нимфы.

— А как вы думаете, сударь, — спросил я, — не предпочли бы эти господа возводить свою родословную к сильфам?

— Без всякого сомнения, — ответил граф, — но лишь при том условии, если бы они знали то, что я открыл вам. Будь у них хоть проблеск представления о каббале, они поняли бы, что подобная родословная более сообразна с изначальными божьими помыслами относительно того, каким образом должны были люди плодиться и размножаться: дети, рожденные от их браков с сильфами, самые счастливые, самые крепкие, самые умные и самые достославные; Господь возлюбил это племя наипаче всех остальных. Согласитесь, что считать себя потомком этих совершенных, могучих и мудрых созданий куда приятней, нежели числиться в отпрысках какого-нибудь чумазого беса или Асмодея.

— Сударь, — сказал я ему, — наши теологи вовсе не считают, что именно дьявол был отцом тех людей, коих принято называть безотцовщиной. Ведь дьявол — это дух, он не способен к деторождению.

— А вот Григорий Нисский, — продолжал граф, — не согласился бы с этим. Он полагал, что демоны могут размножаться точь-в-точь как люди.

— Я не согласен с ним, — возразил я, — по словам наших ученых, случается и так, что…

— Ах, не повторяйте мне их высказывания, иначе вы неминуемо сморозите какую-нибудь грязную и гнусную глупость. Подумайте только, к каким подлым уловкам они прибегают! Просто поражаешься, как дружно принялась сия братия копаться в навозной куче, с каким старанием расставила она по всем закоулкам бесов, чтобы, воспользовавшись грубоватой праздностью отшельников-чудотворцев, всячески очернить их и заставить вернуться в мир. И все это называется философией! Не кощунствуют ли ваши ученые, утверждая, что Бог потворствует демонам, поощряет все их мерзости, наделяет их даром чадородия, в котором отказано величайшим святым, не обращает внимания на их блуд, создавая для зачатых ими плодов греха души более благородные, чем те, что предназначены для зародышей, зачатых в законном браке? Сообразны ли с религией заявления ваших всезнаек о том, что демон способен обрюхатить девицу во время сна, не нарушив при этом ее девственности? Все это звучит столь же абсурдно, как та побасенка, которую Фома Аквинский, автор в общем-то основательный и даже имевший кое-какие понятия о каббале, как бы в некотором помрачении ума приводит в одном из своих сочинений. Речь идет о девице, спавшей со своим отцом; с ней, по свидетельству раввинов-еретиков, приключилась та же история, что и с дочерью пророка Иеремии, которая вошла в баню после своего отца, в результате чего был зачат великий каббалист Бенсирах. Но я готов поклясться, что вся эта галиматья выдумана какими-то…

— Осмелюсь, сударь, прервать поток вашего красноречия пожеланием, чтобы наши ученые мужи поскорее обратились к теориям, не столь оскорбительным для чувствительных ушей. А еще лучше было бы им не оставить камня на камне от фактов, на которых зиждется этот вопрос.

— Недурное предложение, — продолжил граф. — Но как можно отрицать реальные факты? Поставьте себя на место теолога в горностаевой мантии, а затем вообразите, что к вам, словно к оракулу, является счастливый Дангузерус…

При этих словах графа вошел лакей, объявивший, что меня хочет видеть какой-то молодой господин.

— Но я не хочу, чтобы он заодно увидел и меня, — заявил граф.

— Прошу прощения, сударь, не в моих правилах отказывать во встрече столь знатной особе, — сказал я, — но вы можете на время перебраться в соседний кабинет.

— В этом нет никакой необходимости — я могу просто-напросто стать невидимкой.

— Ах, сударь, — вскричал я, — оставьте при себе ваши бесовские шуточки, ничего смешного в них нет.

— Ну что за невежество, — рассмеялся граф, пожимая плечами, — как вы не понимаете: для того чтобы стать невидимкой, достаточно поместить перед собой заслон от света!

Он прошел в мой кабинет в тот самый миг, когда в дверях показался молодой господин; я извинился перед гостем за задержку, но не стал распространяться о беседах с графом де Габалисом.