Пятый разговор

Пятый разговор

Проводив важную особу и вернувшись к себе в спальню, я обнаружил, что граф де Габалис уже там.

— Как жаль, — сообщил он мне, — что этому господину суждено в свое время стать одним из семидесяти двух членов синедриона; если бы не это, ему был бы открыт путь в общество великих адептов священной каббалы. Он наделен глубоким, ясным, возвышенным и смелым умом; вот геомантическая фигура, которую я разложил, гадая об этом молодом господине, пока длилась ваша беседа. Мне еще не доводилось видеть столь благоприятных сочетаний, соответствующих поистине прекрасной душе. Взгляните: вот материнская линия — она говорит о его исключительной щедрости. А вот эта линия — дочерняя — предрекает ему пурпурную мантию. Как я зол на него самого и на судьбу, отиимающую у Философии ученика, который, быть может, перещеголял бы и вас. Но на чем мы остановились к моменту прихода вашего гостя?

— Вы, сударь, завели речь о каком-то блаженном, чье имя никогда не встречалось мне в святцах. Кажется, вы назвали его Дангузерусом.

— Припоминаю, припоминаю, — продолжал граф, — я попросил вас поставить себя на место одного из ваших теологов и вообразить, будто к вам является счастливый Дангузерус и приносит нечто вроде сердечной исповеди: "Прослышав о вашей учености, сударь, я пересек горы, чтобы повидаться с ними. Дело в том, что меня одолевает мучительное сомнение. Есть в Италии гора, у подножья которой обитает некая царственная нимфа; ей служит тысяча других нимф, почти столь же прекрасных, как и она сама; ученейшие и знатнейшие люди съезжаются туда со всех концов земли; они любят этих нимф и любимы ими; они ведут счастливейшую жизнь; у них прелестные дети; они поклоняются Богу живому; они никому не вредят; они надеются обрести бессмертие. Как-то раз я прогуливался по этой горе, нимфа-царица заметила меня, и я ей полюбился, она приняла зримый облик, познакомила меня со своими придворными. Увидев, что она воспылала ко мне любовью, Мудрецы стали относиться ко мне чуть ли не как к своему владыке и принялись уговаривать, чтобы я не остался равнодушным к прелестям и вздохам их царицы; она поведала мне о своих сердечных терзаниях, постаралась растрогать меня и, наконец, заявила, что умрет, если я не осчастливлю ее своей любовью, а если уступлю ее мольбам, она будет вечно признательна мне за то, что я одарил ее бессмертием. Рассуждения этих ученых укрепили мой дух, а прелести нимфы тронули мое сердце; я полюбил ее, она родила мне очаровательных детей. Но счастье мое омрачается тем, что римская церковь не слишком-то одобряет подобные браки. Вот я и явился к вам, чтобы вы растолковали мне, кто такая нимфа, кто эти Мудрецы и их дети и не грозит ли мне общение с ними погибелью души?" Итак, господин богослов, что бы вы ответили Дангузерусу?

— Я сказал бы ему вот что: "При всем моем к вам уважении, господин Дангузерус, должен вам сообщить, что вы либо изувер, либо ваше зрение помрачено некими чарами; ваши дети и ваша любовница — не кто иные, как бесы, ваши Мудрецы — сумасброды, а ваша душа закоснела в грехе".

— После такого ответа, сын мой, — вздохнув, произнес граф, — вы вполне могли бы рассчитывать на докторскую мантию и шапочку, но потеряли бы всякую надежду вступить в сообщество Мудрецов. Подобных варварских взглядов придерживаются — увы! — теперешние ученые мужи. Бедные сильфы не смеют показаться на глаза людям из страха, что их примут за бесов; нимфы не смеют стремиться к бессмертию, не прослыв мерзкими призраками, саламандры держатся подальше от людей, чтобы их самих не сочли дьяволами, а чистые языки пламени, коими они окружены, — за адский огонь. И сколько бы они ни старались рассеять эти столь оскорбительные подозрения, творя крестное знамение, преклоняя колени пред святыми именами и даже благоговейно произнося их вслух, все это ни к чему не приводит. Им не удается разубедить людей, они никак не могут избавиться от репутации супостатов Бога, Которого они на самом деле чтут более благоговейно, чем их гонители.

— Вы и впрямь считаете этих сильфов столь богобоязненными созданиями? — спросил я.

— Весьма богобоязненными и стойкими в вере, — ответил он. — Их восхитительные речи, посвященные Божественной Сущности, равно как и трогательные их молитвы, служат для нас большим душевным подкреплением.

— Неужто у них есть собственные молитвы? — удивился я. — А нельзя мне услышать хоть одну из них?

— Я с удовольствием исполню ваше пожелание, — сказал граф, — послушайте же молитву, которую, уж поверьте, сочинил не я сам. Ее автором был саламандр, изрекавший оракулы в Дельфийском святилище и обучавший этой молитве язычников. Ее записал Порфирий; в ней содержится возвышеннейшая теология; выслушав сию молитву, вы убедитесь: отнюдь не эти мудрые создания повинны в том, что мир не почитает истинного Бога.

Молитва саламандр

О Бессмертный, Вечный, Неисповедимый и Святой Отец всего сущего, восседающий на Колеснице, вечно катящейся среди вечно вращающихся миров! О Владыка эфирных селений, где воздвигнут престол Твоего Могущества, с высоты которого Твое грозное око все видит, а чуткое ухо все слышит! Внемли детям своим, коих Ты возлюбил от начала веков! Вечное Величие Твое сияет как Золото над миром и небом звезд, Ты вознесен над ними подобно лучезарному огню. Там Ты возжигаешь и поддерживаешь этот огонь, из Сущности Твоей брызжут неиссякаемые потоки света, питающие Твой безграничный Дух. Этот Дух порождает все сущее, пополняя неистощимую сокровищницу природы, запасов которой с избытком хватит для всех грядущих поколений, для всех бесчисленных вместилищ, от начала времен заполненных Тобой. Этим Духом порождены и вселенские цари, стоящие вокруг Твоего престола и составляющие Твой двор, о вселенский Отец! О Единственный! О Родитель смертных и бессмертных! Это Ты создал силы, дивным образом схожие с Твоей собственной вечной мыслью, с Твоей непостижимой Сущностью. Ты подчинил этим силам ангелов, возвещающих миру Твою волю. Создал Ты и третье племя, властвующее над стихиями. Мы заняты лишь тем, что непрестанно славим и восхваляем Твои желания. Мы сгораем от страсти к Тебе, Отец, Ты же для нас и Мать, нежнейшая из всех матерей, живой образец материнской любви и заботы! Ты и Сын, лучший из сыновей! Образ всех образов! Душа, Дух, Гармония и Число всего Сущего!

— Ну, что вы скажете об этой молитве саламандр? — спросил меня граф. — Согласитесь, что она на диво мудра, возвышенна и благочестива.

— И темна, — вставил я. — Мне довелось слышать ее парафраз из уст одного проповедника, который с помощью этой молитвы доказывал, что среди прочих пороков дьявола не последнее место занимает лицемерие.

— О бедные жители стихий! Чем вы еще можете помочь себе? Вы повествуете нам о чудесной природе Бога — Отца, Сына и Святого Духа, — о высших разумных существах, об ангелах и о небесах. Вы слагаете вдохновенные молитвы и обучаете этим молитвам людей! И в конце концов остаетесь лицемерными мелкими бесами…

— Сударь, — прервал я графа, — мне не доставляют ни малейшего удовольствия ваши непомерные хвалы по адресу этих созданий.

— Сын мой, — молвил он, — вам надо бояться не того, что я призову их сюда, а того, что у вас не хватает духу, чтобы признать многочисленные примеры их связей с людьми. Увы, сыщется ли хоть одна женщина, чье воображение не было бы испорчено вашими учеными, которую не приводила бы в ужас сама мысль о таких связях, которая не вздрагивала бы при виде сильфа? Найдется ли хоть один мужчина, мнящий себя праведником, который не избегал бы встреч с этими созданиями? Порядочный человек, не чурающийся подобных встреч, — это редкое исключение. К такой чести стремятся разве что развратники, скупцы, гордецы да жулики, но они никогда не могут ее удостоиться, ибо страх божий есть основание всякой мудрости.

— Что же стало с этими воздушными племенами теперь, когда на них ополчилось столько мнимых праведников?

— Десница Господня не ослабела, — ответил граф, — демону не удастся, как он надеялся, воспользоваться всеми плодами невежества и заблуждения, чтобы как можно больше навредить этим племенам. Мало того, что злу противостоят Философы, отрешившиеся от общения с женским полом, — сам Господь дозволил стихийным духам прибегать к невинным уловкам, чтобы поддерживать отношения с людьми, пусть даже без их ведома.

— Что вы хотите этим сказать, сударь? — воскликнул я.

— Я говорю вам истинную правду. Допускаете ли вы, что женщина может забеременеть от пса?

— Нет, — ответил я.

— А от обезьяны?

— Тоже нет.

— А от медведя?

— Ни от пса, ни от медведя, ни от обезьяны: все это невозможно, ибо противоречит законам природы, разуму и здравому смыслу.

— Превосходно, — молвил граф, — но разве готские короли не произошли от связи между медведем и некоей шведской принцессой?

— Именно так угверждают историки, — согласился я.

— А разве некоторые индийские племена не ведут свою родословную от пса и женщины?

— Мне доводилось читать об этом.

— А вспомните ту португальскую красавицу, которая, попав на необитаемый остров, понесла от огромной обезьяны!

— Наши теологи, — вмешался я, — объясняют это тем, что дьявол, приняв обличье того или иного зверя…

— Долго ли еще вы будете мне докучать грязными выдумками ваших авторитетов? — прервал меня граф. — Да поймите же раз и навсегда, что сильфы, которых принимают за демонов, когда они являются в человеческом обличье, стараются сгладить внушаемое ими отвращение, принимая вид какого-либо животного, и таким образом удовлетворяют диковинные прихоти женщин, готовых шарахнуться от прекрасного сильфа, но отдающихся псу или обезьяне. Знайте, что кто-то может считать себя сыном человеческим, тогда как на самом деле он — порождение сильфа. Кому-то кажется, будто он ласкает свою жену, хотя на самом деле одаривает бессмертием нимфу. Какая-нибудь женщина убеждена, что лежит в объятиях мужа, а в действительности обнимает саламандра. А какая-нибудь барышня, просыпаясь в полной уверенности, что ее девическое сокровище осталось при ней, и не подозревает, что оно похищено у нее во время сна. Людям свойственно ошибаться в той же мере, что и демонам.

— Но разве демон не мог разбудить эту девицу, чтобы воспрепятствовать саламандру стать бессмертным?

— Мог бы, — отозвался граф, — если бы Мудрецы не противились этому. Мы наставляем стихийных духов, как обуздывать демонов и сводить на нет все их усилия. Не говорил ли я вам вчера, что сильфы и прочие повелители стихий почитают за великое счастье перенимать от нас кое-какие каббалистические знания? Без нас их супостат дьявол доставлял бы им немало хлопот, и не так-то легко им было бы достигать бессмертия без ведома тех девиц, с коими они общаются.

— Не могу не поражаться, — заговорил я, — тому глубокому невежеству, в коем мы прозябаем. Принято думать, будто повелители воздушной стихии иногда помогают любовникам достичь того, чего они желают. На самом же деле все обстоит как раз наоборот: стихийные духи сами нуждаются в людях для осуществления своих любовных прихотей.

— Совершенно с вами согласен, сын мой, — молвил граф, — Мудрецы приходят на помощь этим бедным существам, которые без них не могли бы противостоять дьяволу, и когда какой-нибудь сильф научается у нас каббалистически произносить грозное имя Нахмахмихах и правильно сочетать его со сладкозвучным именем Эмаэль, все силы мрака бросаются врассыпную, и сильфу остается лишь мирно насладиться плодами своей победы. Именно таким образом обрел бессмертие один хитроумный сильф, принявший обличье любовника некой барышни из Севильи; история эта достаточно известна. Юная испанка была столь же прекрасна, сколь и жестокосердна. Кастильский гидальго, тщетно домогавшийся ее любви, решил, ни слова ей не говоря, отправиться в далекое путешествие, чтобы исцелиться от мучившей его страсти. Тем временем сильф, которому тоже приглянулась эта красотка, задумал слегка поразвлечься, используя наставления, полученные от одного из наших собратьев, дабы защититься от козней завистливого дьявола, который мог помешать его счастью. Приняв обличье отсутствующего любовника, он явился к барышне и принялся стенать и вздыхать, но все понапрасну: она и слушать его не хотела. Однако после долгих месяцев упорной осады ей пришлось сдаться и уступить его домогательствам; он обрел свое счастье. У них родился сын, чье появление на свет, благодаря хитроумию воздушного любовника, удалось сохранить в тайне от родителей девицы. Их связь продолжалась, девица снова понесла. Как раз в эту пору ее прежний воздыхатель, малость пришедший в себя после долгого путешествия, снова объявился в Севилье и первым делом отправился к своей жестокосердной красавице, чтобы объявить ей, что она разонравилась ему и он ее разлюбил. Вообразите себе удивление девицы, ее слезы, упреки и весь их потрясающий разговор. Она напоминает, что даровала ему счастие; он отрицает это; она сообщает, что их дитя находится в таком-то месте и что скоро у них должен родиться еще один ребенок; он продолжает отпираться. Девица приходит в отчаянье и рвет на себе волосы, на ее вопли сбегаются родители; бедная любовница продолжает свои жалобы и обвинения; родители наводят справки и узнают, что гидальго целых два года не появлялся в Севилье; затем пускаются на поиски первого ребенка и находят его; второе дитя появляется на свет в положенный срок.

— А воздушный любовник, — полюбопытствовал я, — чем он занимался все это время?

— Я вижу, — ответствовал граф, — что вам его поведение кажется предосудительным, ведь он бросил любовницу на произвол суровых родителей или бешеных инквизиторов. Но у него были на то свои резоны. Дело в том, что его избранница оказалась недостаточно благочестивой, а эти воздушные кавалеры, обретя бессмертие, берутся за ум и ведут примерный образ жизни, дабы не утратить только что обретенное ими право на высочайшее в мире благо. Посему они требуют и от своих сожительниц образцового поведения, как это явствует из истории, приключившейся с одним баварским дворянином.

Он не мог найти утешения после смерти жены, которую страстно любил. Один из наших Мудрецов упросил некую сильфиду принять обличье покойной супруги того дворянина; она согласилась и предстала перед безутешным вдовцом, сказав ему, что Господь воскресил ее, дабы утолить его неутолимую скорбь. Они прожили вместе много лет, у них родилось трое прелестных ребятишек. Но сей молодой дворянин оказался недостаточно праведным человеком, чтобы удержать подле себя мудрую сильфиду: он постоянно клялся, божился и сквернословил. Она часто предупреждала его, но поскольку он пропускал мимо ушей все ее укоры и упреки, ей ничего не оставалось, как в один прекрасный день взять да и исчезнуть, оставив ему только ворох своих юбок да возможность раскаиваться в том, что он не последовал ее здравым советам. Из этого явствует, сын мой, что сильфам иногда извинительны такие исчезновения и тут им не в силах помешать ни дьявол, ни даже хитроумные козни ваших теологов, но добиться успеха в поисках бессмертия они могут только при поддержке одного из наших Мудрецов.

— Скажите мне откровенно, сударь, — молвил я, — уверены ли вы, что дьявол и впрямь является столь страшным врагом этих дамских угодников?

— Смертельным врагом, — подтвердил граф, — в особенности нимф, сильфов и саламандр. Что же касается гномов, то к ним ненависть дьявола не столь сильна, ибо, как я уже вам, кажется, говорил, сии духи, устрашенные доносящимся из недр земных завыванием демонов, скорее предпочитают оставаться смертными, чем обрести бессмертие с риском угодить в лапы бесов-мучителей. Соседство гномов с демонами вынуждает их к взаимному общению. Демоны внушают гномам, естественным друзьям человека, что они могли бы оказать людям большую услугу и уберечь их от великой опасности, уговорив отречься от бессмертия. Тому, кто, поддавшись этим уговорам, и впрямь от него отрекается, гномы сулят груды золота и серебра, обещают какое-то время оберегать его жизнь от смертельных опасностей, исполнять все, что пожелает человек, заключивший с ними сей злополучный пакт: так зловредный дьявол губит душу человеческую и лишает ее надежды на вечную жизнь.

— Как, сударь, — вскричал я, — неужто вы считаете, что этот пакт, о коем так много понаписали всякие демонологи, заключается отнюдь не с демоном?

— Конечно же, не с ним. Разве князь мира сего не был низринут во тьму кромешную? Разве не был он скован и заключен? Разве не томится он в проклятых и окаянных безднах земли, сотворенной верховным и первообразным алхимиком? Может ли он подняться в области света и залить их густым мраком? Нет, он бессилен против человека. Он способен лишь подговорить своих соседей гномов, чтобы они обратились с его гнусными предложениями к людям, наиболее достойным спасения, и в случае удачи погубили их душу вместе с телом.

— Стало быть, души таких людей умирают?

— Умирают, сын мой.

— Заключившие сей пакт не осуждаются на вечные муки?

— Этого не может быть, ибо душа их уничтожается вместе с телом.

— Легко же они отделываются, — молвил я, — претерпевая столь ничтожное наказание за такой чудовищный грех: ведь они отреклись от крещения и от веры в Спасителя!

— Как вы можете называть ничтожным возврат в темные бездны небытия? Это куда более суровая кара, чем вечное пребывание в преисподней, где еще ощутимо милосердие Господне, которое проявляется в том, что адское пламя только обжигает грешника, не испепеляя его до конца. Небытие — большее зло, чем ад; именно эту мысль и внушают Мудрецы гномам, втолковывая им, какую глупость они совершают, предпочитая смерть бессмертию, а небытие — надежде на вечное блаженство, коего они удостоились бы, общаясь с людьми и не требуя от них никаких греховных отречений. Кое-кто из гномов соглашается с нами, и тогда мы женим их на наших дочерях.

— Иными словами, сударь, вы занимаетесь евангелизацией подземных жителей?

— А почему бы нам этого не делать? Мы являемся их наставниками, равно как наставниками жителей огня, воздуха и воды: философическая благотворительность распространяется без разбора на все эти творения Божии. Будучи более тонкими и просвещенными, чем большинство людей, отличаясь отменным послушанием и дисциплиной, они внимают божественным истинам с благогоговением, которое восхищает нас.

— Живо представляю себе сие восхитительное зрелище, — воскликнул я, — каббалиста, взобравшегося на кафедру, чтобы прочесть проповедь всем этим господам!

— Вы можете увидеть такое зрелище воочию, сын мой: если вам будет угодно, я соберу их сегодня же вечером и буду проповедовать до самой полуночи.

— А ведь говорят, что полночь — это час шабаша, — воскликнул я.

Граф рассмеялся:

— Ваши слова напомнили мне обо всем том вздоре, коим полны сочинения демонологов, посвященные их пресловутому шабашу. Шабаш — явление редкое, надеюсь, вы со мной в этом согласитесь.

— Нет, сударь, я вовсе не верю россказням, касающимся подобных сборищ.

— Не верите — и хорошо делаете, сын мой. Ведь дьявол не в силах ни играть в такие игры с родом человеческим, ни заключать с людьми пакты, ни тем более заставлять поклоняться себе, как это утверждают инквизиторы. В основе всех этих народных предрассудков лежит тот факт, что Мудрецы, как я вам только что говорил, иногда собирают жителей стихий, чтобы проповедовать им свои таинства и свою мораль; и поскольку случается, что тот или иной гном находит в себе силы отречься от своих грубых заблуждений, уразуметь весь ужас небытия и возжелать бессмертия, мы тут же подыскиваем ему подходящую девицу, женим их и справляем свадьбу с той пышностью, которая соответствует важности только что одержанной победы. Этим и объясняются звуки танцевальных мелодий и радостные крики, раздающиеся, как писал Аристотель, на некоторых безлюдных островах. Учредителем таких собраний был великий Орфей; после первой же проповеди подземным жителям получил бессмертие Сабатий, древнейший из гномов; в честь него и названы эти сборища; к нему, как это явствует из гимнов божественного Орфея, взывали Мудрецы вплоть до самой смерти Сабатия. А невежды, не разобравшись, что к чему, насочиняли множество похабных небылиц об этих собраниях, которые созываются нами во славу верховного Существа.

— Вот уж никогда бы не подумал, — вставил я, — что шабаш — это собрание святош.

— Не святош, — поправил меня граф, — а святейших каббалистов, но только этого никак не втолкуешь простым мирянам. Таково уж прискорбное заблуждение нашего неправедного века: мы морочим себе голову дурацкими выдумками и никак не хотим от них избавиться. Сколько бы ни разглагольствовавали Мудрецы, дураков им все равно не пронмять. Какой-нибудь Философ наглядно демонстрирует всю лживость химер, заполонивших человеческие мозги, приводит убедительные доказательства их несостоятельности, рассуждает, аргументирует — и что же? Стоит явиться особе в кардинальской шляпе, как все эти доказательства и рассуждения рушатся словно карточный домик, истина оказывается бессильной перед невежеством. Мы больше верим этой шляпе, чем собственным глазам. У вас во Франции всем памятен пример такого самоослепления.

Знаменитый каббалист Зедекия, живший во времена короля Пипина Короткого, задался целью убедить всех и вся, что природные стихии населены теми народами, о коих я вам столько говорил. Способ, избранный им для этого, был весьма прост: он предложил сильфам средь бела дня показаться на глаза народу во всем своем великолепии, что они и не преминули сделать. В небе появилось множество этих восхитительных созданий с человеческим обличьем. Они то строились в боевые колонны и маршироваи как заправские воины, то недвижимо стояли под знаменами и флажками, то летали на воздушных кораблях удивительной формы, влекомых дуновением зефиров. И чем же все это кончилось? Неужели вы думаете, что тогдашний невежественный век поощрял рассуждения о природе этого волшебного зрелища? Ничего подобного: народ решил, что перед ним сборище колдунов, собирающихся вызвать бурю и побить градом их пажити. Эту версию подхватили вслед за тем ученые, теологи и юристы; поверили ей и короли. Эта смехотворная химера оказалась столь живучей, что мудрый Шарлемань и Людовик Толстый в первой главе своих капитуляриев все еще грозили страшными карами пресловутым воздушным тиранам.

А сами сильфы, увидев, что против них ополчился не только простой люд, но и ученые мужи и даже коронованные особы, задумали рассеять их превратное мнение относительно своей невинной воздушной флотилии, для чего было решено похищать отовсюду людей, показывать им своих прелестных жен, знакомить с достопримечательностями своего царства и его законами, а затем возвращать их обратно. Сказано — сделано. Но сбегавшийся туда в момент возвращения похищенных простой люд, которому внушили, что это просто-напросто колдуны, посланные на землю, чтобы иссушать сады и равлять колодцы, — простой люд, обезумевший от подобных внушений, хватал невинных путешественников и волок их на расправу. Просто невероятно, сколько таких людей приняло в вашем королевстве смерть от огня и воды.

Однажды в Лионе с такого воздушного корабля сошли трое мужчин и одна женщина; на место происшествия тут же сбежался весь народ. Народ кричал, что это колдуны, которых послал недруг Карла Великого Гримоальд, герцог беневентский, чтобы навести порчу на французские нивы. Напрасно четверо ни в чем не повинных людей твердили в свое оправдание, что они сами здешние, что их не так давно похитили таинственные существа, которые показали им дивные чудеса и попросили по возвращении рассказать об увиденном землякам. Упрямые простолюдины и слышать не хотели этих оправданий и уже готовы были бросить всех четверых в костер, но тут на шум подоспел милостивый Дагобар, епископ лионский, снискавший себе уважение в этом городе, когда он еще был простым монахом; выслушав обвинения одних и оправдания других, он торжественно объявил, что и те и другие следует признать ложными. Неправда и то, что эти люди спустились с небес, и то, что они рассказывали об увиденном.

Народ поверил словам доброго отца Дагобара больше, чем собственным глазам, и мирно разошелся, отпустив на все четыре стороны посланцев небес; позднее Дагобар написал книгу, имевшую большой успех, в коей подтверждалось вынесенное им решение, а свидетельства четырех очевидцев признавались ложными.

Но сами избежавшие казни были вольны рассказывать об увиденном кому угодно; о них поползли разные слухи. Эпоха Карла Великого, как вам известно, порождала людей отнюдь не робкого десятка; этим и объясняется, что женщина, побывавшая у сильфов, вошла в доверие к тогдашним знатным дамам, в результате чего множество сильфов, милостью Господней, обрело бессмертие. Стали бессмертными и многие сильфиды: этому содействовали рассказы трех мужчин, расписывавших прелести сих созданий, что и побудило кое-кого из вельмож того времени хотя бы поверхностно приобщиться к каббалистической философии. Тогда же зародились истории о феях, которыми полны легенды эпохи Карла Великого и последующих веков. Описываемые в них феи были на самом деле нимфами и сильфидами. Приходилось ли вам читать истории о рыцарях и феях?

— Нет сударь, — признался я.

— Это весьма печально, — продолжал он, — ибо они могли бы дать вам некоторое представление о переустройстве мира, задуманном Мудрецами. Все эти героические рассказы о воинах и влюбленных Нимфах, эти описания странствий в поисках потерянного рая, все эти картины зачарованных дворцов и заколдованных рощ служат лишь калким отражением той жизни, которую ведут Мудрецы, и того, во что превратится весь мир, когда в нем будет править Мудрость. Его будут населять одни только герои; наименьший из наших детей сравняется в силе с Зороастром, Аполлонием и Мельхиседеком, большинство из них будут столь же совершенны, сколь были бы сыны Адама и Евы, если бы наши прародители избежали грехопадения.

— Но разве не говорили вы мне, сударь, — вмешался я, — что Господь вовсе не желал, чтобы Адам и Ева обзаводились детьми, что Адам не должен касаться никого, кроме сильфид, а Ева не должна была думать ни о ком, кроме сильфов и саламандр?

— Совершенно верно, — согласился граф, — они не должны были порождать детей тем способом, каким это делали.

— Стало быть, сударь, ваша каббала может предложить мужчине и женщине какой-то иной, необычный способ деторождения?

— Разумеется, — ответил граф.

— Тогда прошу вас, поведайте мне о нем!

— Только не сегодня, — улыбнулся граф. — Пусть это будет маленькой отместкой за то, что вы возводили напраслину на стихийных духов, обвиняя их во вселенской чертовщине. Я не сомневаюсь, что отныне вы никогда не поддадитесь паническим страхам. А посему предлагаю вам, помолясь Богу, еще раз поразмыслить на досуге о том, с какой из стихийных субстанций вы хотели бы, во славу Божию, поделиться своим бессмертием. Однако мне пора: я должен малость отдохнуть перед проповедью, которую, по вашему наущению, я решил произнести этой же ночью в собрании гномов.

— Уж не собираетесь ли вы растолковать им какую-нибудь главу из Аверроэса?

— Неплохая мысль, — молвил граф, — может быть, мне и впрямь стоит выбрать что-либо в этом духе: ведь я и сам хотел посвятить эту проповедь величию человека, тем самым побуждая моих слушателей всеми силами стремиться к союзу с людьми. Аверроэс вслед за Аристотелем уделял много внимания двум положениям, которые мне хотелось бы прояснить. Одно из них касается природы разума, второе — высшего блага. Он учит, что существует лишь один сотворенный разум, отражение разума несотворенного, и что этот единственный разум — общее достояние всего человечества; все это требует пояснений. Касательно же высшего блага Аверроэс говорил, что оно состоит в общении с ангелами: мысль не совсем каббалистическая, ибо человек создан затем, чтобы уже в этой жизни наслаждаться общением с Богом; вы убедитесь в этом, когда вступите в ряды Мудрецов.

Так и завершился наш пятый разговор с графом де Габалисом. На следующий день граф принес мне речь, произнесенную перед подземными жителями, она оказалась просто восхитительной.

Я опубликовал бы ее в приложении к разговорам, которые впоследствии мне и некой никонтессе довелось вести с этим великим человеком, будь я уверен, что все мои читатели наделены светлым умом и не сочтут мои речи бреднями сумасшедшего. Если окажется, что сия книга принесла хоть какую-то пользу, если читатели не станут подозревать меня в том, будто я заинтересовался тайными науками лишь затем, чтобы высмеять оные, я продолжу общение с графом де Габалисом и в скором времени выпущу второй том "Разговоров".