Вместо введения

Вместо введения

а) Когда говорят о «традиции», то имеют в виду «среду человеческой культуры», фундаментальное измерение человеческого общения и взаимодействия. Таким образом, когда пытаются ухватить основной смысл «традиции», речь поначалу не идет о понятии, раскрывающем определенное положение вещей, т. е. речь не идет о герменевтике в широком смысле – как задаче (в числе прочих) богословия. Более того, к традиции относится «все, что передается от отцов как ритуал, нравы и обычаи. Даже там, где государственный правопорядок фиксируется при помощи кодифицированных законов, традиция остается неизбежным дополнением этого порядка. Традиция есть нечто такое, что соединяет сменяющиеся поколения»[625]. Помимо значения, схватываемого рационально, она обладает огромной эмоциональной значимостью[626]. Следует помнить, однако, что в противоположность этому, общественно-политический перелом в новейшие времена ставит во главу угла соотнесенность всякой деятельности с настоящим, а будущее формирует исходя из такого настоящего.

В качестве яркого примера здесь следует указать на французскую революцию, которая утвердила культ «разума» (raison), радикально порвав с (западноевропейской) традицией. Именно критика этой позиции создала, помимо основательной легитимации традиции, основание для сознательной заботы о ней. Традиционализм обосновывает свое учение о реставрации в отношении государства и общества при помощи учения о первоначальном откровении, в котором Бог вручил человеку не только язык, но «в нем заодно и все истины, относящиеся к религиозной, моральной и социальной сфере»[627]. Это же относится и к оценке опыта человека о самом себе в горизонте философского исследования. В качестве прямой антитезы по отношению к иллюзии всегда нового начала значение традиции, принимающей всерьез конечность человека перед лицом бесконечного, обретает существенный вес[628]. {221}

б) Там, где традиция используется в качестве фундаментального герменевтического понятия, при помощи которого находят объяснения те феномены, которые (на поверхности) выдают себя за данности опыта, она радикально противопоставляется позиции, сложившейся в эпоху просвещения. Упрек, который выдвигает просвещение, состоит в том, что обращение к традиции, препятствует мысли, увязающей в прошлом, прорваться к будущему, т. е. по-настоящему «истинному». Актуальность определяется, тем самым, в радикальном разрыве, более того – в прямой конфронтации с прошлым; традиции отказывают в какой бы то ни было нормативной значимости (в широком) смысле по отношению к настоящему. Поскольку эта радикальная точка зрения со своим динамизмом эмансипации, помимо всего прочего, отвергает традицию как предрассудок, она, сама того не сознавая, попадает в плен конкурирующих определений разума и опыта, возникших в мышлении начала Нового времени, – определений, которые, сосредоточиваясь исключительно на открытии нового, без всяких ограничений опираются на lumen naturalis (естественный свет). Именно решительное неприятие положения о какой бы то ни было релевантности традиции свидетельствует о неизменной укорененности дошедшей до нас истории (мысли) в человеческой субъективности и, тем самым, заодно – о ее транссубъективном горизонте. Исследование этой истории, предпринятое признанными авторитетами, есть не что иное как «новое открытие забытой истины»[629]. Поэтому неудивительно, что течения Нового времени, признающие традицию, оказали значительное влияние. Они действенны не только в общественно-политическом отношении, что проявляется в усилиях, направленных на укрепление положения отдельных лиц или социальных групп путем соотнесения их с определенными значимыми событиями или личностями минувшей истории, но и гуманитарные науки не могут более игнорировать того обстоятельства, что традиция в целом – не только ее моральные аспекты – не может быть устранена из исследовательской работы, если мы не хотим отказаться от каких бы то ни было притязаний на научность.

в) Богословской борьбе за содержательное определение традиции и ее подчинению той основополагающей действительности, которой живет христианская вера, придают особую остроту – в отношении внутрихристианском – заповедь экуменического единства (ср. Ин 17, 21сл.), а во взаимодействии с «внешним миром» – научно-богословские споры. Ведь в течение долгого времени у нас в ходу – плюралистические теории религии, развивающие эту тему, теории, которые, отвергая притязание христианства на абсолютность (в отношении истины), релятивизируют и личность Иисуса Христа[630]. К тому же, критическое взаимодействие с мировыми религиями требует, чтобы мы отделяли традицию от «традиций» и, кроме того, отличали традицию от «традиционализма». {221}

Христианское самосознание отводит – там, где речь идет об Откровении, Писании и традиции – центральное место Иисусу Христу. Поэтому Церковь, как община веры, исповедующая Иисуса Христа как своего главу, не может ослабить своих усилий, направленных на прояснение (вероучения), в том числе и в понимании традиции. Ведь именно Церковь передает из поколения в поколение весть о воскресении Распятого и, тем самым, послание об освобождении мира через Иисуса Христа. Таким образом, Церковь не только принимает в расчет волю Иисуса Христа как своего Основателя; она сознает самое себя в качестве традиции, ведь она свидетельствует в своем собственном бытии о том, что Бог передает весть о Себе как живой действительности из поколения в поколение через Христа в Св. Духе. «Традиция есть совершающаяся в Св. Духе памятование (memoria) Иисуса Христа; она есть Слово Божие, живущее в Духе Святом в сердцах верующих»[631].

Церковь есть, тем самым, место, в котором находит прояснение взаимоотношение Откровения и традиции, а также Писания и традиции. При этом, на вооружение принимаются те модели мышления, о которых уже говорилось в главе «Откровение»[632]: инструктивно-теоретическая и диалогически-презенциальная модели[633]. Размышлениям об откровении соответствует (как один из подступов к его пониманию) открытие традиции. Здесь откровение всякий раз подчинено собственной истории и церковно интегрировано. Возвещение опыта откровения, сохраненное и засвидетельствованное в нем откровение в его живом присутствии сами суть, говоря иными словами, сердцевина традиции. «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, – ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, – о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение – с Отцом и Сыном Его, Иисусом Христом» (1 Ин 1, 1–3).

«Специфически христианское понимание традиции коренится в библейском понимании истины и действительности. Ветхий Завет мыслит в терминах обетования и его исполнения»[634]. {223}

От повествования об Аврааме и истории отцов в книге Бытия цепь событий тянется к исходу из Египта и заключению Завета на горе Синай. Здесь обещание Бога стоять за свой народ связывается с указанием на минувшие великие дела и, вместе с тем, будучи обетованием спасения, исполнение которого переживается на опыте, оно открывает горизонт будущего – пространства грядущего вечного спасения. «Традиция, повествующая об освобождении Израиля из египетского плена, становится пророчеством, указывающим на новый исход, передаваемый из поколения в поколение рассказ о заключении Завета на горе Синай – надеждой на новый Завет, ветхий Адам – прообразом Адама нового»[635]. Традиция Израиля, вобравшая в себя традиции, о которых говорит Ветхий Завет, в типологическом и профетическом раскрытии настоящего исторически нацелена в будущее, проживаемое под водительством Бога. Новый Завет расширяет эту перспективу, поскольку он свидетельствует: Бог Творец мира, свободно избравший себе в достояние народ Израиля, с которым Он «сочетался» как Бог Завета, есть в то же время благодатно действующий в мире Бог, открывший Себя в этом качестве окончательно и бесповоротно в Иисусе Христе. Поэтому Церковь с самого начала должна была хранить верность Иисусу как своему истоку и постоянно обновляя и актуализируя свою связь с этим истоком. «Таким образом, из самой сердцевины послания Ветхого и Нового Заветов вырастает живое историческое понимание непрерывности и единства традиции»[636].

Святой Дух соединяет свидетельство Церкви и тех, кто в вере внимает этому свидетельству. Благодаря такому действию Духа это единство передаваемого из поколения в поколение свидетельства Церкви с истоком открывается каждому (ее члену). По этой причине, Святой Дух также можно определить как «субъективную действительность Откровения»[637]. Ведь он поистине изливается Господом нашим.

Тем самым, инструктивно-теоретическая модель преодолевается Самим Св. Духом. Эта модель понимает откровение как событие интеллектуального посредничества, в результате которого вера оставляет далеко позади традиционную систему понятий. Но ведь и всевозможные «измы» Нового времени могут быть отвергнуты как философские тупики.[638]

Если Иисус Христос стоит в центре церковной традиции, то это означает – с точки зрения жизненной действительности Церкви, – что празднование Евхаристии «есть исток и высшая точка любого церковного предания. […] В нем с особой силой присутствует раз и навсегда совершившееся событие [Тайной Вечери], {224} в котором Иисус передает Себя всем грядущим поколениям»[639]. Благодаря Евхаристии сохраняют свою значимость и другие традиции, которые воспроизводят эту единую традицию символически и сакраментально. Такова опора для нашей веры в открывающего Себя в Святом Духе и Иисусе Христе Бога, Бога, передающего Откровение о Себе из поколения в поколение. Он, сотворивший Себе в Церкви и благодаря Церкви место Своей постоянной близости в «опосредованной непосредственности», требует от верующих признания Истины, каковая есть Сам Бог, истины, сохраняемой в «догматических положениях» Церкви. Поэтому заботу о традиции берет на себя Церковь; ее долг в том, чтобы не абсолютизировать свидетельство, содержащееся в ее собственном предании, но беречь его прозрачность по отношению к Богу как mysterium stricte dictum. Ни фундаментализм, овеществляющий веру и фиксирующий ее в застывшей форме – библейской или перешедшей по преданию, – ни спиритуализм, не принимающий всерьез воплощение Логоса, с этим обстоятельством не считаются. Невзирая на единство традиции с ее истоком, присутствующим в живом настоящем, традиция по сути отличается от истока; ведь исток – в своих глубинах – берет начало в непостижимости Бога. «Этой основополагающей неадекватности форм веры и ее содержания соответствует историчность принадлежащего традиции свидетельства»[640]. Выраженные на языке соответствующей эпохи эти формы, несут на себе отпечаток различных культур, актуальных в тот или иной период времени споров, наконец, – не в последнюю очередь, – ограниченности авторов, также подверженных влиянию греха. – Несмотря на все это, традиция остается все же «истинной», поскольку Церкви даровано присутствие Святого Духа. Обязательные формы веры суть «в своей исторической ограниченности истинные и обязывающие»[641], история принадлежит вере, а традиция – Церкви.

Поэтому верно и то, что традиция и Св. Писание подчинены друг другу. Поскольку традиция есть в том числе и богословская рефлексия по поводу опыта Откровения, Писание стоит над этой рефлексией и направляет ее как norma normans non normata. С другой стороны, только в рамках традиции Писание обретает голос и говорит как то, что оно есть, – как слово Божие. «В соответствии с богословским понятием откровения понятие традиции можно богословски определить как продолжающуюся передачу слова Божия из поколения в поколение во Святом Духе посредством служения Церкви {225} ради спасения всех людей»[642]. «Предание» (или «традиция») объемлет как богословское понятие Св. Писание: ведь слово Божие есть «само по себе первичный субъект истории свидетельства о нем, его понимания и толкования, истории влияния Евангелия, […] в то время как Церковь есть только министериальный субъект этой истории»[643]. Соответственно, II Ватиканский Собор говорит, что Писание и Предание возникают из одного божественного источника, Слова Божия, но должны быть различены по чину и модальности. «Священное Писание есть Слово Божие»[644]. Церковь питается хлебом жизни Св. Писания в своей вере и в возвещении (благой вести)[645]. О традиции в упомянутой Конституции говорится так: «А Слово Божие, вверенное Христом Господом и Святым Духом Апостолам, в целости препоручается Священным Преданием (Sacra Traditio) их преемникам, чтобы они, озаренные Духом Истины, своею проповедью верно его хранили, излагали и распространяли»[646]. Св. Писание, тем самым, качественно и нормативно предшествует по порядку передаче слова Божия в Предании. Церковное Предание остается распространением и толкованием апостольского свидетельства. С другой стороны, Собор не оставляет ни малейшего сомнения в том, что Св. Писанию не присуща какая либо абсолютная самостоятельность помимо церковного Предания и осуществления Церковью своих функций. Ведь Св. Писание обретает в Церкви не только своего адресата, но и место или жизненное пространство, в котором оно само выросло. Иисус Христос, сердцевина церковной традиции, «постижим» только в свидетельстве апостолов. «Апостольское свидетельство, таким образом, конститутивно встроено в событие явления Христа. Поэтому концентрированная форма этого апостольского свидетельства, писания Нового Завета, представляют собой составную часть нормативности события явления Христа»[647].

В высокой схоластике было развито такое общезначимое (католическое) основоположение в связи со Св. Писанием: «Писание, прочитываемое в свете традиции и под ее водительством, само становится определяющим принципом для интерпретации традиции и может быть прочитано в духе критики по отношению к отдельным традициям»[648]. {226}

Обязывающая связь с Писанием духовна. «Где Дух Господень, там свобода» (2 Кор 3, 17). В Духе на опыте переживается в «знамениях времени» действительность Иисуса и Его вести. Традиция заставляет всякий раз вдыхать новую жизнь в духовный смысл Писания, что не в последнюю очередь настоятельно требует единства христиан. «Критерий истинной традиции есть, тем самым, единодушие и согласие с верой целокупной Церкви всех стран и всех времен. […] Традиция с этой точки зрения может быть определена также как церковное понимание веры»[649].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.