Глава 7 Метафизика и политика в Верхней Азии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 7

Метафизика и политика в Верхней Азии

Монастырь Дунгкар: «Кто ваш дух-хранитель?»

Чампа – молодой монах, он изучает богословие. Он живет в монастыре Дунгкар («Белая раковина») чуть севернее Ятунга. Ему лет двадцать, он высокий и худой, а так как он принадлежит к школе Гелуг, то чисто бреет голову. Его кожа загрубела от вечной и повсеместной тибетской грязи. У него слабое здоровье, много интересов, он родился в Сиккиме, немного говорит по-английски и в молодости был христианином – не знаю, протестантом или кем. Он сильно напоминает мне некоторых японских студентов, с которыми я так долго прожил. У него такая же трогательная доброжелательность, такое же трагическое отсутствие цели и характера, такое же эмоциональное и интеллектуальное сумасбродство, такой же почтительный страх перед любым вышестоящим лицом.

Чампа то и дело заходит ко мне в гости с книгами. Мы вместе переводим тибетские песни, он объясняет мне тибетские пословицы и поговорки, рассказывает о своей жизни и прежде всего задает вопросы о внешнем мире, который вызывает у него робкое, но умное любопытство. Он не ограничивается вопросами вроде «Что вы едите?» или «Какие у вас дома?». Вчера он спросил меня: «Где люди более удачливы и счастливы (трашипа): у вас в стране или здесь?»

Трудно ответить на этот вопрос. Счастье, очевидно, не зависит о технических устройств, и можно быть счастливым, имея очень мало, и несчастным среди изобилия. В каждой цивилизации должен быть свой типичный, средний человек, как бы трудно ни было его определить, чтобы на его примере делать сравнения. Должен сказать без колебаний, что тибетцы из долины Тромо имеют тысячу причин считать себя более удачливыми и счастливыми, чем бедные обитатели больших европейских городов. Они не богаты, но они и не нищие. У них нет газет, радио и кинотеатров, но у них есть профессиональные рассказчики, странствующие певцы и народный театр, и в хорошую погоду они могут плавать по рекам, пить чанг и петь до поздней ночи. Наконец, они живут в совершенно стабильном обществе, где отношения между личностями, между людьми и общиной, между человеком и вселенной, есть прочная реальность, в которой никто не сомневается и которую никто не доказывает.

В другой день Чампа вдруг спросил меня: «Кто ваш йидам?» (божество-хранитель). В Тибете не только у каждой религиозной школы, каждого ордена, каждого монастыря есть один или больше хранителей, но и каждый человек живет под постоянной защитой личного хранителя. Он может сам выбрать себе йидама, но чаще всего йидама указывает ему гуру, или духовный наставник. («Гуру» – санскритское слово, возможно имеющее тот же корень, что и латинское gravis.) Вопрос Чампы поразил меня по двум причинам. Во-первых, у меня нет никакого йидама (хотя, если бы мне пришлось выбирать, пожалуй, мой выбор пал бы на Дукхора, Колесо Времени, потому что есть ли что-нибудь более загадочное, чем время? Вечность невразумительна, как и бытие, должен сказать. Но по-настоящему неразрешимые загадки – это время и становление, мир, множество и конечное). Во-вторых, вопрос заинтересовал меня, потому что он отражал взгляды Чампы на жизнь.

Человек в первую очередь вселенная, которую он носит внутри себя. У каждого из нас есть или, скорее, каждый из нас сам есть такая вселенная, большая или маленькая, простая или сложная, детская и образная или зрелая и аналитическая; никто не обходится без нее. Наша внутренняя вселенная постепенно принимает форму в детстве, в процессе воспитания и обучения, и она насквозь, до самой глубины, пронизана цивилизацией, которая нас взрастила. Нет такой вещи, как «естественный» человек, есть только «цивилизованный» человек. Мы европейцы не только потому, что пользуемся такими концепциями, как право, романтика или парламент, или потому, что определенным образом реагируем на изображение обнаженной натуры или учение о переселении душ, но и потому, что мы ходим по-европейски, приветствуем друга с другой стороны улицы по-европейски. На какое-то время я забылся из-за того, что мы с Чампой говорили одними и теми же словами на одном и том же языке, но его вопрос, словно внезапный луч света, осветил иначе невидимую пропасть.

Чампа часто приглашал меня побывать в монастыре Дунгкар, и сегодня я решил провести там день и пообедать с ламами. Это большой монастырь, построенный сравнительно недавно, он возвышается над разбросанными валунами древней морены, ограждающей долину Тромо. Наверное, над мореной когда-то было озеро, но оно исчезло, оставив после себя длинную зеленую равнину (Лингматанг), которая служит пастбищем для стад яков. Голые крутые горы поднимаются со всех сторон, а вдалеке видны сверкающие на солнце снежные пики. Короче говоря, это место очень романтичное и красивое, которое глубоко трогает душу.

Равнина Лингма: тайная жизнь бодхисатвы

В пятнадцати минутах ходьбы до монастыря я набрел на группу молодых монахов, которые собирали землянику; Чампа был с ними. Не знаю почему, но в компании других молодых людей он всегда выглядит слегка не к месту. Он собирал землянику с таким видом, как будто разбирал трудный текст.

– Как хорошо! – сказал он, приветствуя меня. – Как хорошо, что наконец-то вы пришли. Но мы сейчас не в гомпе; у нас неделя каникул, и мы пока живем здесь. Ринпоче (маленький живой бодхисатва) тоже здесь, он хочет вас повидать. Вы принесли лекарства? Здесь они многим нужны!

У начала равнины Лингма мы нашли целый лагерь из таких маленьких белых китайских палаток с узорами в виде больших синих завитков, в которых тибетцы обожают проводить теплое лето на природе, отдыхая, наслаждаясь едой, питьем и пением. Если это монахи, они также отводят несколько часов на чтение и медитацию; если миряне, они танцуют и флиртуют, пока дети бегают вокруг или бранятся из-за лепешек. Может быть, это пристрастие к «кемпингу» – остаток старых обычаев среди народа, который не так много веков назад был кочевым? Очень вероятно, что так. Должны пройти тысячи лет, прежде чем в конце концов исчезнет какая-то особенность цивилизации. Жители Средиземноморья были земледельцами и горожанами намного дольше, чем жители Северной Европы. Вот почему естественный центр жизни в южноевропейских странах – это агора, рыночная площадь, а в северных до сих пор очень жива необходимость часто соприкасаться с природой.

Как только мы дошли до лагеря, меня усадили на гостевом месте в палатке, открытой с одной стороны. Вскоре появился настоятель с тремя помощниками – настоятель, который будет управлять монастырем, пока маленький Воплощенный не достигнет восемнадцатилетия. После обычных приветствий принесли чай. Настоятель был уже пожилой, склонный к полноте. Лысый, с маленькими острыми глазами. Нижняя часть лица явно свидетельствовала о сильной воле и практической хватке. Он не был мистиком, но добросовестным управителем, который умеет эффективно поддержать монастырскую дисциплину.

Один из его помощников тут же бросился мне в глаза своим немонголоидным лицом. Как только появилась возможность в разговоре, я спросил его, откуда он. «Из Ладака», – ответил он. Иными словами, из Западного Тибета. У него в лице явно было что-то, так сказать, от белой касты; он вполне мог бы быть крестьянином из Южной Италии. Он был высокий, темноволосый, смуглый, с большим носом и большими глазами и, насколько я мог судить, долихоцефальным черепом. Коренное отличие между азиатским и европейским лицом – это то, что на первом ткани очень плотно облекают кости, тогда как на втором кожа свободнее, образует складки, впадины, долины. Пожилой азиат может быть очень морщинистым, но морщины – это впадины, а не выступы на его лицевом ландшафте.

Настоятель страдал от ревматизма и подробно описывал свои симптомы. К счастью, полковник Мойз осмотрел его несколько дней назад и выписал лекарства, которые я принес с собой. Неделя жизни в лагере на лугу, который днем сырой и мокрый ночью, едва ли ему поможет, я так ему и сказал. Но он сказал, что ничего не может поделать. «Мы на отдыхе, понимаете». Другие монахи с другими жалобами попросили разрешения войти. Они жаловались на несварение или зубную боль, у одного воспалилось колено – короче говоря, жалобы самые тривиальные. Полковник Мойз говорит, что в целом у жителей долины превосходное здоровье. Единственное заболевание, которое время от времени свирепствует среди них, – это оспа. Тибетцы ее очень боятся, но только начинают делать прививки.

Чампа, который ненадолго исчезал, вернулся в шатер и объявил, что Ринпоче готов меня принять. Мы вышли. Маленький бодхисатва сидел у палатки на небольшом троне из подушек. Перед ним был резной позолоченный столик с нефритовой чашкой, бронзовым дордже и разными другими богослужебными предметами. Настоятель сел рядом. У него тоже был трон из подушек и столик, но оба чуть ниже, чем у Ринпоче. Высота, на которой человек сидит, имеет в Тибете огромную важность. Никому, например, не разрешается сидеть выше далай-ламы. Только когда далай-лама еще ребенок, его наставнику в богословии позволено в отдельных случаях занимать место выше его. Я подарил Драгоценному шелковый пояс и сел на корточки рядом.

Несколько паломников пришли с равнин и гор, чтобы воздать почести Воплощенному, и принесли дары. Мужчины и женщины простирались перед маленьким троном, потом ползли вперед, поднимались, не глядя маленькому богу в лицо, и клали свои приношения – в основном деньги или масло – ему в руки. Ребенок тут же передавал все настоятелю.

В Нгаванге Лобсанге Чодене действительно было что-то божественное, хотя и в другом смысле, чем было для кочевников и пастухов, падавших ниц перед ним. Это была божественность рассвета, только что распустившихся цветов, всего того, что содержит красоту и загадочность расцветающей жизни. Я наблюдал за ним несколько минут. Его детское лицо, взгляд его глаз трогательно освещало несомненное сознание, что он бог, его незыблемая вера в миф, абсолютно уверенное знание, что он снизошел на землю с миссией милосердия, непрерывная радость оттого, что он играет роль в справедливой и чудесной сказке. Он не сделал ни одного вульгарного или нарочитого движения. Во всем, что он делал, не было ни искры сомнения или колебания. Все было совершенно естественно.

Как бы мне хотелось иметь возможность внимательно проследить за внутренним развитием ребенка, узнать о первых сомнениях, которые должны будут однажды смутить его разум, разделить боль, которая неизбежно будет сопровождать гибель этой восхитительной выдумки! Как это произойдет? Будет ли это единственный душераздирающий удар из-за любви к девушке, болезни, чтения книги? Или это будет медленный, неумолимый процесс? И что будет потом? Что останется? Может быть, оппортунизм. («Жизнь подарила мне это завидное положение, грех им не воспользоваться».) Или, может быть, истинно религиозное чувство. («Не мне судить, но все равно я могу принести пользу».)

Паломники ушли. Маленький бодхисатва надел на голову высокий головной убор из желтого шелка с подкладкой из разноцветной китайской парчи, и я торопливо сделал несколько снимков. Потом с полной естественностью он снял свою шляпу и отдал монаху, принявшему ее со знаками почти чрезмерного благоговения, спустился с трона, снял церемониальные одеяния, позвал сверстника и сам принес мяч.

– Пойдем, – сказал он мне. – Хочешь поиграть? Научи меня играть в мяч!

Я чужак, я не считаюсь, ему не надо сдерживаться передо мной. И мы играли в мяч. Нгаванг Лобсанг Чоден, который, сидя на троне несколько минут назад, был тысячелетним, имел за собой бесконечную череду жизней, отказался от нирваны и сознательно вернулся в мир, чтобы воплотиться на земле ради людского блага, превратился в веселого, живого мальчика, румяного и запыхавшегося от бега.

Заметка о тибетской теократии

Нгаванг Лобсанг Чоден, Трулку (фантомное тело) монастыря Дунгкар, принадлежит к главной тибетской религиозной школе – так сказать, государственной церкви Тибета – Гелуг. Что отличает эту школу от других ламаистских групп и как она получила политическую власть?

Тибет впервые появляется в истории в VII и VIII веках н. э. в виде монархии. Первые цари были язычниками (приверженцами религии бон). Потом, по преданию, царь Сонщен Гампо женился на дочери китайского императора и дочери царя Непала. Обе эти принцессы были буддистками и обратили мужа в свою веру. Эта древняя легенда, соответствует она действительности или нет, свидетельствует о постепенном проникновении буддизма в страну, а также символизирует двойное происхождение тибетской цивилизации из Индии, с одной стороны, и из Китая – с другой.

Сто лет спустя Падмасамбхава совершил свой великий миссионерский труд. Тибетцы называют его гуру Ринпоче (Великий Драгоценный Учитель), и буддизм укоренился на высоких плато. Царь Лангдарма (азиатский Юлиан Отступник) тщетно пытался снова возвратить народ к поклонению древним богам бона. Он царствовал совсем недолго и был убит переодетым монахом, а буддизм продолжил мирное проникновение в страну. После смерти Лангдармы царство распалось на несколько княжеств в западной части Тибета на границе с Кашмиром.

В течение долгого времени после распада царства история Тибета была беспокойной и смутной. Во многих районах вернул позиции древний шаманизм бона, в то время как буддийские монахи пытались хоть как-то цивилизовать в страну среди бесконечной борьбы и соперничества местных феодалов. XI век отмечен большим религиозным возрождением. Множество вдохновенных миссионеров (например, Атиша) прибыло из Индии, Ринчен Санпо проехал Западный Тибет вдоль и поперек, и аскеты, как, например, Марпа и Миларепа, горели внутренней жизнью в гималайских льдах.

Все эти люди положили начало отдельным движениям, на которых остался их личный отпечаток. Последователи одного стали отличать себя от последователей другого, и так возникли первые секты. Школа Кагью («устного предания») считает основателями Марпу и Миларепу; а от Атиши происходят реформаторы, современная школа Гелуг.

В XIII веке настоятель крупного монастыря Сакья в Центральном Тибете получил особое признание при дворе хана Хубилая. Хорошо известно соревнование, которое устроил монгольский император, который хотел выбрать «наилучшую» религию, чтобы дать ее людям. Император, будучи разумным, практичным человеком, вызвал представителей самых значительных верований, известных тогда в Центральной Азии: буддийских монахов, несторианских священников, мусульманских мудрецов – и велел им соревноваться в совершении чудес. По преданию, только настоятель монастыря Сакья смог совершить чудо: поднести чашу вина к губам императора, не дотрагиваясь до нее. После этого монголы приняли ламаизм, а настоятель получил политическую и светскую власть над Тибетом (1270 год).

Прошел век, и страна снова погрузилась в смуту; началась гражданская анархия и общее ослабление монастырской дисциплины. Однако страну удалось возродить неустанными трудами Цонкапы (1357–1419), который оставил след в жизни страны, видимый до сих пор в ее общем устройстве. С одной стороны, он ввел монастырскую дисциплину (безбрачие, воздержание от алкоголя и вегетарианство), а с другой – проделав огромный труд в области филологии и экзегеза, объединил доктрину и установил окончательный канон писаний. Также он велел построить несколько крупнейших тибетских монастырей – Галден, Сера, Депунг возле Лхасы и Ташилхунпо в Шигадзе. В конце концов он оставил школу Гелуг прочно стоящей на дороге к уверенному будущему.

Теоретические посылки в основе преемственности по принципу реинкарнации существовали много веков, но до той поры не были повсеместной практикой. Только после смерти Гедун Дула в 1475 году, племянника Цонкапы, второго главы Гелуг и первого великого ламы, его преемник Гедун Гьяцо стал считаться его воплощением. После этого порядок, который впоследствии распространится по всему Тибету, можно сказать, вошел в практику как один из самых характерных обычаев страны. Позднее было объявлено, что порядок имеет и обратную силу и Цонкапа вместе с древними тибетскими царями были реинкарнациями Авалокитешвары (Ченрезига).

Третий великий лама школы Гелуг обратил хана Алтана, монгольского правителя, и в 1517 году получил от него титул «далай» – «океан», означавший мудрость, которую будут нести его преемники. Вплоть до XVII века власть школы Гелуг, хотя и была очень велика, не признавалась ни одним из великих правителей (Монголия, Китай) и страстно оспаривалась тибетскими феодалами провинции Цанг у самых врат Лхасы. Случилось так, что в 1635 году далай-лама, крайне энергичный и чрезвычайно широких взглядов, по имени Нгаванг Лобсанг Гьяцо – Великий Пятый, как до сих пор с гордостью называют его тибетцы, – достиг совершеннолетия. Как только он смог найти предлог, он объединился с монголами, подчинил феодалов Цанга и установил светскую власть надо всем Тибетом (1640 год). Через несколько лет император Китая также признал его духовным и светским правителем обширной Страны снегов. Именно в этот период началось строительство Поталы, буддийского Ватикана, и тибетская цивилизация приобрела те общие очертания, которые сохраняет по сей день.

Смерть Великого Пятого несколько лет скрывал его способный, но беспринципный министр Сенге Гьяцо, который смог без помех завершить строительство Поталы. Сенге Гьяцо также выбрал преемника, который стал шестым далай-ламой. В этот момент начался один из самых увлекательных эпизодов в истории страны. Молодой далай-лама, блестящий, умный и красивый, очень скоро оказался преданным не аскетизму, учению и умертвлению плоти, а жизни и цветам, всему преходящему и смертному, женщинам, вину и песням. Он радостно и по-язычески служил сансаре изысканными стихами, которые позднее грубые цензоры тысячу раз пытались уничтожить. Но тибетский народ по-прежнему хранит их в своем сердце, и каждое поколение повторяет их в моменты восторга.

Естественно, нашлись люди, которые сразу же сказали, что допущена ошибка, что он не может быть истинным далай-ламой. Но были и другие, кто говорил тогда и говорит сегодня, что, напротив, он, несомненно, истинный далай-лама и его поступки – ловушка для испытания верных. Однако соперничающие секты, не согласные с тем, чтобы властью пользовалась школа Гелуг, заявили, что это позор. Они призвали монголов ввести войска в Тибет, и монголы убили далай-ламу-поэта. Китайцы воспользовались последовавшей смутой, чтобы утвердиться в стране, и китайский император Юнчжэн смог добавить обширную территорию Тибета к своим владениям в качестве вассального государства (1727 год).

На протяжении XVIII и XIX веков Тибет находился в полном подчинении у Поднебесной, и амбан (представитель) Китая в Лхасе надзирал за назначениями всех новых далай-лам. Между 1805 и 1874 годами было не меньше четырех далай-лам, которые умерли по неизвестным причинам на грани достижения совершеннолетия и вступления во власть. Однако тринадцатому далай-ламе Тупдену Гьяцо (1876–1933) удалось выжить в критический момент вступления во власть, и он стал еще одной заметной фигурой тибетской истории. Умело разыгрывая свою карту среди китайцев, русских и британцев, он де-факто смог восстановить независимость страны. Теперешний далай-лама родился 6 июля 1935 года в Восточном Тибете.

Механизм теократической преемственности

Порядок избрания нового далай-ламы уникален. Его не выбирают голосованием, его титул не передается по наследству; вместо этого считается, что прежний далай-лама неизменно перерождается в новом теле. Суть теории в том, что сначала «желтой верой», а потом и всем Тибетом управляли не четырнадцать разных далай-лама, а одно и то же духовное существо – бодхисатва Авалокитешвара (Ченрезиг по-тибетски), воплощение милости и сострадания, в четырнадцати последовательных перерождениях среди людей. Тела – всего лишь одежды, которые надевают, снимают и выбрасывают, когда в них больше нет нужды.

«Нам очень нравится такой порядок, – как-то раз объяснил мне Лобсанг. – Он сочетает преимущества принципа с преимуществами выборного. У него все преимущества наследования, потому что он гарантирует социальную стабильность. А все преимущества выборной системы, потому что каждый далай-лама начинает сначала и нет даже речи о том, что он может быть рабом какого-то класса. Представьте себе только, какое глубокое чувство единства эта система дала нашей стране! Драгоценный защитник (далай-лама) может родиться в доме любого человека, богатого и бедного, горожанина или крестьянина. Потенциально мы все участвуем в этом порядке. Ни у кого нет привилегий. Так мы сочетаем народную демократию с метафизической монархией. Отец Великого Пятого, например, был скромным крестьянином из Чунгье».

Хотя процедура преемственности на основе реинкарнации установилась относительно недавно – в XVI веке, – в ней выкристаллизовались древние тенденции и окончательное слияние обычаев, ритуалов и церемоний, элементов истинно классического буддизма и туземных, свойственных добуддийскому Тибету. Европейцы, как правило, считают, что, когда умирает далай-лама – у тибетцев на этот случай есть особое выражение, которое значит, что он с почестями телесно вознесся в рай, – дух Авалокитешвары сразу же воплощается на земле в теле новорожденного младенца. Это отнюдь не так. Максимальный срок реинкарнации обычного человека после смерти – сорок девять дней. Что касается бодхисатвы, на это может уйти намного больше времени, часто целых два года.

Однако в конце концов встает трудная задача поисков ребенка, в котором воплотился бодхисатва; и в этот момент в игру вступает типичный тибетский обычай, напрямую происходящий от институтов древнего шаманизма, который был религией Тибета до пришествия буддизма. Я говорю об институте предсказателей. После смерти далай-ламы самые важные ламы страны встречаются на торжественном конклаве и первым делом советуются с предсказателями. Фактически в монастыре Нечунг меньше чем в семи километрах от Лхасы живет официальный государственный предсказатель, чьи предсказания считаются бесценными. Однако с совещания с государственным предсказателем поиски только начинаются; это долгий и трудный процесс и может длиться годами. Интересно отметить, что он варьируется от случая к случаю и что всегда находятся разные чудесные знаки, которые приходится учитывать. Поиск отнюдь не заключается в прозаическом применении готовой формулы; скорее, это воплощение живой духовной реальности, в которой каждая новая ситуация выражается в разных внешних формах.

Что касается тринадцатого далай-ламы – то есть в 1878 году или позже, – нечунгский предсказатель впал в транс, как обычно в таких случаях, и ему открылись имена отца и матери ребенка. Но в Тибете имена особенно не помогут. Кроме знатных семей, тибетцы не пользуются фамилиями, и тысячи людей зовут Дордже или Дролма. Тогда предсказатель из Самье (один из старейших тибетских монастырей, по преданию основанный Падмасамбхавой в VIII веке) поведал, что «рядом с домом перерожденного Драгоценного Защитника есть гора в форме слона». Однако для устранения сомнений требовалась более точная информация. Как всегда бывает у людей, любая власть – денег, престижа или оружия – заставляет появляться разные группы, которые пытаются одержать верх. Так некоторые (настроенные прокитайски) заявляли, что перерожденный бодхисатва найдется на востоке. Другие (настроенные против Китая) утверждали, что он отыщется на западе. Третьи были уверены, что, вероятнее всего, это Такпо на юге Тибета. Тогда снова обратились к нечунгскому предсказателю, и он действительно обмолвился о Такпо. Однако он с таким же успехом мог дать и любую другую немного менее расплывчатую подсказку.

В Южном Тибете есть озеро под названием Чокоргье, где, как говорят, можно увидеть будущее. Тибетцы так описали Чарльзу Беллу тамошние видения:

«Вода в озере голубая. Ты смотришь в озеро с холма. Поднимается ветер и превращает воду в белую. Потом появляется яма в этой белой воде; яма сине-черная. Над ней образуются облака, и под облаками ты видишь образы будущих событий».

И тогда призвали влиятельного ламу из Гью (один из лхасских монастырей) вместе с докторами богословия, чтобы они изучили озеро. Кажется, сначала комиссия была разочарована; озеро замерзло, и ничего не было видно. К счастью, вскоре поднялся ветер и смел со льда снег. Лед засиял, как зеркало, и в нем появилось видение дома и цветущего персикового дерева. Той же ночью ламе из Гью приснился сон. Ему снилось, что он видит мать с ребенком около двух лет на руках. Через несколько дней лама, обходя озеро, увидел цветущее персиковое дерево (необычайная редкость в это время года) и рядом с ним дом. Внутри он нашел мать с ребенком, которая ему снилась.

Иными словами, новый далай-лама был найден. Но, конечно, ребенка надо было тщательно проверить; на его теле должны были найтись некоторые конкретные признаки. Бодхисатва Авалокитешвара всегда изображается с четырьмя руками, и ребенок, если он действительно воплощение божества, должен иметь мясистые выступы на плечах или лопатках. Конечно, у ребенка оказались такие выступы. Вдобавок у него должны быть уши длиннее обычного, поскольку такие уши – признак мудрости. Конечно, у ребенка оказались такие уши. Потом на ладонях его рук должны быть крошечные отпечатки в форме раковины. И этот знак нашелся. После первого осмотра ребенку предстояла вторая и окончательная проверка. Он должен был правильно отличить личные вещи, принадлежавшие ему в прошлой жизни: четки (тренгва), молельный барабанчик (нгачунг), колокольчик (трилбу), бронзовое дордже, платок, чайную чашку – от точных копий этих предметов. Только после того, как ребенок пройдет все проверки и нечунгский оракул подтвердит, можно будет объявить, что новый лама найден, и устроить его торжественное введение в сан.

Четырнадцатого далай-ламу искали и нашли совсем по-другому. В 1935 году, через два года после смерти тринадцатого далай-ламы и затянувшихся напрасных поисков, регент посетил озеро Чокоргье в надежде увидеть видение, которое сможет помочь. Результат оказался странный. Регент явственно прочел в озере три слога «а-ка-ма». Потом он увидел трехэтажный монастырь с позолоченной крышей и бирюзовой черепицей. Еще он увидел к востоку от монастыря извилистую дорогу на голый холм в форме пагоды. Лицом к холму стоял домик с необычной крышей. Смысл этого видения долго обсуждали самые ученые богословы Тибета и в конце концов пришли к выводу, что оно очень туманно указывает на вероятность, что новое воплощение случилось восточнее Лхасы. Между тем активно продолжались консультации и с государственным предсказателем, и с другими предсказателями рангом пониже (которые иногда считались более эффективными).

В этот момент случилось чудо из тех, которым тибетцы придают большое значение. Нужно сказать, что, хотя тела обычных смертных в Тибете обычно разрубают на куски на специальных погребальных холмах, чтобы птицы и звери могли ими питаться, тела далай-ламы и некоторых других важнейших лиц бальзамируют. Пока не был достроен особый мавзолей, тело тринадцатого далай-ламы положили на трон в зале храма Потала, где тысячи паломников, постоянно сходящихся в Лхасу, могут отдать почести тому, что пятьдесят девять лет было земной оболочкой Авалокитешвары. И вдруг несколько утр подряд смотревшие за телом монахи обнаруживают, что оно лежит головой на восток, хотя его клали головой на юг. Теория, что новый далай-лама появится на востоке от Лхасы, тут же приобрела поддержку.

Обнаружение других знаков, указывавших в том же направлении, весной 1937 года привело к тому, что несколько групп лам отправились на поиски в восточные районы Тибета. Каждая группа взяла с собой вещи прошлого далай-ламы и точные их копии для необходимой проверки. В конце концов осталось три ребенка-кандидата. Один умер еще до того, как его смогли проверить; другой с плачем убежал от ужаса при виде лам – очень плохой знак; и так остался только один. Как только глава депутации Трулку Кьицанг приблизился к дому, где жил ребенок, он сразу понял, что достиг цели. Он действительно обнаружил трехэтажный монастырь, который привиделся регенту на озере несколько лет назад. Он увидел и бирюзовую черепицу, извилистую дорогу и дом с необычной крышей; а когда ему сказали, что монастырь посвящен мудрецу Камапе, он понял значение двух слогов «ка» и «ма», которые регент прочитал в озере Чокоргье.

Прежде чем войти в дом кандидата в далай-ламы, Трулку Кьисанг притворился слугой. Подойдя к двери, он нашел там играющего ребенка. Мальчик тут же встал и побежал к нему с криком «Лама! Лама!» и схватился за ожерелье, принадлежавшее тринадцатому далай-ламе. Предположение стало превращаться в убеждение, но Трулку Кьицанг, желая всецело убедиться, так ничего и не сказал. Он вызвал остальных членов депутации и в их присутствии выложил перед ребенком, которому тогда было около трех лет, разные личные вещи тринадцатого далай-ламы и их копии. Ребенок каждый раз делал правильный выбор. Наконец осталась только трость и ее копия. Все оцепенели, когда ребенок взял неправильную трость, но он покачал головой и бросил ее. Потом схватил правильную и уже не хотел с нею расставаться. Конечно, на его теле нашлись нужные признаки. Так был найден четырнадцатый далай-лама.

По разным причинам эту важную новость держали в строгом секрете и объявили в Лхасе только в сентябре 1939 года, когда маленькое божество вот-вот должно было прибыть в столицу и несогласной политической фракции уже не хватило бы времени выставить другого кандидата. Встреча между эмиссарами правительства Лхасы и караваном, с которым ехал мальчик, произошла севернее Нагчуки перед рассветом 20 сентября. Маленькая группа монахов, министров, секретарей и солдат из Лхасы нашли мальчика спящим в паланкине в сопровождении родителей и группы китайских мусульман-паломников на пути в Мекку через Лхасу.

Шапе (министр) Бхондонг вложил церемониальный белый пояс в руки Трулку Кьицанга, чтобы он передал его маленькому ламе. Даже тибетскому министру не позволено предлагать пояс непосредственно великому правителю. Возле Нагчуки караван нашел лагерь и приготовленный трон. После пробуждения ребенка с большими церемониями посадили на трон. Министр Бхондонг простерся перед ним трижды, подал ему письмо регента, признающее его далай-ламой, и предложил символические дары, приличествующие такому случаю. Маленький живой бог продолжил путь в Лхасу в позолоченном паланкине далай-ламы, и в каждой встречной деревне его приветствовали толпы верных, простиравшиеся ниц. Путь проделали как можно быстрее, чтобы прибыть в Лхасу до восьмого месяца (по тибетскому стилю), который в тот год Земляного Зайца считался очень неблагоприятным.

Со дня его введения в Поталу у мальчика, выбранного судьбой, начинается совершенно новая жизнь. Вместо скромного сельского домика, кухни, двора, полей и цветов, игр с друзьями-сверстниками теперь он занимает целые покои в обширном комплексе дворцов, храмов, мавзолеев, темниц, залов, коридоров, библиотек и кухонь, из которых состоит Потала. Его родителям также предоставляют помещение, где они живут, его отцу присваивают титул кунга, герцога, но после нескольких месяцев он и его жена все реже видят своего сына. Новый далай-лама, как всякий монах, должен полностью отстраниться от мирской жизни; меняется даже его имя. При рождении четырнадцатого далай-ламу назвали Лхамо Дхондуп, но это скромное имя сменилось длинным рядом великолепных эпитетов, таких как Святой, Нежная слава, Красноречивый, Превосходный разум, Абсолютная мудрость, Поборник учения, Океан (мудрости) и так далее.

Первая важная церемония, в которой принимает участие новый далай-лама, – это церемония вступления на трон предшественника. Церемония называется «Молитва о силе Золотого Трона». Стоит отметить, что до интронизации рядом с троном каждый день накрывают небольшой стол с едой в положенное время, как бы помня и подчеркивая тот факт, что лама не умер, а отсутствует и что в нем ничего не изменилось, кроме такой преходящей и незначительной вещи, как тело. Суть церемонии в том, что ламы призывают далай-ламу снова занять трон, который он оставил несколько лет назад.

Церемония начинается до рассвета, как обычно для торжеств в Тибете, где ранние часы дня считаются самыми благоприятными. Разные участники начинают сходиться в зал Золотого Трона. Везде сверкает золото и резное дерево алтарей; шелковые картины, подушки и шерстяные ковры заглушают звуки. Постепенно зал наполняется. Вот шапе – три мирянина и один лама, вот регент (пойгьялпо, «царь Тибета»), вот настоятели главных монастырей – тощие аскеты с пытающим взглядом, полные, самоудовлетворенные сановники, сухопарые педанты, вот главы знатнейших семейств и иностранные делегации. Наконец водворяется тишина, и божественного ребенка в церемониальных одеждах вносят в зал, высоко поднимают и заботливо усаживают на «его» трон. Все падают ниц, теперь в Тибете официально есть новый далай-лама. Бэзил Гулд, который возглавлял британскую делегацию на церемонии Золотого Трона в 1940 году, рассказывает, что самообладание и серьезность ребенка, пока он бесконечными часами давал индивидуальные благословения, были очень трогательны. Надо вспомнить, что мальчику тогда едва исполнилось четыре с половиной года.

После того как новый далай-лама найден и возведен на трон, начинается его образование. Это очень суровый процесс, каждая деталь жестко регламентирована. С этого времени, помимо маленьких братьев, которые тоже обучаются в монастыре, его окружают только монахи. Конечно, он играет, как всякий нормальный, здоровый ребенок, но он должен привыкнуть к долгим часам учения, покаяния и публичных церемоний. Его обслуживают камердинер, эконом, который пробует всю еду до него, придворный «капеллан», который делает приношения богам от его имени, главный повар, главный врач, библиотекарь – короче говоря, целый двор с очень строгим и детальным этикетом, откуда полностью исключены женщины.

Юный далай-лама учится читать, писать и считать. Вскоре наступает время, когда он должен впервые удалиться в уединение в обществе наставника по богословию. Как только он достаточно подрастет, его начинают обучать теории и практике управления государством, но прежде всего он читает, перечитывает, толкует и комментирует религиозные книги, от бесчисленных томов Кангьюра до писаний Цонкапы. Он часто бывает на религиозных диспутах, которые происходят либо в Потале, либо в крупных монастырях Лхасы. Перед совершеннолетием он должен нанести побывать у одного из тайных озер Тибета, чтобы получить видение касательно будущих событий его «правления».

Принцип преемственности на основе реинкарнации приобрел в Тибете необычайную популярность. После того как его впервые применили к главам школы Гелуг, вскоре он стал применяться к настоятелям монастырей Ташилхунпо, то есть к панчен-ламе, которого европейцы часто неправильно называют таши-ламой. После далай-ламы панчен-лама есть самая главная фигура в духовной жизни Тибета. Оба главы связаны метафизической взаимозависимостью, которая объясняет многое в их взаимоотношениях. Далай-лама – это воплощение бодхисатвы Авалокитешвары, а панчен-лама – воплощение Дхьяни-будды Амитабхи. Но если мы вспомним, что говорилось в главе 4, станет очевидно, что духовный престиж далай-ламы должен быть ниже, чем панчен-ламы, от которого он духовно происходит, потому что в конечном итоге Авалокитешвара всего лишь эманация Амитабхи.

Надо вспомнить и коренное различие между Дхьяни-буддой и Дхьяни-бодхисатвой. Первый живет на уровне Логоса, то есть чистой мысли; второй представляет собой динамический момент творения, контакт с «круговоротом жизни». То же различие относится и к функциям далай-ламы и панчен-ламы на земле. Далай-ламы, что естественно, быстро разобрались, в чем дело. «Ты, о панчен-лама, мой духовный господин, – говорит далай-лама. – Это общепризнанная истина. Но твоя функция – пребывать в священной, безмолвной области невидимого. Поэтому оставайся в Ташилхунпо и наслаждайся невыразимым блаженством. Оставь мне, тому, кто всего лишь твоя эманация, мирские дела, которые слишком низкие, слишком мимолетные, слишком незначительные, чтобы быть достойными твоего внимания». Панчен-лама, разумеется, не хотел соглашаться с таким положением, особенно после того, как далай-ламе удалось избавиться от китайцев в 1912 году и стать по-настоящему независимым.

Вследствие этого отношения между двумя главами постепенно стали натянутыми вплоть до разрыва. С годами далай-лама стал отождествляться с пробританской политикой, а панчен-лама – с прокитайской. В 1923 году панчен-ламе даже пришлось уехать из Тибета и искать убежища в Кумбуме в Монголии. В 1935 году он умер, чтобы вскоре возродиться в новом «фантомном теле», десятом по порядку, и сегодня его представляет пятнадцатилетний мальчик.

Это серьезное несчастье для страны, когда в ней две силы с одинаковым или почти одинаковым влиянием. Наступает момент, когда происходит раскол, люди встают перед конфликтом интересов, и все погружается в хаос. Как в XIX веке европейцы играли на соперничестве между сегунами и императором в Японии, чтобы открыть страну для международной торговли, так же, можно предвидеть, когда иностранная держава захочет войти в Тибет, она воспользуется в качестве рычага соперничеством между двумя главами религии, далай-ламой в Лхасе и панчен-ламой в Ташилхунпо.

Кроме двух верховных светочей на тибетском небосклоне есть много других живых бодхисатв. За прошлые два века система преемственности на основе реинкарнации распространилась удивительно широко. Сейчас у каждого сколько-нибудь значительного монастыря свой собственный Воплощенный, собственное «фантомное тело». Их, наверное, несколько сотен. Есть еще и живая бодхисатва женского пола Палден Лхамо («Преславная богиня»), которая живет в монастыре на берегу озера Ямдрок. Когда молодой далай-лама приезжает на озеро Чокоргье за видениями, он останавливается в монастыре Палден Лхамо.

Палден Лхамо представляет одну из Восьми Ужасных. Она считается особой защитницей далай-ламы и панчен-ламы. Ее санскритское имя означает «адамантовая шлюха». Она всегда изображается в ее ужасной форме, как бешеный противник сил зла. Она сидит боком на белом муле, преодолевая море крови. Она чудовищно уродливая, обезумевшая от ярости и синяя. На ней гирлянда из черепов и корона из костей, у нее веер из пальмовых листьев, две игральные кости, чтобы играть человеческими жизнями, несколько змей, много драгоценностей, тигровая шкура, скипетр, чаша из черепа, до краев полная крови и дымящихся внутренностей, она подносит ее ко рту, искривленному диким оскалом. Однако ее теперешняя земная инкарнация, как говорят, симпатичная, бледная и, скорее, печальная девушка. Ее редко видно, и то только издалека, в таинственном полумраке храма.

Трудно представить себе встречу более странную и в каком-то смысле более трогательную, чем короткая, единственная ритуальная встреча далай-ламы и воплощения Ямдрок-цо – двух подростков, двух пленников суровых монастырских условностей, двух пленников разных мифов. Один из этих мифов грандиозный, красивый и благородный, а другой – ужасный, темный и первобытный. Оба просто символы, инциденты, «фантомные тела» в невероятной метафизической фантасмагории, в сумасшедшей игре символов. Оба позолоченные пленники церемониала и этикета дворов и монастырей. Но это два человека, и они молоды. Что они чувствуют на этой короткой встрече?

Монастырь Дунгкар: чудовищные связи защищают медитирующего доктора

На днях я хотел побывать в монастыре Дунгкар, но не дошел до него и остановился в Лингматанге, но «летние каникулы» маленького бодхисатвы долины Тромо уже закончились, и монахи вернулись в монастырь. В этом уверил меня Чампа, когда заходил за мной, так что в восемь часов утра мы вышли из Ятунга, оживленно разговаривая.

Дорога шла по дну долины, вдоль реки ослепительно цвели заросли шиповника. То и дело мы натыкались на тарчо, поющий на ветру, замечали чортен или менданг. Менданг – это священные стены, где лежит пепел мертвых лам, богослужебные объекты, разные реликвии или писания. Наверху длинные ряды камней с грубо вырезанными изображениями самых популярных богов: будды Амитабхи или будды Акшобхьи, бодхисатвы Авалокитешвары или бодхисатвы Манджушри, Мануши-будды Шакьямуни или Майтрейи, а также ужасные мужские и женские фигуры, самая частая из них – Ваджрапани, и довольно часто встречается Ваджраварахи.

Какое-то время дорога шла между вертикальными каменными стенами со священной резьбой (самая большая изображала Падмасамбхаву). «Ом мани падме хум» тоже было написано сотни раз яркими цветами. В Тибете никогда нельзя скрыться от религии. Практически у каждого встречного погонщика было при себе кау и небольшой талисман на шее, даже если он внаглую курил сигарету. Было видно много караванов, которые направлялись в Индию с грузами шерсти. Шерсть – главный тибетский предмет экспорта. Он дает правительству некоторое количество долларов, которое то использует на медленную (и пока что разумную) модернизацию страны. В Лхасе уже есть электростанция, проектируется больница и строятся мосты. Единственное, где они ставят предел, – это строительство нормальных дорог и ввоз автомобилей. Если допустить их сюда, говорят в Тибете, что станет с погонщиками мулов? Правда в том, что тибетцы предпочитают изоляцию и независимость коммуникациям и неизбежному подчинению. Учитывая, в каком состоянии сейчас находится мир, трудно их упрекать.

Мы дошли до развалин старого китайского военного гарнизона, который пришел в упадок после 1904 года, когда британская военная экспедиция под предводительством полковника Янгхазбанда проникла в Лхасу.

Китай кажется отсюда невозможно далеким, но каждый добрый китаец до сих пор уверен, что эти деревни принадлежат Китаю.

Мы оставили караванный путь справа от себя и спустились в деревушку Галиганг домов примерно из сорока, лежащую среди возделанных ячменных полей. У местной архитектуры много вариантов, которые привлекают своим сельским стилем (см. фото 18). Стены из камня и земли, большая деревянная крыша и большие окна в деревянных рамах. Стены беленые, и с течением времени древесина перекладин, крыш, окон и дверей приобретает добрую, честную, коричневую патину.

Из Галиганга мы продолжили спускаться к реке и потом стали снова подниматься по крутой тропинке, извилисто бежавшей между камнями и зарослями. Кругом росли земляника и шиповник в цвету. Чампа поднимался медленно; он слабого здоровья и не может переутомляться. То и дело мы останавливались, смотрели на долину и обменивались несколькими словами. Испуганная лошадь с ушами торчком пробежала мимо нас вниз по холму и пропала. Потом появился запыхавшийся мальчик с палкой.

– Твоя лошадь там! – крикнул Чампа.

Когда мы наконец дошли до монастыря, нас встретил яростный лай собак. Тибетские сторожевые псы огромные, свирепые звери; к счастью, днем они сидят на цепи. Мы прошли в ворота и очутились в большом дворе в окружении деревянных обителей. Двор к тому же служил для молотьбы, и в него открывались двери всех храмов. Один монах снимал с лошади мешки с зерном, рядом лежали сельскохозяйственные инструменты. Монастырь, как все монастыри «желтой веры», получает большие дотации из Лхасы, в основном натурой, и владеет собственной землей, которую монахи либо возделывают сами, либо сдают крестьянам.

Два ремесленника-мирянина работали у входа в самый большой храм. Один штамповал глиняные статуи разных божеств; после того как они высохнут, их покрасят и будут продавать верующим. Другой был художник, который заканчивал настенную роспись. В одном углу двора несколько плотников шумно пилили и сбивали столы. Из двери кухни вырывались клубы голубого дыма. Молодой монах в большом блестящем черном фартуке, неописуемо грязном, вышел оттуда с большой сковородой и повесил ее на стене на солнце.

Чампа исчез, так как пошел за смотрителем. Пока я ждал, несколько учеников окружили меня и стали возбужденно кричать «Пар! Пар!» («Фото! Фото!»). Чампа вернулся со смотрителем, и мы поднялись по небольшой лестнице на портик, который есть у каждого тибетского храма. Стены полностью покрывала роспись. Я узнал Четырех Небесных Царей, а также Двух Защитников Веры, Ваджрапани (Чана Дордже) и Хаягриву (Тамдрин) в их ужасной форме, они были нарисованы у двери. Четыре Царя (гьялчен джи) – мифические фигуры, связанные с легендой о Будде в самых древних известных документах. Их изображения в Индии, в великой ступе Санчи, уходят во II век до н. э. Тибетцы любят изображать их в виде воинов по образцам из Центральной Азии, у каждого из них свой цвет и свои символы. Кубера (север) желтый, он держит знамя в правой руке и мангуста в левой. Вирудхака (юг) либо зеленый, либо синий; его символ – меч, а на голове у него вместо шлема слоновья голова. Дхритараштра (восток) белый и играет на лютне, а Вирупакша (запад) красный и держит маленький чортен в руке. Эти фигуры редко отличаются индивидуальностью; обычно они теряются в лабиринте цветов, орнаментов и символов, что производит очень пестрый декоративный эффект, словно гобелен.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.