Волки Аравии

Волки Аравии

Следы странных аберрантных верований, существовавших в пустыне, периодически проявлялись даже на Святой земле – они были словно песчинки, заносимые восточным ветром. К примеру, в 20 милях к югу от Иерусалима, в месте, расположенном среди открытого пространства, называемом Мамре, каждое лето собирались язычники из-за границ Палестины и отмечали свой праздник⁶¹, корни которого уходили в сказочную древность. В центре находился дуб – старейшее в мире дерево, ни евреи, ни христиане не подвергали сомнению его древнюю родословную⁶². Вдобавок это было любимое дерево Авраама. Возле него все еще стоял выкопанный патриархом колодец. И хотя само дерево благодаря безжалостному вниманию христиан – охотников за сувенирами давно уже превратилось в пень, это не убавило ему святости. В первой книге Библии сказано, что Авраам, сидя в тени дуба, принял трех таинственных незнакомцев, которые принесли ему хорошие новости: его жена Сара, доселе бесплодная, родит ему сына. Двое из трех незнакомцев продолжили свой путь, а третий, проинформировавший Авраама о Его намерении уничтожить Содом, остался и оказался самим Господом.

Ничто не могло быть оскорбительнее и для иудеев, и для христиан, чем праздник, устраиваемый на таком месте, и, естественно, они не оставляли попыток избавить его от грязного внимания язычников. Еще во времена Иисуса иудейский царь возвел стену вокруг дуба и колодца, имея целью тщательно следить за местом – maqom, – где Авраам стоял перед Господом⁶³. Триста лет спустя Константин пошел дальше и приказал соорудить церковь прямо над дубом. И правильно сделал. Христиане были согласны, что три незнакомца, которых развлекал Авраам, это могла быть только Святая Троица, а Мамре в результате всегда была местом чистой святости, предназначенным для поклонения нашему Спасителю⁶⁴. А значит, рассудил Константин, все притязания язычников на это место – ложь и богохульство. Очищенный от всех непристойных сборищ идолов и испачканных кровью алтарей, дуб стал тем, чем являлся во времена Авраама – чисто христианским деревом.

Однако язычники, забыв об этой очевидной истине, упорно приходили в город. Прошло больше века после попытки Константина запретить их летний праздник, а они все еще стекались к священному дубу, где приносили в жертву петушков, лили вино, бросали лепешки в священный колодец и напоказ отказывались от секса. Подобное поведение, в то время как язычество в других местах на Святой земле подвергалось ожесточенным нападкам и довольно быстро исчезало, требовало немалого мужества.

Большинство участников праздника действительно принадлежали к народу, который на Ближнем Востоке ненавидели, как «самый суеверный и невежественный в мире»⁶⁵. Его презрение к монархам и их законам было давно известно.

Арабы, племена которых рыскали по бескрайним бесплодным землям, раскинувшимся к югу от плодородного полумесяца, могли похвастаться более длинным перечнем варварства, грубостей и дикостей, чем Римская и Персидская империи, вместе взятые. Живя в дальних пустынях, они не знали ни надсмотрщиков, ни чиновников – положение дел настолько неестественное, что даже царь Месопотамии в те далекие дни, когда в Иерусалиме еще стоял храм Соломона, хотел взять его на заметку⁶⁶. Прошло тысячелетие, но почти ничего не изменилось. Арабы так же, как и прежде, не желали пускать корни. Их больше презирали как язычников, которые жили в палатках. И для аристократа во дворце, и для крестьянина в поле вечное непостоянство кочевников являло собой угрозу. То, что арабы, презирающие нормы цивилизации, обладали вечным качеством – свирепостью – под стать пустыням, в которых они обитали, считалось само собой разумеющимся. Они занимали положение ниже, чем люди, но все же выше, чем звери. В сражении для них не было ничего необычного в том, чтобы напиться крови врага. А когда они занимались любовью (по крайней мере, ходили такие слухи), женщины проявляли такую же взрывоопасность и склонность к насилию, как мужчины⁶⁷. Нервные путешественники, осмеливавшиеся выбраться за пределы города или деревни, смотрели на арабов, скакавших на конях или верблюдах, как на самых страшных хищников пустыни: «Как хищный коршун, который, лишь только заметит с высоты дичь, бросается на нее, выпустив когти, они хватают все, что могут унести»⁶⁸.

Оскорбление, которое, несомненно, понравилось бы арабам. Быть свободным и устрашающим, как хищная птица, – это все, к чему они стремились. То, что другие люди презирали как непостоянство, они считали свободой: «Я путешествовал с одним только хлыстом – даже рукоять была без оплетки»⁶⁹. Скакать на коне в одиночестве, видя вокруг только бесконечный горизонт, значило чувствовать себя ничем не связанным – абсолютно свободным, иными словами, полной противоположностью раба. Где бы ни собирались арабы – в вышитом шатре или вокруг костра под яркими звездами, они воспевали хвалу вину, стройным женщинам и воинам, не признающим хозяев. Пусть кочевников пустыни презирали, но их и боялись. Когда персы обвинили демонического царя Дахага в том, что он из их числа, а римляне осудили их за порабощение и похищение людей как пособников дьявола, арабам заплатили своеобразную дань. В конце концов, лучше быть бандитом, чем зависимым человеком. Кто такие подданные шахиншаха или цезаря, чтобы полагать иначе?

На самом деле арабы вовсе не являлись одинокими волками из паранойи их жертв. Земля арабов была в высшей степени суровой. Ни один человек не может выжить среди песков, солончаков и застывших остатков лавы, если никто о нем не заботится. Даже для самого жесткого и надменного воина семья оставалась главной. «Мы следуем путями своих предков, тех, кто разжигали войны и были преданы узам родства»⁷⁰ – это громкое заявление выражает самую суть личности араба. Широкая сеть родственников плавно переходила в племя. Все мужчины, которые могли заявить, пусть даже это казалось невозможным, что происходят от одного имама – отца-основателя, должны были считаться его сыновьями. Связанные одним наследством – традициями и достижениями (Сунной) – воины, которые иначе разорвали бы друг друга в клочья, смогли объединиться, не теряя лица, и обрушиться на банды соперников, которые, в свою очередь, делали то же самое. Великой радостью в жизни араба – даже большей, чем ограбление каравана или убийства верблюдов в честь смуглой красавицы, была ожесточенная вражда с другими племенами. Она давала ему очень многое: честь, возбуждение, иногда даже колодец или два. Тот факт, что подобная вражда была не только постоянной и безжалостной, но и, по сути, бессмысленной, нисколько не ослаблял восторга тех, кто в ней участвовал. Великие деяния предков племени, о которых говорилось в стихах местных поэтов, давали воинам уверенность и вдохновение. Воспоминания о древних сражениях, приукрашенные богатым воображением, могли облагородить даже банальную драку. В результате у арабов прошлое и настоящее часто сливались воедино. Один сравнительно недавний и волнующий эпизод мог долго служить племени, которое запомнило его, проведя линию в бесконечных песках времени. Потом была новая победа, сопровождавшаяся захватом большого стада или красивых женщин, и линия сразу стиралась и забывалась. Знания, которые каждое племя любовно собирало о себе, не имели ничего общего с такой скучной вещью, как хронология. Все было просто: аууат – значит «дни».

Но на самом деле даже в наиболее удаленных уголках пустыни арабы не оказывались полностью изолированными от событий в мире, и на их образ жизни влияли превратности судеб великих мировых держав. Было время, к примеру, когда от арабских торговцев исходил особенный сладкий запах из-за ладана – ароматической специи, которую сжигали почти в промышленных объемах на языческих алтарях, а выращивали только в одном месте – в Химьяре, на южной оконечности полуострова. В век Соломона царица земли, на которой выращивали ладан – Сабейского царства (Шебы), – посетила великого царя Иерусалима и была постоянно окутана благоухающей завесой. Позднее – уже во времена Римской империи – жителей страны царицы Савской знали как весьма удачливых и процветающих. Но все это изменилось, когда были свергнуты языческие боги. Христос не требовал ладана. И торговля между Римом и производителями ладана в Химьяре угасла. Теперь от арабов пахло не ладаном, а кожей и верблюжьим навозом. Караваны продолжали ходить по пустыне, но теперь их вели посредники. «Зафрахтованные» верблюды везли в Сирию и Палестину предметы роскоши из Индии (перец, драгоценные и полудрагоценные камни, мальчиков-кастратов), подчиняясь капризам далеких императоров и расчетам чиновников. Новый договор между государствами, неожиданно закрытый таможенный пост – и все резко менялось. Купцы, погонщики верблюдов, бандиты – все в одночасье оказывались не у дел.

Положение их, безусловно, было ненадежным, и всегда находились арабские племена, желавшие обрести более твердую почву под ногами. Одни, например набатеи, народ, живший у южных границ Палестины, использовали свое выгодное географическое положение между торговыми путями пустыни и Средиземноморьем, чтобы создать сказочно богатый торговый центр в своей столице – городе Петра. Другие, желавшие выбрать кратчайший путь к власти, сделали ставку на проникновение в города других народов и захват в них командных постов. Именно политика кукушки в гнезде объясняет арабское происхождение царей Эдессы. Тем не менее независимость таких государств, которой всегда угрожала грозная тень Рима, обычно оказывалась шаткой. Еще в 106 г. Набатея стала провинцией Аравии, и хотя Эдесса устояла и не была формально включена в империю еще сто пятьдесят лет, никто не сомневался в ее подчиненном положении. Богатства и искушенность – это, безусловно, можно было получить, но цена оказывалась очень высокой – утрата чести и свободы, словом, все, что делало кочевника арабом.

Но как же тогда быть? В 270 г., через несколько десятилетий после аннексии Эдессы, появился намек на возможный выход. Зеновия (Зенобия), царица города-оазиса Пальмиры, расположенного на полпути между Антиохией и Ктесифоном, замахнулась на весь римский Ближний Восток – не больше и не меньше. Сирия, Египет и большая часть Малой Азии подверглись неожиданному нападению ее армий. Ее звездный час был недолгим. Потерпев поражение в 272 г. в районе Антиохии, она была схвачена, увезена в Рим и показана всему городу как живой трофей, а ее столица была оставлена медленно разрушаться. Истинное значение ее быстрого взлета – словно комета – заключалось не в траектории движения, а в обстоятельствах, сделавших его возможным. Поражению и унижению Зеновии соответствовала судьба императора Валериана двадцатью годами раньше. Он был пленен монархом-соперником, владения которого не уступали римским, – повелителем недавно созданной империи Ираншехр. Используя цезаря в качестве подставки, чтобы сесть в седло, Шапур недвусмысленно объявил (причем в выражениях, с которыми больше ни один римский император никогда не мог не считаться) о появлении на мировой сцене новой империи, равной Римской. Для арабов подъем дома Сасанидов тоже оказался чрезвычайно важным. Пустыни, в которых они жили, стали границей не одной супердержавы, а двух. Расположенные вдоль линии геополитического разлома, они больше не могли сохранять даже самый ненадежный нейтралитет. Однако зловещий скрежет, сопровождавший сдвиг двух тектонических плит – Рима и Ираншехра, – попутно сокрушивший независимость таких городов, как Эдесса и Пальмира, принес и бедствия, и новые возможности сверхподвижным арабам. В конце концов, в зоне военных действий нет ничего опаснее, чем мобильный отряд закаленных воинов. И Риму, и Персии воины были остро необходимы. И арабы с удовольствием служили тем, кто больше платил.

Для римлян ничего нового в использовании варваров не было. И на Рейне до краха Западной империи, и на границах Сирии и Палестины имперские власти имели опыт в найме на службу племен – foederati. Еще до возникновения персидской угрозы (во II в.) римляне с успехом привлекали племена пустыни на службу. Пример такой конфедерации – Самуд – воспет арабскими поэтами⁷¹. Оказалось, что даже самые гордые и вечно раздробленные племена пустыни при определенных обстоятельствах могут объединяться в shirkat – ширкат – «партнерство»⁷². Подобный урок на фоне эскалации конфронтации супердержав определенно не остался незамеченным честолюбивыми вождями племен. Горизонты неуклонно расширялись, дикие фантазии сменялись реальностью. В 328 г., например, один арабский военачальник был похоронен под могильным камнем с высокопарной надписью, что он являлся царем всех арабов. Титул фальшивый и беспрецедентный, но вместе с тем наводивший на определенные размышления. Рим и Ираншехр упорно старались превзойти друг друга в найме на службу племен кочевников, и потенциальные доходы наемников возрастали. Хотя конфедерация Самуд давно взорвалась под ударом – во всяком случае, так утверждали арабы – молнии, ее место заняли другие федераты (в IV в. некоторые подразделения в Палестине и Египте еще считались принадлежавшими к Самуду, но ни одного, насколько нам известно, не было за пределами Римской империи). Любопытно, что римские авторы с IV в. начали использовать новое слово для обозначения арабов – производное от shirkat – «сарацины»⁷³. Хотя сами римляне, судя по всему, не представляли его первоначального значения, и их понимание слова «сарацины» ограничивалось традиционным стереотипом – кочевники, дикари и бандиты, тем не менее его использование намекало на некий новый порядок. В жарких пустынях между Палестиной и Месопотамией арабские кочевники больше не делали что хотели и не были, как раньше, «фрилансерами». Они продолжали заниматься обычными делами – захватом рабов, кражей скота, набегами на приграничные форты и разграблением караванов, но теперь все чаще делали это как агенты соперничавших супердержав. «Для арабов обеих сторон, – говорили встревоженные жители плодородного полумесяца, – война между Персией и Римом – источник очень больших доходов»⁷⁴.

Этот тезис был проиллюстрирован как нельзя лучше в городе, считавшемся в Аравии воплощением силы и роскоши. Город Хира находился в нескольких милях от Суры, на южном краю Месопотамии. Но с таким же успехом он мог располагаться бесконечно далеко от лекционных залов раввинов. Пребывая в оазисе между Евфратом и пустыней, он был во всех отношениях местом гибридов. Опора Сасанидов, бастион, преграждавший путь с юга к Ктесифону, он был под командованием не перса, а араба. Banu Lakhm – «сыны Лахма» – уже давно базировались в регионе, где весьма комфортно существовали как наемники шахиншаха. Даже при Перозе, несмотря на все соблазны его правления, они оставались преданными персидской короне. Решение было расчетливым, и в свое время награда не заставила себя ждать. Кавад, как всегда передовой, даровал Лахмидам беспрецедентное продвижение: вскоре после начала в 502 г. войны с Римом он назначил их молодого и способного вождя Мундира править как царь арабами всех разбросанных племен, бывших в то время союзниками Ираншехра. Хира – беспорядочное скопление поселений, в котором соседствовали стены из грязевых кирпичей и лагеря, сады с низкорослыми кустарниками пустыни, пшеничные поля и стада верблюдов, – обеспечила вождя Лахмидов возможностью продемонстрировать с самой выгодной стороны новый тренд – сплав царской власти и бандитизма. Недаром название города означает «лагерь»⁷⁵. Мундир, живший то во дворце, то в шатре, имел целью совместить лучшее из искушенности персов с самыми благородными традициями своего народа. Доходы от грабежей тратились не только на наращивание его наступательных возможностей, но и на многочисленные удовольствия жизни араба. От верховых лучников до поэтов, от бандитов до танцовщиц – все это имела Хира. Здесь можно было найти даже чудаковатого писаря, ибо именно в этом городе, так утверждали арабы, они научились излагать свои мысли в письменной форме. Неудивительно, что в Хиру стекались мигранты со всей пустыни, желая заручиться покровительством Мундира. «День и ночь в Хире, – говорили арабы, – лучше, чем целый год медицины»⁷⁶.

Ни один город, расположенный в сфере влияния римлян, не мог соперничать с Хирой. Причем этот факт отражал не отсутствие контактов между арабами и Римом, а их удаленность и древность. Вдоль западного края пустыни никому не казалась необычной идея о том, что владения кочевников и город могут соединиться. Набатеи и много других племен веками были подданными Римской империи. Один из них даже стал цезарем: Филипп, тот самый император, который председательствовал на празднованиях тысячелетия столицы, происходил из города на границе, к востоку от Галилейского моря, и имел ироническое прозвище «араб». Существование поселений, таких как родной город Филиппа на окраине пустыни, являлось свидетельством искреннего интереса, с которым арабы, не меньше чем другие народы империи, принимали pax Romana и пускали корни.

Нигде это не было более явным, чем в безводной пустыне Негев, которая тянулась между Синаем и Петрой, где, когда Мундир устанавливал свой режим в Хире, на песке вырастали виноградные лозы и оливы. Пойди по одной из мощеных дорог, которые пересекают регион, и вскоре на горизонте увидишь город, поднимающийся, словно мираж, над пустыней, рай из сельскохозяйственных земель, каменных домов и бань. Чудо? Вряд ли. Бесконечную битву с песками можно было выиграть только адским трудом, да и то с помощью цистерн, акведуков и дамб. Города пустыни Негев, хотя вода в них иногда была солоноватой, да и пустыня, раскинувшаяся вокруг, отнюдь не радовала глаз, были аванпостами внешнего мира. Даже в самом далеком и изолированном поселении под названием Нессана, в котором делали последнюю остановку шедшие в Синай паломники, существовали чиновники, писавшие по-гречески, и будущие правоведы, изучавшие латынь. Через два с лишним века после того, как Константин перевез Палладиум в свою новую столицу, в местной библиотеке можно было найти копию «Энеиды». В Нессане и время, и расстояние исчезали: ведь мифы, о которых пел Вергилий, были старше, чем Рим. И в глубине одинокой пустыни людей завораживали рассказы о горе Олимп, где греческие боги отдыхали на изысканных кушетках с не уступавшими им в великолепии богинями, а вино им подавали прекрасные юноши.

Значит, за определенное время даже «волков Аравии»⁷⁷ можно было приручить, сделав из них правоведов или литературных критиков. Если говорить о таких городах, как Нессана, где масштабные работы по орошению сопровождались удивительным отсутствием фортификационных сооружений, действительно казалось, что пустыня укрощена. Возможно, это приятное убеждение. Вот только в действительности имперские власти не имели желания видеть всех сарацин до последнего без клыков. Вдоль границ империи, где Лахмиды Мундира организовывали все более ожесточенные набеги, существовала острая необходимость в собственных бойцовых собаках. Многие римские базы могли похвастать лагерем сарацинов: Ыга – хира. Другие сосредоточения арабских федератов – целые города шатров, заполненные меняющимся населением из воинов, лошадей и верблюдов, – подчинялись вождям племен, а не римским офицерам. Во время правления Юстиниана крупнейшее густонаселенное поселение Джабия (Джабийя), расположенное к востоку от Голанских высот, стало для Сирии и Палестины тем же, что Хира для Ктесифона: ключевой оборонительной крепостью. Племена, которые там жили – Banu Ghassan, – были зеркальным отражением Лахмидов: «сыны Гассана» сочетали преданность своим имперским покровителям с высокомерным арабским шовинизмом. Латынь, на которой говорили в Джабии, не имела ничего общего с языком Вергилия. Фразы, знакомые арабам приграничных территорий, были взяты не у поэтов, а военных. В течение предшествовавших веков пугающая необъятность римской военной машины наложила нестираемый отпечаток на язык, которым пользовались федераты. Так, например, система пограничных лагерей – castra – дала арабам собственное слово, обозначающее крепость – qasr. А strata – мощеные дороги, построенные римскими инженерами, чтобы соединить между собой лагеря на границе, – завещали свое имя всей пустыне к югу от Пальмиры. На самом деле влияние этих дорог на федератов было так велико, что sirat – такую форму приняло латинское слово в арабском языке – стало обозначать практически любую тропу⁷⁸. Strata – дороги из гравия и камня, прорезанные по прямой линии даже в самой труднопроходимой местности, – стали для арабов воплощением понятия «шоссе».

Не то чтобы у них самих была необходимость в мощении дорог. Какой толк от бандитских набегов, если ездить только по дорогам? В начале 529 г., когда Мундир неожиданно появился в Северной Сирии, грабя и сжигая все на своем пути, и подошел вплотную к стенам Антиохии, реакция провинциальных властей почти не отличалась от реакции несчастного крестьянина, обнаружившего свой загон для овец пустым. «Он двигается с такой скоростью и действует настолько безжалостно и расчетливо, что успевает уйти с добычей раньше, чем военные власти узнают о происшествии, не говоря уже о том, чтобы успеть дать отпор»⁷⁹, такой огонь можно остановить только встречным огнем, и Юстиниан это знал. Через несколько месяцев после неистовства Мундира в Сирии он короновал араба. Его выбор, и это вполне предсказуемо, пал на одного из «сынов Гассана», молодого, но уже опытного военачальника по имени ал-Харит (Харис, Тариф) – римские покровители называли его Арефа. Вызванный из Джабии в Константинополь принц Гассанидов был великолепен в белом шелковом плаще римского монарха и украшенном драгоценными камнями венце⁸⁰. Его возвышение стало свидетельством способности Юстиниана разглядеть талант. Арефа, не меньше чем Мундир, был человеком смелым, проницательным и обаятельным. Более того, он явно получал удовольствие от кровавой междоусобицы. Вскоре борьба между двумя военачальниками достигла высокой степени накала и приобрела личный характер. Неудивительно, что подписание в 532 г. между Юстинианом и Хосровом мирного договора, установившего «вечный мир»⁸¹ между двумя империями, ничуть не повлияло на взаимную ненависть их арабских союзников. Гассаниды и Лахмиды продолжали пристально следить друг за другом.

При этом вовсе не их политическая лояльность и даже не личное тщеславие сделали их взаимную ненависть столь острой. Ни Арефа, ни Мундир не сомневались, что их конфликт выходит за рамки земного. Если христиане видели в пустыне последнюю арену, на которой гладиаторы Господа могли проверить границы своей выносливости в борьбе против армий демонических противников, арабам вовсе не нужно было принимать крещение, чтобы распознать в ней царство, населенное духами. Многие из них – и не важно, жили они в пронизывающем ветре или на усеянном костями солончаке, – являлись в высшей степени злобными, но, разумеется, не все. Некоторые – как, например, совы, которые поднимались с голов воинов, убитых в бою, – были защитниками отдельных воинов, другие – хранителями конкретных мест. Милость божества можно испытать там, где есть вода, тень или просто красивый пейзаж. Арабам не требовались идолы, не говоря уже о храмах, чтобы предупредить тех, кто приближается к Богу, о его присутствии. Они по большей части поклонялись природным явлениям или объектам: если не дереву, как в Мамре, то источнику, горной вершине, камню. Но всегда существовала одна определенная мера святости. Бог не мог считаться таковым, если при случае он не охраняет свое святилище от насилия. В известное время в определенном месте племена, которые в других обстоятельствах, не задумываясь, уничтожили бы друг друга, собирались на территории, считавшейся священной – haram, – и устраивали мирные и очень веселые праздники. Подобные торжества, к примеру, проводились каждое лето в Мамре. О главной святыне арабов, которая находилась в пустыне к югу от Палестины в окружении пальм, где местные жители собирались дважды в год на месяц или больше, говорили, что там даже дикие звери живут в мире с людьми и между собой⁸². Но такой пацифизм вовсе не стоял на повестке дня в течение всего года. Боги пустыни редко возражали против кровопролития вдали от своих святынь. Временами они его даже требовали. В Хире, например, стояли два камня, посвященные богу Душара, которые его поклонники регулярно обмазывали кровью⁸³. Другое божество – ал-Узза – «могущественная царица» – надолго утолила жажду крови, когда в 527 г. Мундир принес в жертву не менее четырех сотен христианских девственниц в ее честь. Такая богиня, способная освятить почву столицы Лахмидов как haram, одновременно поддерживая очевидные жестокости, прекрасно подходила для нужд военачальника.

Тем не менее она оставалась личностью довольно-таки бледной и невыразительной, впрочем, Душара тоже, равно как и все разные божества пустыни. Многие оставались для своих поклонников всего лишь именами. В результате преданность редко бывала характерной чертой религиозного рвения арабов. Божество, не оказавшее племени помощи в бою, не обеспечившее продовольствием или распугавшее верблюдов, немедленно бросали, ни минуты не колеблясь.

Во многих оазисах стояли алтари, «старые годами, имевшие надписи древними письменами на неизвестных языках»⁸⁴, воздвигнутые богам, чьи имена были давно забыты. Храмы спокойно использовали как загоны для коз⁸⁵. Для христианских богословов, – страх которых перед демонами, такими как Артемида, нередко был формой невольной дани восхищения присущим им очарованием, – арабские боги казались скучными. Даже попытки осудить их могли привести к обратному результату – сделать их интереснее, чем они были. Когда Епифаний, энергичный борец с ересью, осудивший евионитов, обратил свой взор на Душару, он сообщил, что поклонники этого божества в богохульной пародии на христианскую веру считают, что он рожден девственницей – ka’iba. Епископ, однако, неправильно понял: Душара был божеством не ka’iba, a ka’ba – «куба». Это была аллюзия на камень, черный и без резьбы, которому набатеи поклонялись, как воплощению Бога, в святилище, расположенном к югу от Мертвого моря⁸⁶. У Душары не было ничего столь утонченного, как мать-девственница.

Тем временем многие арабы начинали поклоняться Богу, у которого она была. В набатейских городах появились церкви, и даже в глубинах пустыни, находившихся вне пределов досягаемости императора или епископа, целые племена обращались к Христу. Причем в этом действе часто была значительная степень оппортунизма. Хорошо известно, что римляне покровительствовали только тем арабам, которые принимали христианство. Однако Гассаниды – и особенно Арефа – не были равнодушными. Они принципиально не желали отказываться от выраженного монофизитства своей веры, построили в своем лагере в Джабии капитальную каменную церковь. Они открыто бравировали в своей нескончаемой вендетте против Лахмидов преданностью Христу, которая оставалась такой же воинственной, как преданность Мундира ал-Уззе. Понятно, Гассаниды и не думали приносить в жертву девственниц, но они и не сомневались, рубя своих соперников-язычников, что их мечей коснулось небесное пламя.

А кто мог утверждать, что они ошибаются? Было время, когда любая идея о том, что сарацинам дарована особая милость Бога, радостно приветствовалась, но позднее, когда пустынные племена постепенно приходили к Христу, появились намеки на действия некого более широкого, более таинственного божественного провидения. Ведь их обращения сопровождало много чудес. Присутствие в пустыне многих святых и божьих людей определенно помогало обеспечить непрерывный поток чудес для сарацинов. Бесплодные рожали детей, больным возвращалось здоровье – таким впечатляющим медицинским достижениям язычникам нечего было противопоставить. Особенно популярными были столпники, и нередко племена собирались толпами, чтобы только их увидеть. Для христиан, воспитанных в страхе и ненависти к сарацинам, зрелище диких кочевников, разбивающих своих идолов перед столбом святого, громко вопящих о своей вечной преданности Христу, и даже в качестве последнего акта отречения дающих клятву «не есть мяса осла и верблюда»⁸⁷, вероятнее всего, было поводом для серьезного размышления. Один из таких христиан, епископ из Антиохии по имени Феодорит, пришел к выводу, что сарацины, несмотря на неграмотность и склонность к жизни в палатках, наделены умом живым и проницательным, вполне способным распознать истину и отвергнуть ложь⁸⁸. Он видел, как они собирались перед столбом первого столпника – самого святого Симеона-старшего, – и отметил эффект. Для народа дикого и свободного, каковым себя с гордостью считали сарацины, вид человека, распростертого перед Богом, как Симеон, сначала может показаться унизительным. Но все они получили возможность убедиться, что он делает это снова и снова. Подобное зрелище внушало им, что в подчинении самый надежный путь к Богу. Это не могли не понять даже сарацины.

Однако имелась еще одна причина, по которой богословы проявляли интерес к сарацинам: только эти варвары были изображены в Библии. Исаак был не единственным сыном Авраама, а Сара – не единственной его женой. Еще до эффектного появления Всевышнего в Мамре бесплодие супруги патриарха заставило его взять в наложницы ее служанку – египтянку по имени Агарь. Служанка родила Аврааму сына, но Сара, ревнуя и завидуя, выгнала мать и новорожденное дитя в пустыню. Там перед бывшей служанкой явился ангел и сказал ей, что сын ее Исмаил «будет между людьми как дикий осел: руки его на всех, и руки всех на него; жить он будет пред лицом всех братьев своих»⁸⁹. И еще он станет отцом великого народа. Но какого народа? Ответ на этот вопрос был очевиден. Дети Исмаила, который «между людьми как дикий осел», – кто они, если не арабы? Определенно, такая идентификация давно принималась как факт⁹⁰. А как насчет потомков Агари? Они остались неопределенными. Хотя, возможно, это не совсем так. Как и Исаак, Исмаил был обрезан собственной рукой Авраама, и как Яков, он стал отцом двенадцати сыновей. Очевидные знаки милости Господа, разве нет? По крайней мере, сарацины задавали именно такой вопрос. Феодорит писал о кочевниках, которые скитались по пустыне к востоку от Антиохии, потому что в этой пустыне живут те, кто гордятся своим происхождением от Исмаила⁹¹.

Правда, другие арабы были в этом не слишком уверены. Агарь все же не тянула на завидного предка. Девочка-рабыня, «племенная кобыла», вдобавок беженка, изгнанная не единожды, а дважды мстительной Сарой. Второй раз – уже после рождения Исмаила, когда он и его несчастная мать были вынуждены поселиться в «пустыне Фаран, и мать его взяла ему жену из земли Египетской»⁹². О местонахождении этой пустыни было много споров, и некоторые богословы, включая самого святого Павла, идентифицировали ее с Синаем. Впоследствии подавляющее большинство спорщиков решило, что это может быть только Негев. Эта пустыня находится ближе всех к местам, чаще всего ассоциирующихся с Авраамом: Мамре, церковью Святого Лота и Хевроном, где патриарх погребен в пещере с Исааком и Яковом. Вероятно, поэтому арабы пустыни Негев, когда приняли крещение, с удовольствием называли себя Авраамами, словно напоминая другим христианам, что они, в отличие от других обращенных, были благословлены знаком Божьей милости задолго до Христа⁹³. Хотя родословная все же содержала несколько неловких моментов, которые было нежелательно выставлять напоказ. Как, в конечном счете, арабы могли заявлять о своем прямом родстве с патриархом, не признавая тем самым свое происхождение от наложницы? Девочки-рабыни? Неловко, право слово. Причем настолько, что один из богословов, современник Феодорита по имени Созомен, предложил весьма ловкое объяснение происхождению слова «сарацин». Униженные рабским положением Агари, писал он, измаилиты (исмаилиты) решили скрыть бесчестье своего происхождения, приняв имя, подразумевающее, что они произошли не от Агари, а от Сары, жены Авраама⁹⁴.

Невероятная теория, хотя и впечатляющая. Созомен родился недалеко от Газы, между Средиземноморьем и пустыней Негев, и отлично знал регион. Он, к примеру, был в Мамре и видел собирающиеся там толпы людей. Созомен хорошо понимал, что не только христиане почитают Авраама, но также иудеи и язычники. Поэтому он, в противоположность Феодориту, стал обдумывать ужасную возможность: а что, если знание сарацинами своего происхождения привело их не к Христу, а совершенно в другом направлении?

В конце концов, имея такое происхождение, писал он, они, как евреи, практикуют обрезание, не едят свинину и соблюдают много еврейских ритуалов и обычаев. То, что они отклонились от закона иудейского народа, можно приписать течению времени и влиянию на них других – языческих – народов⁹⁵.

Удивительная проницательность – и очевидные выводы. Очисти арабов от язычества – и из-под грязи вполне может появиться вовсе не христианский народ, а нечто совершенно другое: целые племена иудеев. На самом деле, если верить Созомену, это уже случилось: есть такие из них, писал он, кто, вступив в контакт с иудеями, узнав правду о своем происхождении, возвращаются к обычаям своих соплеменников и поддаются убеждению принять иудейские традиции и законы⁹⁶. Кем именно могли быть такие иудеи, Созомен не говорит, но одно представляется определенным: за пределами сферы влияния Римской империи христианство оказалось не единственной альтернативой для арабов, занятых духовными исканиями.

Или для арабов, которые хотели проявить упорство и противостоять супердержаве. В 524 г., как раз в то время, когда римские послы совещались за закрытыми дверями с Мундиром, обсуждая освобождение двух выдающихся пленников, неожиданно прибыла делегация эмиссаров из далекого царства Химьяр. Эти послы, к ужасу римлян, привезли новости о зверствах, перед которыми померкли даже деяния Мундира: массовом убийстве христиан Наджрана. Еще сильнее пугало то, что Юсуф, царь Химьяра, предложил своему коллеге – Лахмиду союз, который следовало скрепить кровью христиан Хиры.

Совершенно неожиданно послы из Константинополя столкнулись с ночным кошмаром воистину глобального масштаба. Союз языческих и иудейских интересов, сформированный за пределами досягаемости римского оружия, представлялся слишком ужасной перспективой, чтобы с ней можно было смириться. Ираншехр твердо контролировал Персидский залив, оказывая удушающее воздействие на торговые связи с Индией; и если Иудейское царство укрепилось бы близ проливов Красного моря, то ситуация могла существенно ухудшиться. Причем угроза оказалась не только материальной. Иудейский характер Химьяра не был обычной видимостью или притворством. Юсуф, захвативший власть и свергнувший христианский режим, – это вовсе не первый еврей, правивший страной. На самом деле еврейские монархи в Химьяре существовали почти столько же, сколько христианские императоры в Риме. В 440 г., когда в Марибе, древней столице Сабейского царства, была отремонтирована дамба, царь публично посвятил ее богу Израиля: Rahmanan – «Милосердный»⁹⁷. Этот же титул неоднократно упоминался в Талмуде. Неудивительно, что раввины Палестины, обиженные на своих христианских хозяев, активно интересовались химьярской монархией. Правда, стремление Юсуфа и его предшественников подражать царю Давиду было вряд ли из тех, которые они могли полностью одобрить. Вполне может статься, что присутствие раввинов из Тивериады при его дворе отражало их желание сгладить его самые очевидные перегибы. Но местные христиане, очевидно, считали по-другому, обоснованно возлагая вину за холокост в Наджране на махинации раввинов, как и римские власти.

К большому облегчению Константинополя, опасность союза между язычниками Хиры и евреями Химьяра была ликвидирована так же быстро, как возникла. Мундира, находившегося далеко от Химьяра, удалось легко подкупить. Когда одно римское посольство с триумфом возвратилось из Хиры, другое отправилось в царство, расположенное напротив Химьяра, по счастью оказавшееся христианским, – в Эфиопию. Нельзя сказать, что у эфиопского царя не было недостатков. Негус, помимо того, что являлся монофизитом, отличался невероятным тщеславием. Он утверждал, что происходит от Соломона и царицы Савской, а значит, является самым выдающимся из христианских монархов. При нормальных обстоятельствах послы цезаря высмеяли бы его необоснованные претензии, но обстановка оказалась иной. И был составлен соответствующий договор. Когда эфиопы двинулись на Химьяр, они воспользовались заимствованным римским флотом. После свержения и смерти Юсуфа Химьяр стал эфиопским протекторатом, и римские купцы снова получили возможность свободно использовать его гавани и форты. Тем временем в Наджране над руинами собора был возведен увенчанный куполом памятник, названный ka’ba – из-за его кубического основания. Он стал мемориалом священнослужителям и девственницам, убитым Юсуфом.

На все это в Константинополе взирали с чувством глубочайшего удовлетворения. Имперская политика по отношению к сарацинам была превосходно оформлена. Независимо от периодических вспышек ереси и мятежей, которые могли иногда выплескиваться за границы, Римское государство имело необходимые средства – и возможности – справиться с ними. После успешного умиротворения Химьяра было очевидно, что Римская империя осталась тем же, чем являлась всегда – мировой супердержавой.

«Господство без границ» – судя по всему, древняя максима осталась в силе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.