Глава 21 Как проходит время

Глава 21

Как проходит время

Где-нибудь на востоке, вот таким утром, пуститься в путь на заре. Будешь двигаться впереди солнца – выиграешь у него день. А если все время так, то в принципе никогда не постареешь ни на один день[636].

Леонард Блум, “Улисс”

Петруччо. Часы покажут сколько я сказал.

Гортензио. Он скоро управлять захочет солнцем![637]

Уильям Шекспир, “Укрощение строптивой”

В начале 1960-х мой отец оставил работу в семейной компании и открыл паб в Корнуолле, на юго-западной оконечности Англии. Во время школьных каникул я помогал отцу. Дважды в сутки, в половину третьего дня и в одиннадцать вечера, в соответствии с лицензионными правилами (согласно которым пабы должны были закрываться на три часа днем и на ночь), он провозглашал своим глубоким басом: “Джентльмены, извините, время!” Это был необычный социальный ритуал, вежливая просьба прекратить пить, которая воспринималась как телеологическое высказывание. Завсегдатаи знали, что у них есть минута-другая на то, чтобы допить напитки. В противоположность тем шестидесяти секундам тишины, которыми мой учитель заканчивал каждый свой урок, а мы мечтали, чтобы они скорее прошли, эту минуту суровые местные жители растягивали до последнего глотка – объявление никого никогда не радовало. Оливер Сент-Джон Гогарти (1878–1957), ирландский поэт, ставший прообразом для Быка Маллигана из “Улисса”, писал:

Пусть звезд горит ухмылка,

Пусть небо ржет без слов

Над тем, кто сдал бутылку

Бухла из-за часов!

От думы в горле сухо,

Мне душу тянет бремя,

Чей крик – врага иль друга:

“Джентльмены, время!”[638]

Время продолжало волновать человечество с самого начала времен (простите за тавтологию, но этого слова не избегнуть). Его сложность укрепляется противоречиями между субъективным восприятием времени человеком и его объективными измерениями, а также невозможностью совмещения двух данных аспектов. Энтони Берджесс указывает на это в своем эссе “Мысли о времени”:

В возникшем водовороте мыслей от введения единого общественного времени [среднего времени по Гринвичу] встречались художественные произведения… которые вдохновлялись двойственной сутью времени. Оскар Уайльд написал “Портрет Дориана Грея”, где герой переносит тяготы общего времени (как и публичной морали) на свой портрет, а сам скрывается в бездвижном личном времени… Опыт военного времени (в Первой и Второй мировых войнах) был совершенно внове для среднего участника… Бой начинался по общему времени, но солдаты жили по внутреннему – воспринимаемое как вечность в действительности длилось минуту, скука простиралась бескрайней пустыней, ужас выходил за пределы времени[639].

Время в субъективном восприятии и впрямь может быть таинственной сущностью: в “Илиаде” оно проявляет одни свойства для победителей и совсем другие для проигравших. Святой Августин кисло замечал, что знал, что такое время, пока его не попросили объяснить это. Но независимо от того, как его анализировать, именно солнце определяет время, и наше использование этого светила для слежения за проходящим временем – самый распространенный из всех способов, каким цивилизация ставит солнце себе на службу.

Для астрономов и штурманов всегда было критично измерять время с большой точностью, но на протяжении истории новой эры именно от Церкви исходил главный импульс в направлении учета времени. То же верно и для мусульман и иудеев: ислам требует от верующих молиться пять раз в день, иудаизм – три. Что касается христиан, то св. Бенедикт в своем Уставе (530 год н. э.) указал точное время для богослужений: утреня, лауды, первый час, третий час, шестой час, девятый час, вечерня, комплеторий (или повечерие). Лауды и вечерня, службы восхода и заката, относятся именно к движению солнца, остальные просто привязаны к определенным часам. Это расписание распространилось повсеместно настолько, что папа Сабиниан (605-606) объявил, что церковные колокола должны отбивать часы. В последующие годы многие области гражданской жизни стали регулироваться временем. “Пунктуальность, – пишет Кевин Джексон, – стала новым наваждением, постоянные исследования в области механизмов, отсчитывающих время, в конце концов привели к появлению часов”[640].

В позднее Средневековье, примерно с 1270 по 1520 год, самой продающейся книгой в Европе стала вовсе не Библия, а “Часослов”, содержащий пояснения к бенедиктинскому Уставу. В эти годы поддерживалась практика определения часа как двенадцатой части дня или ночи, так что летом дневные часы были длиннее ночных, а зимой – наоборот; эта традиция завершилась лишь с появлением вновь изобретенных механических часов с их монотонным ходом, повторяющим движение небес, и эти часы постепенно приобщили людей к методике “среднего солнца”, используемой астрономами. Меха нические часы, приводимые в движением гирями и шестеренками, видимо, были изобретены в II веке неким арабским инженером и появились в Англии около 1270 года в качестве экспериментального образца. Первые часы в Европе, которыми стали пользоваться в постоянном режиме и о которых есть достоверные свидетельства, сделали Роджер Стоук для собора в Норвиче (1321-1325) и Джованни де Донди (Падуя). Де Донди сконструировал в 1364 году устройство высотой почти в метр, с астролябией, дисковыми календарями и указателями для Солнца, Луны и планет – оно обеспечивало постоянное представление всех основных элементов Солнечной системы (вращающейся вокруг Земли), а также правовой, религиозный и гражданский календари. Эти часовые устройства не показывали время, а озвучивали его. Слово clock в английском происходит от лат. Clocca – колокол, а отсчитывающие часы машины долго назывались хорологами (от греч. ????????? – час + говорить), хотя средневековые часы с боем специально проектировались так, чтобы ночью не звонить. Как отмечает Дэниел Бурстин, это устройство было своего рода новой общественной службой, которая предлагала услуги тем горожанам, кто не мог себе этого позволить сам. Люди неосознанно отметили наступление новой эры, когда, обозначая время дня или ночи, стали говорить, например, nine o’clock – время “по часам”. Когда шекспировские персонажи упоминали время “по часам”, они вспоминали час, когда слышали последний бой часов[641].

Иллюминированная страница из “Великолепного часослова” герцога Беррийского (1412–1416) авторства трех братьев Лимбургов, изображающая месяц июнь, не самое подходящее время для сенокоса, с парижской резиденцией герцога H?tel de Nesle на заднем плане. Книга представляет собой собрание религиозных текстов для каждого часа литургии (R?union des Mus?es Nationaux / Art Resource, N. Y)

В 1504 году после уличной драки, в которой погиб человек, нюрнбергский часовых и замочных дел мастер Петер Хенляйн (1479–1542) нашел убежище в монастыре, где находился несколько лет. За это время он изобрел портативные часы – первые ручные часы в истории, – собранные, как гласит запись в нюрнбергских хрониках от 1511 года, “из множества колес, и эти часы в любом положении и без всякого груза показывали и били сорок часов подряд, даже если их носили на груди и в кошельке”[642].

Но еще довольно долго на протяжении XVI века людям приходилось ежедневно ставить свои часы по сдвигающемуся восходу и останавливать, чтобы скорректировать их слишком быстрый или слишком медленный ход. Ожидаемая точность не превышала четверти часа – часы Тихо Браге, что было довольно типично, имели только часовую стрелку. Кардинал Ришелье (1585–1642) однажды демонстрировал свою часовую коллекцию, и его гость случайно уронил два образца на пол. Ничуть не изменившись в лице, кардинал отметил, что “они за все время впервые прозвонили одновременно”.

К концу XVI века швейцарский часовщик Йост Бюрги сконструировал часы, которые могли отмерять не только минуты, но и секунды. “Но это был единичный экземпляр, не поддающийся воспроизведению, так что надежному измерению секунд пришлось подождать еще сто лет”[643]. Вероятно, это все-таки преувеличение: к 1670 году минутные стрелки уже вошли в широкое употребление, а средняя ошибка лучших образцов сократилась до десяти секунд в день (слово “минута”, как и англ. minute, произошло от лат. pars minuta prima – первая маленькая часть – и вошло в английский язык в 1660-х; “секунда”, а также англ. second происходят от лат. pars minuta secunda). К 1680 году в часовой стандарт уже входили и минутная, и секундная стрелки.

Пунктуальность и счет времени скоро вошли в моду, даже стали фетишем: у Людовика XIV было четыре часовщика, которые сопровождали короля в его выездах вместе с арсеналом часовых устройств. Придворным в Версале полагалось организовывать дни согласно почасовому расписанию Короля Солнце в зависимости от его пробуждения, его молитв, собраний совета, трапез, прогулок, охот и концертов. Одним из шести классов французской аристократии было “дворянство колокола” (noblesse de cloche), в основном состоящее из мэров больших городов, а колокол выступал символом муниципальной власти. Часы уже были достаточно точными, философы от Декарта до Пейли стали использовать их как метафору совершенства божественного творения. Представители лилипутов сообщают о часах Лемюэля Гулливера: “Мы полагаем, что это… почитаемое им божество. Но мы более склоняемся к последнему мнению, потому что, по его уверениям… он редко делает что-нибудь, не советуясь с ним”[644]. Фридрих Великий (1712–1786) и адмирал Кодрингтон (1770–1851), герой Трафальгара и Наварина, оба потеряли свои карманные часы, разбитые вражеским огнем вдребезги, что стало признаком командиров выдающейся смелости.

Чтобы соответствовать новым требованиям к личным часам (не только карманным, но и просто небольшого размера, подходящим для скромного жилища или ремесленной мастерской), часовщикам пришлось стать первопроходцами в создании научного оборудования: например, их продукция требовала использования точных отверток, которые в свою очередь нуждались в улучшении токарного станка. Механическая революция XIX века была в значительной мере результатом желания обычных людей знать, который час. Но даже и в ХХ веке еще встречались те, кто хотел остаться в стороне: Вирджиния Вульф в “Миссис Деллоуэй” чуть не кричит от вездесущих часов:

На части и ломти, на доли, дольки, долечки делили июньский день, по крохам разбирали колокола на Харли-стрит, рекомендуя покорность, утверждая власть, хором славя чувство пропорции, покуда вал времени не осел до того, что магазинные часы на Оксфорд-стрит возвестили братски и дружески, словно бы господам Ригби и Лаундзу весьма даже лестно поставлять полезные сведения даром, – что сейчас половина второго[645].

Когда в 1834 году в рамках реконструкции уничтоженного огнем Вестминстерского дворца заказывали часы, правительство потребовало “благородные часы, настоящие королевские часы, самые большие в мире, чтобы их было видно и слышно в пульсирующем сердце Лондона”. Королевский астроном также настоял на том, чтобы их погрешность не превышала секунды. Результатом стал Биг-Бен (строго говоря, это название колокола, которое позже распространилось и на часы), окончательно законченный в 1859 году[646].

Но о каком именно времени люди говорили, научившись определять “точное” время? Было из чего выбирать. В 1848 году Соединенное Королевство стало первым в мире государством, которое стандартизовало время на всей территории, привязав его к сигналу Гринвичской обсерватории (дублинское среднее время было установлено со сдвигом в 25 мин). В том же году вышел роман “Домби и сын”, в котором безутешный мистер Домби жалуется: “Было даже железнодорожное время, соблюдаемое часами, словно само солнце сдалось”[647]. Доктор Уотсон вспоминает, как они с Шерлоком Холмсом ездили на поезде расследовать одно дело в Западную Англию в 1890 году. Его впечатлило то, как Холмс измеряет малейшие колебания скорости поезда по проносящимся телеграфным столбам, установленным со стандартным шестидесятиярдовым интервалом; поезд в данном случае выступал как солнце, а столбы – как долготы. Яркий образ того, как идея стандартизации времени незаметно проникла в сознание людей.

Календарь, которым пользовался инуитский охотник в 1920-е годы, вскорости после проникновения христианста в восточную часть канадской Арктики. Дни недели отмечены прямыми палками, а воскресенья – крестиками. На календаре также велся учет добычи: карибу, рыба, тюлени, моржи и белые медведи (Revillon Fr?res Museum, Moosonee, Ontario)

Не всех, разумеется. Оскар Уайльд (1854–1900) однажды очень сильно опоздал к обеду. Хозяйка дома в негодовании указала на настенные часы и воскликнула: “Мистер Уайльд, знаете ли вы, который час?” – на что Уайльд ответил: “Дорогая сударыня, прошу, скажите мне, как эта противная маленькая машинка может проникнуть в замыслы нашего великого золотого светила?” Но она действительно могла[648].

Эйнштейн, конечно же, уверяет нас, что абсолютного времени не существует; здесь полезно вспомнить учреждение, где он так долго проработал, – Федеральное бюро патентования изобретений (в частности, связанных с синхронизацией часов). Он сам вспоминает: “В то время, пока я разбирался с устройством часов, меня ужасно раздражало присутствие часов в моей комнате”[649].

Хотя и могло показаться, что солнце утратило свои позиции, в действительности оно продолжало оказывать чрезвычайное влияние на весь цивилизованный мир. Еще в середине XIX века в больших и малых городах большинства стран использовались свои солнечные системы отсчета времени. Например, каждый французский город имел собственное время, вычисляемое опять же по собственному солнечному зениту. Время подчинялось пространству, а в отсчете секунд, минут или часов не было ничего божественного. Перспектива объединенного телеграфом, быстрыми поездами и пароходами земного шара постоянно отодвигалась, потому что вращающаяся под углом Земля и видимым образом движущееся Солнце обессмысливали идею единого времени. Часы в доме сообщали время семье, часы на городской ратуше – всем горожанам, но за соседним холмом часов могли вовсе не знать, и в этой ситуации введение стандартов единого времени могло быть даже опасным. Фельдмаршал фон Мольтке (1800–1891), главнокомандующий прусской (а позднее и германской) армией, на протяжении почти тридцати лет выступал за единую временную систему для всей Германии, которая должна была способствовать движению поездов по расписанию, вследствие чего мобилизация войск могла происходить эффективнее. Но его противники опасались, что наличие единой железнодорожной сети спровоцирует вторжение России. Тем не менее становилось ясно, что введение некоторого единообразия невозможно откладывать без конца. “Общества развиваются быстрее, чем их способность к измерениям”, – сформулировал историк Кларк Блез[650]. Берджесс писал о Первой мировой войне, когда наручные часы стали широко использоваться (особенно их ценили часовые):

Эта война была войной железнодорожных расписаний. Транспортировка двух миллионов солдат на линию фронта для первых военных действий в августе 1914-го потребовала 4278 поездов, из них только девятнадцать пришли не вовремя. Наручные часы, которые до войны считались женским аксессуаром, стали признаком мужчины-командира. “Сверьте часы!” И затем – в атаку[651].

В Соединенных Штатах проблема с временем, мучившая весь мир, касалась отдельных штатов. После Гражданской войны железные дороги стали стремительно развиваться. За следующие после 1860 года сорок лет (а в том году Соединенные Штаты уже имели самую большую в мире железнодорожную сеть) совокупная длина проложенных железнодорожных путей выросла в шесть раз. К концу века практически каждый город независимо от его размера имел свою железнодорожную станцию, а то и несколько. Однако, как в большей части Европы, отсчет времени был местным делом и устанавливался по местному полудню, который на широте Нью-Йорка отстает на одну минуту каждые 11 миль при движении на запад. Полдень в Нью-Йорке приходился на 11:55 по Филадельфии, 11:47 по Вашингтону, 11:35 по Питтсбургу. Штат Иллинойс имел двадцать семь различных часовых областей, Висконсин – тридцать восемь. Всего в Северной Америке было сто сорок четыре официальных “времени”, а путешественник, собравшийся в 1870-е проехать от округа Колумбия до Сан-Франциско и переставляющий часы на каждой промежуточной станции, вынужден был сделать это более двухсот раз. Если же пассажир пожелал бы узнать, во сколько он прибудет в конечный пункт, ему нужно было бы взять стандартное время своей железной дороги и произвести необходимые вычисления с местным временем на станциях посадки и высадки. Между двумя городами на расстоянии в 100 миль имелась временная разница в 10 мин, хотя поезд покрывал эту дистанцию менее чем за два часа. Время какого города было “официальным”? Сам поезд при этом мог направляться из третьего города в 500 милях от этих, так кому “принадлежало” время – городам по дороге, пассажирам или железнодорожной компании? Ничего удивительного, что Уайльд отметил главное занятие среднего американца – “ловлю поездов”. Он был в Америке в 1882 году, и можно только догадываться, сколько ему довелось пропустить пересадок.

Пока люди путешествовали со скоростью, не превышающей конский галоп, все эти соображения не играли никакой роли, но в экономике железнодорожного сообщения расписание было сущим кошмаром. Как пишет Блез, “именно постепенное наращивание скорости и мощности, соединение рельсов и пара подорвало нормы конного и парусного транспорта и в конечном итоге самого солнца в измерении времени”. Эта цитата из биографии Сэндфорда Флеминга, канадского предпринимателя, принадлежащей перу Блеза. В июне 1876 года Флеминг пропустил свой поезд на станции Бандоран (находящейся на главной ирландской железнодорожной ветке, соединяющей Лондондерри и Слайго), потому что в расписании была опечатка – 5:35 p. m. вместо 5:35 a. m.; следующего поезда ему пришлось ждать 16 ч[652]. Флеминг, кроме прочего, был главным инженером Канадской тихоокеанской железной дороги, и его колоссальное раздражение от этой задержки вызвало желание пронумеровать все часы от единицы до двадцати четырех. “Зачем современному обществу придерживаться этого деления на ante meridiem и post meridiem, зачем считать все часы от одного до двенадцати дважды за сутки? [Часы] не следует считать часами в обычном смысле, а просто одной двадцать четвертой долей среднего времени, за которое Земля делает полный оборот”. Его миссией станет введение двадцатичетырехчасовой системы, в которой 5:35 p. m. станет 17:35. Позже он поставил перед собой более великую задачу – расположить мировые временные зоны согласно их долготе и ввести “земное время вместо местного”[653].

Стандартное время стало лучшей мерой в мире, оно было способно переводить небесное движение в гражданское время. К 1880 году Великобритания жила по стандартному времени уже более тридцати лет, там реформа времени началась с железных дорог. Так отчего тем же путем не последовала Америка? Потому что Конгресс США, опасаясь волнений со стороны местного самоуправления в случае начала реформы, тянул до последнего, а железнодорожная индустрия тоже колебалась, хотя прекрасно понимала негативные последствия для бизнеса от отсутствия стандартизации. Этот вопрос обсуждался с 1869 года, пока наконец недовольство населения не вынудило железнодорожных магнатов принять решение: в субботу 18 ноября 1883 года они в обход Конгресса перешли на гринвичское время, поделив всю страну на четыре зоны – Восточную, Центральную, Горную и Тихоокеанскую – с различием в один час. Этот день вошел в историю под именем “двухполуденное воскресенье”, потому что городам, расположенным вдоль восточной границы каждого часового пояса, пришлось переводить часы на полчаса назад (что и привело ко второму полудню), чтобы прийти в соответствие с городами ближе к западной границе того же часового пояса. В течение нескольких лет эта система стала фактическим стандартом, хотя и не без трений, а некоторые города (Бангор, штат Мэн, и Саванна, штат Джорджия) отказались присоединиться – либо по религиозным соображениям, либо просто из упрямства. Детройт, оказавшийся как раз посередине между Восточным и Центральным поясами, никак не мог определиться, так что его жители вынуждены были много лет уточнять называемое время: “Это по солнечному, железнодорожному или городскому?” Сам Конгресс так и не ратифицировал стандартное время, пока война не заставила его это сделать в 1918 году.

“Теперь не солнце, а телеграф сообщал время нации (объединенной временем) и в процессе этого прокладывал дорогу абстрактному, не привязанному локально, мировому времени”, – пишет историк Марк Смит[654]. Сходным образом люди начали постепенно приходить к пониманию того, что для использования календаря глобально все даты нужно отсчитывать от единой солнечной линии дат. Вопрос состоял лишь в том, где эту линию провести[655]. В 1884 году двадцать пять стран послали своих представителей на конференцию в Вашингтон. Одиннадцать национальных меридианов (проходящих через Санкт-Петербург, Берлин, Рим, Париж, Стокгольм, Копенгаген, Гринвич, Кадис, Лиссабон, Рио и Токио), а также дополнительные претенденты – Иерусалим, пирамиды в Гизе, Пиза (в честь Галилея), Военно-морская обсерватория в Вашингтоне, Азорские острова (основной отправной пункт в эпоху открытий) – соревновались за право первенства. Французы, представленные главой делегации и великим астрономом Пьером Жюлем Сезаром Жансеном, были непреклонны, настаивая (без особых оснований) на том, что их ligne sacr?e – лучший выбор с точки зрения науки.

Сэнфорд Флеминг выступал за проведение линии ровно напротив Гринвича (с другой стороны земного шара) посреди Тихого океана, что избавило бы от конкуренции между нациями, но все равно позволило бы использовать Гринвич, не вовлекая в это Англию. Но каждый меридиан где-то касается суши, и, если бы предложение Флеминга прошло, каждый полдень Англия разделялась бы на два разных дня. Его предложение вскоре провалилось, а прения закончились только тогда, когда сэр Джордж Эйри, вспыльчивый британский королевский астроном, написал, что нулевой меридиан “должен проходить через Гринвич, потому что навигация практически всего мира [даже тогда на 90 %] зависит от вычислений, базирующихся на данных Гринвичской обсерватории”. Франция воздержалась от голосования, и в поддержку демонстративному поведению своих делегатов слово “Гринвич” никогда не появлялось на ее картах (по случайному стечению обстоятельств анархист, пытавшийся взорвать обсерваторию в 1894 году, оказался французом). Когда решение было принято большинством голосов, меридиан сдвинули на 19 футов к востоку от знаменитого обелиска на Поул-Хилле. Время солнечных часов, таким образом, миновало, его место заняла сложная абстракция.

В 1884 году Земля была поделена на двадцать четыре временные зоны, разница между которыми составляла ровно час: путешествующие на восток прибавляли часы, путешествующие на запад вычитали. Разумеется, должен был настать момент (который ожидает нас в западной части Тихого океана), когда по логике системы у путешественника на восток вычтется целый день; он же прибавится у путешественника на запад (герой Жюля Верна Филеас Фогг узнает об этом как раз вовремя, чтобы выиграть пари в романе “Вокруг света за восемьдесят дней”). Государства одно за другим переходили на среднее время по Гринвичу (GMT), в 1911 году это сделала даже Франция. Впрочем, в 1972 году французы, недовольные несправедливой, по их мнению, победой Британии, внесли резолюцию в ООН о введении наряду с GMT еще и UTC – Всемирного координированного времени, которе регулировалось бы сигналом из Парижа (естественно). В отличие от GMT, которое рассчитывается на базе вращения Земли и небесных наблюдениях, UTCотсчитывается атомными часами с цезиевым лучом, которые менее точны, но более просты в использовании[656]. По сути, эти две системы редко расходятся более чем на секунду, поскольку UTC добавляет себе високосные секунды для компенсации замедляющегося вращения Земли.

Физики Джек Перри и Льюис Эссен настраивают атомные часы на луче атомов цезия, созданные ими в 1955 году. Одна секунда составляет примерно 9193 млн колебаний. Часы Перри и Эссена позволили заменить астрономическую секунду на атомную секунду в качестве стандартной единицы времени (National Physical Laboratory, Crown Copyright / SPL / Photo Researchers, Inc)

Тех, кто имел дело с солнцем из собственного интереса и удовольствия, ждали новые удары: следом наступила очередь перевода времени. Этот проект имеет смысл отсчитывать с Бенджамина Франклина (1706–1790), который, будучи американским послом во Франции (в возрасте семидесяти восьми лет, повинуясь моментной прихоти), 26 апреля 1784 года предложил парижанам экономить энергию (в форме парафина и жира) и подниматься с зарей, вместо того чтобы спать с закрытыми ставнями при свете дня.

Идея не была принята, и потребовался век, чтобы для нее нашлись благодарные слушатели. В июле 1907 года удачливый лондонский застройщик Уильям Уиллет (1857–1915), страстный наездник и игрок в гольф, выпустил брошюру “О растрате дневного света”, где убеждал людей радоваться свету раннего утра вместе с ним и сетовал на то, как раздражает необходимость прекращать игру в гольф из-за наступающей темноты. Ведь можно было бы переводить часы вперед (или назад) на 20 мин в течение четырех уикэндов, чтобы сделать этот переход легче. И дело было не только в заядлых спортсменах:

Все ценят длинные светлые вечера. Все сетуют на их сокращение, когда дни становятся короче, и почти все когда-либо высказывали сожаление в связи с тем, что ясный свет раннего утра весенних и летних месяцев так редко используется или даже просто кем-либо замечается[657].

Мнения ученых, в частности астрономов, разделились, хотя пресса трещала: “Узнают ли курицы, когда им ложиться спать?”, а редакторы Nature высмеяли идею, сравнив перевод часов с искуственным подъемом показателей термометра:

Было бы разумнее поменять показания термометра в определенное время года, чем менять время, которое показывают часы… изменить на десять градусов показания термометра в зимнее время, чтобы 32 °F стали 42 °F. Одну температуру можно назвать другой так же запросто, как 2 a. m. могут быть названы 3 a. m.; в обоих случаях смена названия не поменяет обстоятельств[658].

Но Уиллет не собирался так легко сдаваться, и в течение двух лет Daylight Saving Bill (Закон о летнем времени) был вчерне разработан и даже получил временное применение в качестве военной меры экономии в 1916 году. Еще раньше такой закон приняла Германия, надеясь сэкономить горючее и позволить фабричным работникам трудиться в вечерние смены без искусственного освещения. Сам Уиллет умер за год до этого, но соседи поставили ему изящный памятник – солнечные часы, всегда настроенные на летнее время.

Закон был принят и стал действовать постоянно во всей Великобритании с 1925 года. Америка приняла аналогичную меру в 1916-м, но та оказалась столь непопулярной, что Конгресс отменил ее тремя годами позднее (фермеры, которым эта система была призвана помочь, возненавидели летнее время, потому что им приходилось вставать с солнцем независимо от времени на часах, теперь же им нужно было подлаживать свое расписание, чтобы продавать урожай людям, которые жили по новой системе). Тогда в 1922 году президент Хардинг подписал указ, предписывающий всем федеральным служащим начинать работу в восемь утра вместо девяти. Работников частного сектора это не касалось. В результате наступил хаос: одни поезда, автобусы, театры и магазины сдвинули время, а другие нет. Вашингтонцы взбунтовались и высмеяли Хардинга. После лета анархии президент отменил свое решение. Летнее время вновь было принято только во время Второй мировой войны, воздержался от этого лишь губернатор штата Оклахома. Однако после окончания войны оно было вновь упразднено и в последующие десятилетия оставалось в Соединенных Штатах в качестве местного выбора, что привело к предсказуемо безумным результатам: как-то летом в одном только штате Айова действовало двадцать три разных системы летнего времени. В 1965 году семьдесят один из крупнейших американских городов принял летнее время, пятьдесят девять – нет. Военно-морская обсерватория США назвала собственную нацию “худшим в мире счетчиком времени”.

Проблема наконец была решена Актом о едином времени 1966 года (Uniform Time Act), хотя Индиана, большая часть Аризоны и Гавайи до сих пор не признают летнего времени. В 1996 году Европейский союз также стандартизовал летнее время, а в самих США летнее время удлинилось и начинается теперь во второе воскресенье марта вместо апреля, а заканчивается в первое воскресенье ноября (согласно Energy Policy Act 2005 года). На сегодняшний день летнее время принято и используется примерно миллиардом человек в семидесяти странах – чуть менее чем одной шестой населения земного шара[659].

Подобно тому как Робинзон Крузо делал зарубки на палке, а обитатели ГУЛАГа ставили черточки, отмечая каждый день своего заключения, так и мы опутаны временем и не можем от него дистанцироваться. Совсем недавно, в августе 2007 года, президент Венесуэлы Уго Чавес объявил о том, что в целях улучшения “метаболизма” своих граждан приказывает перевести все часы на полчаса вперед, “так как солнце благоприятно воздействует на человеческий мозг”, отменяя тем самым принятое в 1965 году обратное решение и ставя время в Венесуэле в один ряд с Афганистаном, Индией, Ираном и Мьянмой – у них разница с Гринвичем измеряется не в целых часах, а в дробных. Гейл Коллинз, который писал в New York Times о диктатуре Чавеса, сравнил это со сценой из фильма “Бананы” Вуди Аллена, где герой революции становится президентом южноамериканской страны и объявляет, что с этого дня следует ходить исподним наружу[660]. Но, например, Ньюфаундленд тоже относится к получасовым системам, пренебрегая остальной Канадой, а Непал на пятнадцать минут обгоняет Индию, его разница с Гринвичем составляет 5 ч 45 мин. Саудовская Аравия предположительно переводит часы на полночь каждый день на закате. Как съязвил один обозреватель, “следить за правильностью своих часов на борту экспресса “Рияд-Рангун” должно быть крайне утомительным занятием”[661].

Не останавливается на достигнутом и тонкая настройка. В свое время секунда определялась как 1 / 31 556 925,9747 солнечного года. Но сейчас прошло уже около шестидесяти лет с тех пор, как в Национальной физической лаборатории в Теддингтоне (Великобритания) были изобретены атомные часы. Выяснилось, что можно с большей точностью отсчитывать время по вибрирующим атомам, чем по вращающейся Земле. “Это слегка сбивало с толку, – вспоминает Дэвид Руни, куратор контроля времени при Королевской обсерватории. – Когда часы расходятся, это нехорошо. В семидесятых нам понадобился очередной поправочный коэффициент. Так появилась високосная секунда, чтобы свести воедино время вращения Земли и время атомных колебаний”. Эти секунды добавляются не каждый год, решение о прибавлении или вычитании секунды (до сих пор их всегда прибавляли) принимается Международной службой вращения Земли в Париже. Последнее добавление имело место 1 января 2006 года: в сигнале точного времени на радио BBC появился один лишний “пип”.

Теперь, когда отсчет точного времени перешел под ответственность таких институций, как Военно-морская обсерватория США в Вашингтоне, округ Коламбия, Международная служба вращения Земли при Парижской обсерватории и Международное бюро мер и весов в Севре (Франция), каждая из которых определяет секунду как 9 192 631 770 колебаний излучения (с определенной длиной волны), испускаемого атомом цезия-133, солнце официально лишилось долгосрочной роли нашего хронометриста. Это определение секунды, впервые зависимое не от вращения Земли вокруг Солнца, а только от поведения атомов, было формально подписано в 1967 году. Но “високосные секунды”, периодически добавляемые для синхронизации наших часов с вращением планеты, которая несется сквозь космос, не оглядываясь на атомное время, подтверждают, что мы никогда не сможем окончательно выйти из-под опеки Солнца.

Эти махинации можно продолжать до бесконечности (старая шутка гласит, что даже остановившиеся часы два раза в день показывают правильное время). В 1907 году Эйнштейн выдвинул принцип эквивалентности, который утверждал, что в локальной системе гравитация неотличима от ускорения и уменьшается по мере увеличения расстояния от центра масс. Согласно этому принципу в Санта-Фе, расположенном высоко в горах Нью-Мексико, время идет примерно на одну миллисекунду в столетие быстрее, чем в Покипси, расположенном низко над уровнем моря, в Нью-Йорке. Недавний эксперимент в летящем вокруг света на запад истребителе показал, что часы выигрывают 273 нс, примерно две трети которых возникают благодаря гравитации[662]. Кроме того, на вершине горы Вашингтон в Неваде построили часы диаметром 2,5 м, которые должны “протикать” десять тысяч лет (период времени, за который, как считается, цезиевые часы потеряют одну секунду), а французские часы, сконструированные инженером и астрономом Пассманом, демонстрировали вечный календарь, рассчитанный до 9999 года[663]. Одна реклама превозносит The Ultimate Time-keeper – построенные на “сложных астрономических алгоритмах” часы, которые рассчитывают “местное время восходов и заходов солнца и луны, лунные фазы, а также цифровое, аналоговое или военное время в любой точке вашего местонахождения” в формате a.m. / p.m. или 24:00. В них запрограммировано пятьсот восемьдесят три города, они автоматически подстраиваются под летнее время. Сделанные из титана или стали с кристаллами сапфира, они предлагают “самую широкую интерпретацию времени, какая только доступна за деньги”, – их можно приобрести за 895 долларов[664].

Швейцарский часовой производитель Swatch предложил ввести всепланетное интернет-время, где пользователи со всего мира могли бы встречаться в едином времени независимо от своих часовых поясов. Тем временем ученые, которые обслуживают атомные часы в Теддингтоне, вместе с конкурентами из Соединенных Штатов и Японии работают над еще более точным устройством – ионно-циклотронной ловушкой, которая должна появиться уже в 2020 году. Эксперты считают, что, если их запустить сейчас и они дотикают до расчетного конца вселенной, к этому времени они ошибутся на полсекунды; если так, это в двадцать раз превышает точность самой продвинутой сегодняшней модели[665]. В 2006 году США предложили, чтобы мировое время полностью перешло на исчисление по атомным часам, что подразумевало бы отказ от високосных секунд; это встретило ожесточенный отпор со стороны Британского королевского астрономического общества. Если бы это предложение было принято, говорит Дэвид Руни, впервые в истории время не зависело бы от восхода и захода солнца[666].

И напоследок – знаменитый обмен репликами из “В ожидании Годо”:

Владимир. Быстро время прошло.

Эстрагон. Оно бы и так прошло[667].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.