10. Учеба осталась одна

10. Учеба осталась одна

1973 год я начал достаточно беззаботно, хотя перспективы были весьма туманные. Во-первых, в этом году меня должны были призвать в армию… как сказала Чурикова в «Мюнхгаузене»: первого вполне достаточно.

В те годы армия была гораздо приличней, чем сейчас, но идти в армию солдатом, мало кому хотелось. За редким исключением. Например, сосед Сучка, Толя Попа. При первой попытке военкомата призвать его в ряды, он сказал психиатру медкомиссии, что боится птиц. Тот не понял и спрашивает:

– Орлов, ястребов?

– Нет, – отвечает, – голубей, воробьев, – с головой у него было, действительно, не в порядке.

Отправили Толика в Кащенко на обследование. Через месяц он получил белый билет, чем остался, в принципе, доволен, но, по прошествии полугода, опять явился в военкомат, заявив, что хочет служить. За прошедшие полгода он стал обращать внимание, что над ним посмеиваются, не берут кое-куда на работу и т. п. В военкомате ему объяснили, что вооруженным силам он тоже не нужен. И что же сделал Толя? Он написал письмо министру обороны. А тогда письма не оставались без ответа и его опять упекли в сумасшедший дом, уже месяца на три, и держали до тех пор, пока не объяснили более доходчиво, что, если он еще раз только приблизится к военкомату…

Но это крайний случай, а вот Художник тоже мог спокойно не ходить в армию, без всяких ограничений в правах – он имел тогда рост 149 см, а для призыва нужно было, как минимум 150, и что? Он встал на цыпочки. Служил после этого в Польше командиром танка и до сих пор не жалеет. Кстати, в армии он прибавил в росте сантиметров десять если не больше.

Если бы я окончил военные шоферские курсы, тогда ладно, а так я в солдаты не хотел, но особо не запаривался этим, авось образуется. И образовалось. В начале марта удалось перебраться на дневное отделение.

В Москве, тогда еще не такой загаженной, чувствовался запах весны. Текли ручьи.

Мне, конечно же, мать помогла, (через Октябрьский райком КПСС). Секретарь парткома института взял с меня клятву, что я буду хорошо учиться, и отправил сразу к декану механико-технологического факультета. Деканом у нас был Борзунов, не малого роста мужчина, с бывшими рыжими, перешедшими в седину, сильно выступающими вперед бровями. Я думал, что мне придется объясняться, и уже начал было что-то мямлить, но декан, даже не глядя на меня, сразу прервал:

– А… пришел? В какую группу тебя зачислить?

К такой постановке вопроса я был совершенно не готов и только сейчас вспомнил, что специальностей много: прядение, ткачество, трикотаж… мне, признаться, в тот момент было до лампочки. Я решил, что постоянство всегда было положительным качеством и сказал, что хочу заниматься, как и на вечернем, материаловедением. Декан поднял на меня глаза, пошевелил бровями и спросил:

– Ты что? инвалид?

– Почему?

Он не удостоил меня ответом, копаясь в списках групп, и, также не глядя, предложил:

– Производство нетканых текстильных материалов устраивает?

Я ответил согласием и тут же был зачислен в группу № 7 т.

С переходом на дневное отделение, для меня началась действительно другая жизнь. Учеба, и вообще, жизнь института из второстепенной линии превратилась в главную.

Когда я пришел на лекции, моя фамилия уже была в журнале у старосты группы, которого я в дальнейшем буду называть Угол. Я оказался здесь не единственным новеньким. За несколько дней до меня в группу пришел Марк, с которым почти сразу мы стали друзьями. Так же сразу, я подружился с Артюшей, он был из другой группы нашего потока.

Настоящее его имя – Артуш, высокий худой, добрый армянин, для того чтобы разговаривать с нами ему, как жирафу, приходилось наклоняться.

Поток состоял из шести групп. Лекционные аудитории почти полностью заполнялись. Особенно я любил вторую аудиторию, самую старую, там еще училась моя мать, и еще раньше читались лекции, когда наш институт был факультетом МВТУ.

Во второй аудитории я впервые увидал, свою будущую жену. Увидев её первый же раз, я почувствовал некоторую тревогу. Её слегка бандитский, по крайней мере, залихватский, вид совсем не гармонировал с добрым и немного печальным выражением глубоких карих глаз. Меня тянуло к ней, но я не подходил, в основном потому, что за ней всё время таскались хамский Нос и очкастый Мур.

Благодаря нашему с Марком приходу, процент мужского пола в нашей группе стал самым высоким на факультете. Нас было аж шесть человек. На химико-технологическом, правда, ребят было еще меньше. К примеру, параллельная группа (с нашей кафедры), в отличие от нашей 7-т, называлась 7-х. Над ними смеялись: «Какие же вы семь ха, когда у вас только один ха и тот женатый». Единственный «ха» у них был староста – Начальник, мало того что он был уже женат, у него уже были две дочки, близняшки.

Марк до армии успел закончить на вечернем первый курс, и у него были зачеты по всем предметам, а мне пришлось досдавать математику и физику за первый семестр. Мало того – пропустив первый семестр, я не понимал, что говорит лектор по курсу второго. Но догнал, совместился. Правда, на экзамене по физике я выглядел бледно.

У меня была почти всеобъемлющая шпаргалка, хоть и маленького размера. Благодаря малому формату шпоры, не поместилась на странице формула нормального распределения Гаусса. Это был один из двух случаев, когда не сработала моя система вытаскивания хороших билетов, о которой я писал раньше (хотя, как знать? может как раз и сработала), эта формула попалась мне третьим вопросом. Наш замечательный профессор Кудрявцев, (один из разработчиков водородной бомбы), не особо внимательно выслушал первые два вопроса и заинтересовался мной, только когда я стал блеять про то, что я зрительно помню эту формулу, что она такая четырехэтажная под квадратным корнем… Он посмотрел на меня с явным интересом и сказал:

– Молодец! Другой бы достал шпору, перерисовал бы, а ты… Молодец! Нарисуй мне закон в графическом виде – получишь – «5».

Если бы я немножко владел математикой, я бы, конечно, нарисовал график, который, как любая функция y=Vх, имеет форму висящего колокола, но тогда я этого не знал. И даже поощренный профессором и уверенный в том, что срисованные мной со шпоры, первые два вопроса теперь вне подозрений, я ничего не смог надумать, получил свою четверку и ушел. Кстати, четверка была очень нужна – чтобы получать стипендию, нужно было сдать сессию без троек. Хотя, одну тройку, по-моему, можно было иметь.

Как выяснилось позже, профессор Кудрявцев на первом экзамене составлял себе мнение о студентах, и потом непременно придерживался этого мнения. На следующих курсах я получал у него четверки не зависимо от ответов, это, правда, не всегда было хорошо.

Последний экзамен (по ядерной физике и квантовой механике) тянулся очень долго. В аудитории было жарко и душно. Я долго сидел, ждал своей очереди. Измучился уже весь, но тут мне пришло озарение по поводу третьего (опять) вопроса. Мне показалось, что дело с изотопами не так просто, как нам излагают. Я изобразил эти свои соображения на бумаге.

Когда подошла моя очередь, профессор стал принимать сразу по двое, чтобы ускориться, и первые два вопроса опять он меня не слушал, занимаясь с другим. Тут я обнаглел и решил изложить своё мнение по изотопам, так, чтобы меня услышали. На удивление, профессор Кудрявцев бросил все дела и стал меня слушать. Я говорил минут пятнадцать, может больше, при этом извел еще несколько чистых листов бумаги под рисунки.

Потом говорил профессор, самое удивительное и лестное для меня то, что в основном он со мной согласился. Потом мы с ним обсудили последние номера журнала «Наука и жизнь», который в те поры был очень интересным, потом еще что-то. Я видел, что, ждущие своей очереди, мои однокашники готовы уже меня съесть с потрохами. Наконец, профессор, взял мою зачетку с намерением поставить мне высший балл, открыл её на соответствующей странице, и мы оба с ним одновременно увидели заранее произведенную им запись – «хорошо». Профессор смутился и предложил мне зайти через день исправить оценку. На что я, не вдаваясь в подробности, смиренно возразил ему, что, ради справедливости, исправлять оценку не следует, что на предыдущем экзамене я больше тройки не стоил, и в среднем всё в порядке. Мы разошлись с ним вполне довольные друг другом.

Начались мои первые студенческие каникулы. Правда, с каникулами оказалось всё не так просто, оказалось, что всесоюзное движение ССО дело не совсем добровольное. Как выяснилось, существует третий добровольно-принудительный «трудовой семестр». Я и мой друг Марк оказались не готовы к такому повороту событий. По-хорошему, надо было либо устроиться в интересный стройотряд, куда-нибудь далеко, где платят хорошие деньги, либо откосить совсем от этого дела, обложившись медицинскими справками. И то, и другое делать было уже поздно, и мы оказались прижатыми к стенке. С первокурсника что возьмешь?

Мы получили в комитете комсомола путевку на Бескудниковский завод ЖБИ. Это было совсем не интересно, хотя и совсем рядом с моим домом.

Во-первых, нас поставили в разные смены, во-вторых, на самую, мягко выражаясь, непрестижную работу.

В арматурном цехе, где я варил арматурную сетку из толстой проволоки, работали в основном химики, т. е. расконвоированные заключенные. Слово «химик», обозначающее в первом значении человека определенной профессии и образования, часто требует пояснений, потому что если сказать человеку: «Ну, ту химик!», – это будет означать, что он жульничает, т. е. химичит. Во времена Менделеева вообще говорили: «Химик-механик, жулик-карманник».

Почему-то работал на этом ЖБИ я всё время ночью.

Мы с Марком опять явились в комитет и потребовали признать первый опыт недействительным. Совершенно не обидевшись на наш афронт, нас направили в другое место – на Профсоюзную улицу, рыть траншею. Там строилось новое общежитие для нашего института, траншея, видимо имела отношение к этой стройке. Там мы трудились неделю или две. К лопате у меня всегда было не очень дружеское отношение, и я сразу захватил отбойный молоток. Через несколько дней, я уже научился уверенно им работать и заодно занял место машиниста компрессора.

Жизнь налаживалась, работа особо не тяготила, но кончилась она сама собой. Своим отбойным молотком я долбил только асфальт и поверхностный слой. На глубине использовался универсальный русский инструмент – лом. Я хорошо помню тот момент, когда один из парней размахнулся и ударил ломом куда-то в дно канавы. Сам он полетел в мою сторону, лом в другую, а на том месте, куда он ударил, образовалась трескучая голубая вспышка. Слава богу, все остались живы. Я так понимаю, мы обесточили пол-улицы и, на время разборок нас удалили с места производства работ вместе с техникой.

Когда мы вновь явились в комитет ВЛКСМ, нас не стали больше никуда направлять, выдали справки и отпустили с богом. После этого, с чувством выполненного долга, я с сестрой отправился на Кавказ.