§ 2. Свадебная песнь души
§ 2. Свадебная песнь души
а. «Духовное песнопение» и его соотношение с другими произведениями
Там, где Хуан говорит о единении души с Богом, во всех его сочинениях ему на ум всегда приходят слова Песни Песней. Но именно в то время, когда его собственная душа более всего была сотрясаема страданиями и наслаждениями любви, – в месяцы тюремного заключения в Толедо, – в его сердце заново родилась древняя мистическая свадебная песнь. Она дошла до нас в двух вариантах; разница между ними имеет для нас большое значение.
Песнопение между душой и ее Возлюбленным:
I
НЕВЕСТА:
1
Где скрылся ты, Любимый,
Меня в слезах оставив?
Ты, нанеся мне рану,
Умчался прочь оленем:
бежала и звала я – но не поймать
тебя мне.
2
Эй, пастухи, внемлите,
Ваш путь в вершинах горных,
Его случайно встретив,
Скажите, что, его ища с любо —
вью,
Я умираю от тоски и боли.
3
Хочу пойти любви навстречу
долинами речными и холмами —
цветов я не замечу,
не дрогну пред зверями,
и не остановить меня ни силе, ни
препонам!
ВОПРОШАЕТ ТВОРЕНЬЯ:
4
О, чащи и дубравы —
Возлюбленного руки вас сажали;
о зеленеющие луговые травы,
где яркие цветы сверкают —
по вам ли его ноги не ступали?
ОТВЕТ ТВОРЕНЬЯ:
5
Мы видели, как он спешил
сквозь эти чащи,
Мильоны благодатей расточая,
и взором отдыхая;
и его облик, пусть хоть на минуту,
их наделял его красы частицей.
НЕВЕСТА:
6
Кто исцелит ту рану?
Приди, Тебя лишь одного хочу спросить я!
Я вестникам не стану
внимать – не шли их боле:
поведать то, что жду я, не в их воле.
7
Все те, что о тебе мне сообщают,
О тысяче чудес и благодати,
Лишь новые наносят раны
И сердце разрывают,
Ведь я не понимаю, не знаю всего того,
О чем они лепечут.
8
Как можешь выносить, о жизнь,
Там, где живешь, не ощущая жизни?
И смерть приносят стрелы,
Что глубоко тебе проникли в сердце,
Через то, что от возлюбленного ты имела?
9
Так исцели же рану,
Что сердцу ты нанес, его покинув!
коль ты его похитил,
зачем забыл нежданно и оставил,
зачем не взял добычи похититель?
10
Никто иной, лишь ты один способен
Окончить эту муку.
Глаза мои к тебе я обращаю,
В твоих лишь силах стать их све —
том,
Для одного Тебя их сберегаю.
11[20]
Явись же, покажись,
убей меня своею красотою;
не сможет боль любви
унять ничто иное —
Его лишь облик, что ее всю наполняет.
11 (12)
О ты, источник чистый —
когда б явил в мерцающих обманах
воды своей сребристой
ты взор очей желанных,
внутри меня навеки начертaнных!
II
12 (13)
Их уклони, Любимый —
боюсь взлететь.
ЖЕНИХ:
Вернись же, голубица:
олень, стрелой язвимый,
с холма к тебе стремится —
прохладой твоих крыльев насладиться!
НЕВЕСТА:
13 (14)
Возлюбленный мой, горы,
безлюдный край лесных долин
безбрежных,
ручьев певучих споры,
даль островов нездешних,
и ветер, ароматов сладость вешних,
14 (15)
Он подобен прекрасной тихой
ночи,
едва проникнутой рассветом,
и музыке, из тихих звуков состоящей,
и одиночеству звенящему,
и трапезе, что, освежая, любовь в
нас вызывает.[21]
Текст B
15
Постель из лепестков нас ожидает,
Вокруг которой львиные пещеры,
Она залита пурпурным сияньем
И миром объята, и слитков тыщи
злотых на ней висят, как украшенья.
16
Младые девы поспешают
возлюбленному моему вослед.
И искры их переполняют,
И терпкое вино бодрит,
И источают они бальзама аромат
небесный.
17
Во внутренних покоях подземелья
Я испила возлюбленного моего и
вышла:
Я на краю знакомого дотоле мира
Стояла и ничто не узнавала,
и прежних стад уж не нашла я
боле, вослед которым поспе —
вала.
18
Там грудь он мне раскрыл,
Своей науки блаженной не тая,
Я отдала ему с любовью,
Без остатка, всю себя
и стать его женою обещала.
19
Душа моя все силы
отныне на служенье полагала,
и все свои богатства ему лишь
завещала.
За стадом не ходила,
других забот не знала —
одна любовь ее заботой стала.
Текст J
16
Ловите лис, бродящих на свободе,
Лоза уж винограда расцветает,
Покуда роз букеты мы свиваем,
Никто тиши холмов не нарушает.
северный, твое
дыханье
Приносит смерть. А ты, о ветер
южный,
Приди, чтоб пробудить любовь
И сад овеять благоуханием цветов,
Тех, что головки тянут,
Возлюбленному служащие покрывалом.
18
О нимфы Иудеи,
цветов и роз не трогайте до срока!
В их аромате млея,
замрите у порога
и не переступайте нашего чертога.
19
Сокройся, мой любимый! Так
хочу я.
Взор подними на гору пред тобою.
Пусть тишины ничто не нарушает!
И пригляди за той, что провожаешь
И что по чуждым ей обителям
ступает.
ЖЕНИХ:
20
О, птицы на путях воздушных!
Олени, лани, львы, в прыжке влекомы,
О, горы, долы, берега морские,
О воды, ветры и огни пылающие,
Ночные страхи, отдыха не знающие.
20
На площади меня уж не разыщешь,
В деревне больше мне не появляться.
Скажите всем, что я исчезла.
Ушла, огнем любви объята,
Себя я добровольно потеряла —
и победителю досталась.
21
Как изумрудные цветы сияют,
Что в утренней прохладе мы собрали,
В гирлянды их сплети,
В твоей любви омыли
и волосом моим перевиваем.
22
Один лишь волосок, что на затылке,
Едва колеблем ветром, различил
ты,
Пленил тебя, и на него тебя поймала.
Один лишь глаз мой пробудил
в тебе желание.
23
Глаза твои, взирая,
свою красу во мне запечатлели,
и оттого случилось,
что сердце я твое обворожила,
и преклонилась перед тем,
что взором своим в тебе я пробудила.
24
Ты презирать не станешь
за то, что я черна, – коль я с тобою,
лишь на меня ты взглянешь,
и стану я иною:
Меня наделишь благодатной
красотой ты.
21
Я песнею сирены
и звуком нежной лиры заклинаю —
не троньте наши стены
и гнев свой усмирите,
супруги не будя и не смущая.
III
22
Невеста наконец вступает
в желанный сад, исполненный
покоя,
где отдохнуть желает,
голову склоняя,
в Любимого объятьях, что раскрыты.
23
Под яблоневой сенью
любовь тебя навек мне обручила,
я руку протянул тебе супруга,
и ныне исцеленье рука моя свершила
у древа, где праматерь согрешила.
Текст B.J
ЖЕНИХ:
33 (34)
Уже голубка, белокрыла,
вернулась с веткой к узникам
ковчега,
Голубка малая
и с нею спутник милый
желанный друг с речного брега.
34 (35)
Одна она парила
над кручами; одна гнездо свивала,
ее одну звал Милый,
что был один сначала,
и одиноко страсть его сжигала.
НЕВЕСТА:
35 (36)
Любимый, возликуем,
в красе твоей взирая
холмы и дол весенний,
где бьет вода живая.
И в чащу глубже будем проникать мы.
36 (37)
Поднимемся же в горы
и в каменных пещерах потаенных
сокроемся от взора
отведать в недрах темных
нектар гранатов, солнцем напоенных.
37 (38)
Там обучишь меня ты
всему, к чему душа моя стремится.
О жизнь моя, лишь там
Сполна свершишь ты
Все, что однажды уж открыл мне.
38 (39)
Вздыхает ветер сонный,
и песня Филомелы не смолкает,
и этот луг зеленый
в ночи благоухает,
и твой огонь без боли убивает.
39 (40)
Никто уж не увидит.
Аминадава смолкла колесница…
В тиши поля и горы,
и конных пятерица,
узрев родник, спешит к нему
спуститься.
Canciones entre el alma y el esposo
I
ESPOSA:
1
?Ad?nde te escondiste,
amado, y me dejaste con gemido?
Como el ciervo huiste,
habi?ndome herido;
salн tras ti, clamando, y eras ido.
2
Pastores, los que fuerdes
all?, por las majadas, al otero,
si por ventura vierdes
aqu?l que yo m?s quiero,
decidle que adolezco, peno y muero.
3
Buscando mis amores,
ir? por esos montes y riberas;
ni coger? las fl ores,
ni temer? las fi eras,
y pasar? los fuertes y fronteras.
PREGUNTA A LAS CRIATURAS:
4
?Oh bosques y espesuras,
plantadas por la mano del Amado!
?Oh prado de verduras,
de fl ores esmaltado,
decid si por vosotros ha pasado.
RESPUESTA DE LAS
CRIATURAS:
5
Mil gracias derramando,
pas? por estos sotos con presura,
y yйndolos mirando,
con sola su fi gura
vestidos los dej? de hermosura.
ESPOSA:
6
?Ay, qui?n podr? sanarme!
Acaba de entregarte ya de vero;
no quieras enviarme
de hoy m?s ya mensajero,
que no saben decirme lo que quiero.
7
Y todos cantos vagan,
de ti me van mil gracias refi riendo.
Y todos m?s me llagan,
y d?jame muriendo
un no s? qu? que quedan balbuciendo.
8
Mas ?c?mo perseveras,
oh vida, no viviendo donde vives,
y haciendo, porque mueras,
las fl echas que recibes,
de lo que del amado en ti concibes?
9
?Por qu?, pues has llagado
aqueste corazуn, no le sanaste?
Y pues me le has robado,
?por qu? as? le dejaste,
y no tomas el robo que robaste?
10
Apaga mis enojos,
pues que ninguno basta a deshacellos,
y v?ante mis ojos,
pues eres lumbre dellos,
y s?lo para ti quiero tenellos.
11
Descubre tu presencia,
Y m?teme tu vista y hermosura;
Mira que la dolencia
De amor, que no se cura
Sino con la presencia y la fi gura.
11 (12)
?Oh cristalina fuente,
si en esos tus semblantes plateados,
formases de repente
los ojos deseados,
que tengo en mis entraсas dibujados!
II
12 (13)
?Ap?rtalos, amado,
que voy de vuelo.
ESPOSO:
Vu?lvete, paloma,
que el ciervo vulnerado
por el otero asoma,
al aire de tu vuelo, y fresco toma.
ESPOSA:
13 (14)
?Mi Amado, las monta?as,
los valles solitarios nemorosos,
las ?nsulas extra?as,
los r?os sonorosos,
el silbo de los aires amorosos;
14 (15)
La noche sosegada,
en par de los levantes de la aurora,
la m?sica callada,
la soledad sonora,
la cena que recrea y enamora.
Text B
15
Nuestro lecho fl orido,
de cuevas de leones enlazado,
en p?rpura tendido,
de paz edifi cado,
de mil escudos de oro coronado.
16
A zaga de tu huella,
las jуvenes discurran al camino;
al toque de centella,
al adobado vino,
emisiones de b?lsamo divino.
17
En la interior bodega
de mi amado bebн, y cuando salнa,
por toda aquesta vega,
ya cosa no sabнa
y el ganado perd? que antes segu?a.
18
All? me dio su pecho,
all? me enseсу ciencia muy sabrosa,
y yo le di de hecho
a m?, sin dejar cosa;
all? le romet? de ser su esposa.
19
Mi alma se ha empleado,
y todo mi caudal, en su servicio;
ya no guardo ganado,
ni ya tengo otro ofi cio,
que ya s?lo en amar es mi ejercicio.
Text J
16
Cazadnos las raposas,
que est? ya fl orecida nuestra vi?a,
en tanto que de rosas
hacemos una pi?a,
y no parezca nadie en la monti?a.
17
Det?nte, cierzo muerto;
ven, austro, que recuerdas los
amores,
aspira por mi huerto,
y corran sus olores,
y pacer? el amado entre las fl ores.
18
?Oh ninfas de Judea!
en tanto que en las fl ores y rosales
el ?mbar perfumea,
mor? en los arrabales,
y no quer?is tocar nuestros umbrales.
19
Esc?ndete, carillo,
y mira con tu haz a las monta?as,
y no quieras decillo;
mas mira las compa?as
de la que va por нnsulas extraсas.
ESPOSO:
20
A las aves ligeras,
leones, ciervos, gamos saltadores,
montes, valles, riberas,
aguas, aires, ardores
y miedos de las noches veladores.
20
Pues ya si en el ejido
de hoy m?s no fuere vista ni hallada,
dir?is que me he perdido;
que andando enamorada,
me hice perdidiza, y fui ganada.
21
De fl ores y esmeraldas,
en las frescas maсanas escogidas,
haremos las guirnaldas
en tu amor fl orecidas,
y en un cabello mнo entretejidas:
22
En s?lo aquel cabello
que en mi cuello volar consideraste;
mir?stele en mi cuello,
y en ?l preso quedaste,
y en uno de mis ojos te llagaste.
23
Cuando t? me mirabas,
tu gracia en m? tus ojos imprim?an;
Por eso me adamabas,
y en eso merecнan
los m?os adorar lo que en ti v?an.
24
No quieras despreciarme,
que si color moreno en mн hallaste,
ya bien puedes mirarme,
despu?s que me miraste,
que gracia y hermosura en m?
dejaste.
21
Por las amenas liras
y canto de serenas os conjuro
que cesen vuestras iras
y no toqu?is al muro,
porque la esposa duerma m?s seguro.
III
22
Entrado se ha la esposa
en el ameno huerto deseado,
y a su sabor reposa,
el cuello reclinado
sobres los dulces brazos del amado.
23
Debajo del manzano,
all? conmigo fuiste desposada,
all? te di al mano,
y fuiste reparada
donde tu madre fuera violada.
Text B.J
ESPOSO:
33 (34)
La blanca palomica
al arca con el ramo se ha tornado,
y ya la tortolica
al socio deseado
en las riberas verdes ha hallado.
34 (35)
En soledad viv?a,
y en soledad he puesto ya su nido,
y en soledad la gu?a
a solas su querido,
tambi?n en soledad de amor herido.
ESPOSA:
35 (36)
Goc?monos, amado,
y v?monos a ver en tu hermosura
al monte o al collado
do mana el agua pura;
entremos m?s adentro en la espesura.
36 (37)
Y luego a las subidas
cavernas de la piedra nos iremos,
que est?n bien escondidas,
y all? nos entraremos,
y el mosto de granadas gustaremos.
37 (38)
All? me mostrar?as
aquello que mi alma pretendнa,
y luego me dar?as
all? tъ, vida m?a,
aquello que me diste el otro d?a:
38 (39)
El aspirar del aire,
el canto de la dulce fi lomena,
el soto y su donaire,
en la noche serena
con llama que consume y no da
pena;
39 (40)
Que nadie lo miraba,
Aminadab tampoco parec?a,
y el cerco sosegaba,
y la caballer?a
a vista de las aguas descendнa.
Это песнопение из тюрьмы обладает огромным богатством образов и размышлений. Оно существенно отличается от строф «Темной ночи» и «Огня живой любви». Там перед нами каждый раз возникал простой образ, который охватывал собой целое: бегство в ночи – огненный жар с вздымающимся пламенем. Здесь также есть связующая нить – мы еще вернемся к ней, – однако при этом присутствует и постоянная смена образов. Там простота и тишина – здесь и душа, и все творение в движении. И это не простое различие, вытекающее из поэтического стиля: иной поэтический стиль вытекает из иных, в глубине переживаемых событий. «Ночь» и «Огонь живой любви» пересекают мистическую жизнь в определенный момент ее становления, а именно в тот, когда душа уже оставила все творение и занята исключительно Богом. Ее отношение к мирским вещам рассматривается постфактум. «Духовное песнопение» снова воссоздает весь мистический процесс становления, и не только в комментарии, но и в самих строфах, – и написано душой, которую глубоко волнуют все прелести видимого творения. На пленника в темной камере – поэта и художника, восприимчивого и к музыке – наступает внешний мир, мир, от которого он отрезан; наступает прекрасными видениями и обольстительными звуками. И, конечно, пленник не останавливается на видениях и звуках. Они превращаются для него в таинственные письмена, в которых, кроме того, что он сам может выражать себя, находит отражение происходящее в глубине его души. Это поистине таинственные письмена. Они содержат такую полноту чувств, что и самому святому трудно подобрать слова, чтобы выразить все, что поет в нем Святой
Дух в «воздыханиях неизреченных» (Рим 8, 26. – Прим. ред.). Этими строками мы обязаны Святому Духу. Они суть «внушения любви и таинственного познания». Дух Божий передал их душе, в которой нашел Себе обитель, подобное не может ни полностью описать, ни объяснить получивший благодать. И потому уже изначально поэт отказывается объяснять все. Он хочет дать «только некоторые общие разъяснения», а «все богатство чувств оставить в строках, чтобы всякий в зависимости от своих способностей и движений своего духа мог из них черпать…».
Он верит, что «мистическая мудрость… не требует никакого особого понимания… чтобы возбудить в душе любовь и восхищение…». Иначе Дух, Который наполнил Своей любовью одну душу, закроет доступ иным любящим душам к подобному таинственному проявлению любви. Этому веянию Духа святой не хочет ставить никаких границ, поэтому и говорит, что его пояснения ни к чему не обязывают. Прочитав его комментарии, мы чувствуем искреннюю благодарность за это замечание, поскольку контраст между поэтически-мистическим полетом «Песнопения» и совсем иным стилем комментария здесь намного глубже, чем при истолковании «Восхождения» или «Ночи». Здесь мы имеем абсолютный контраст по отношению к «Огню живой любви», хотя оба произведения по времени написания и мысли очень близки друг ко другу. В отличие от двух более поздних его трудов, где мыслитель и учитель рассматривает поэзию как что-то чуждое и необходимое лишь для дела, здесь все обстоит иначе. (Конечно, в этом плане важным оказалась и временная дистанция: большая часть строф была написана в Толедо в 1578 г., а первая редакция комментария – в 1584 г. в Гранаде.) Возникает впечатление, что, кроме главного намерения раскрыть в объяснениях и поучениях образный язык поэзии, у святого была еще одна цель. За его духовными сыновьями и дочерьми, для которых он пишет в первую очередь, перед взором святого возникает иная публика, менее восприимчивая и подготовленная. Уже при попытке осмысления «Восхождения» и «Темной ночи» у нас возникло предположение, что в самых главных вопросах разграничения собственно мистического и «обычной» жизни в благодати его описание не совсем объективно. Он постоянно помнит о зорком взгляде инквизиции и подозрении в алумбрадос[22], к которому сразу же относили всякий мистицизм. На «Духовное песнопение» подобные соображения повлияли еще сильнее. Этим объясняются изменения во второй редакции. Они коснулись не только комментария, но и глубоко затронули все «Песнопение».
Прежде всего нам бы хотелось указать на четыре факта, которые глубоко связаны друг с другом:
1. Вторая редакция содержит одну строку, которой не было изначально. (Эта строка возникала в некоторых изданиях, которые в остальном основывались на первой редакции, а эту строку, возможно, случайно взяли из второй.)
2. Вторая редакция разделяет «Песнопение» на три части:
1, 2, 3.
3. Строфы в ней расположены в ином порядке, что разрушает изначальную структуру.
4. В конце «Песнопения», перед началом комментария к первой строфе, в ней появляется «Аргументум» – краткое описание основного хода мысли. После этого описания в строфах рассматривается путь души с того момента, как она посвятила себя служению Богу, и до последней степени совершенства, духовного сочетания с Богом. Поэтому рассматриваются три стадии, или пути, ведущие к этой цели: очищение, просветление и соединение (или путь начинающего, преуспевающего – вплоть до духовного соединения – и совершенного, конечная ступень которого – бракосочетание). В последних строках еще говорится о состоянии блаженства, к которому стремятся находящиеся в состоянии совершенства.
Вставленному «Аргументум’у» с выделенным в нем общепринятым различием трех стадий совершенства соответствует дополнительное деление «Песнопения» на три части (в соответствии с этим во вторую редакцию, памятуя о пути в начале описания духовного соединения, вплетается указание на три стадии).
Включенная в Песнопение строфа 11 говорит о томлении души по беспрепятственному созерцанию Бога в вечной жизни и подготавливает объяснение строф 36–39 (35–38). Эти строфы в первой редакции, бесспорно, имеют в виду состояние мистического брака, но во второй редакции благодаря некоторым изменениям и дополнениям в пояснениях превращаются в описание предвосхищаемой жизни вечной.
Все это указывает на определенное намерение при создании второй редакции представить мистическое становление души в наиболее традиционной и не вызывающей подозрений форме, а высшую ступень, мистическое бракосочетание, четко отделить от совершенства души в жизни вечной. Вскоре мы рассмотрим, не служит ли и смена порядка строф той же цели. Если переработка первых комментариев, очевидно, была осуществлена с целью верного освещения всего, что могло показаться подозрительным и быть неправильно истолковано, то эта же озабоченность проскальзывает и в первой редакции. Так же и в предисловии к «Восхождению» и к «Огню любви» святой вставил обычное дополнение, что он во всем подчиняется мнению Церкви и следует учению Священного Писания. Но в данном тексте это подчеркнуто еще больше. В конце пролога он уверяет, что не хочет ничего утверждать от себя самого, основываясь лишь на доверии к собственному опыту и к тому, что он познал, заглядывая в другие души. Более всего он хочет основываться на текстах Священного Писания и объяснить лишь то, что немного сложнее для понимания. Высказывания «Духовного песнопения» на самом деле не так непринужденны, как в «Огне любви», особенно это касается параллелей с Песнью Песней. Часто возникает ощущение, что они призваны служить доказательством того, что многие из них основываются на Священном Писании и используются в том же смысле.
Благодаря этой внешней цели становится понятнее очевидная разница между поэзией и ее интерпретацией, хотя есть и иные обстоятельства, объясняющие это. Уже было указано на то, что этот текст отличается от остальных, имеющих комментарии, обилием и разнообразием образов. Комментарии представляются чем-то вроде словаря к образному языку. В определенном смысле это связано со своеобразием самих образов. Они не имеют никакой изначальной связи с тем, что должны выражать, как то делает символ в прямом, узком смысле этого слова: так, как это было с «Ночью» или «Огнем». Существует некоторая связь между образом и тем, о чем он говорит, и, значит, основа для взаимоотношения образов. Но этой основы недостаточно, чтобы без объяснений понять смысл образов. Этот язык необходимо изучить. В подборе выражений он представляется намного более произвольным, чем естественный язык, хотя и не так произволен, как язык искусственный, или некая произвольная система знаков. Эта свобода выбора и исключительно целесообразные связи имеют следствием то, что образы оказываются неоднозначными и нуждаются в толкованиях. И наоборот: то, на что образы указывают, может быть представлено и иначе, поскольку они не являются необходимым, естественным выражением того, на что указывают. Итак, мы описали то, что называется аллегорией. Она была в духе той эпохи, как знак барочной поэзии. Хуан хорошо знал поэтическое искусство своего времени и многое перенял от него. Использование подобного средства выражения было уже по этой причине естественно для него, и он умел мастерски применять его в своей поэзии. Но когда в комментариях он нанизывает одно объяснение на другое и для одного образного выражения использует иногда несколько совершенно отличных друг от друга объяснений (например, во второй строфе «пастухи» толкуются им как страсти и склонности души или же как ангелы), – он выходит тем самым за рамки того, что подразумевает аллегория, и, разрушая целостность восприятия обилием деталей, вредит восприятию поэзии, подчеркивая в образах все странное и произвольное. Не стоит ли и за этим нанизыванием объяснений намерение предупредить любые сомнительные и опасные толкования? Сердце поэта может при этом иногда восставать против различных способов толкования. Его уверения в том, что он не хочет своим толкованием ограничивать духовные муки в душе читателя, должны в любом случае восприниматься как требование прежде всего опираться на саму поэзию.
b. Основной ход мысли, излагаемой святым
Если мы сможем отдаться непосредственному восприятию первой редакции, она покажется нам настоящим выражением всего мистического пути. Мы подчеркиваем «мистического», потому что сам святой в упоминавшемся уже комментарии к строфе 27 (22) говорит, что первые пять строк посвящены начинающим духовную жизнь, тому времени, когда душа упражняется в размышлении и умерщвлении. И только с 6-й строфы, добавляется во второй редакции, начинается описание созерцательной жизни. Но уже в первом, исполненном тоски зове, которым начинается «Песнопение»: Ad6nde te escondiste? («Где скрылся ты?»), – мы слышим жалобу души, которая пронзена любовью к Богу до самой глубины сердца. Она знает своего Господа не только понаслышке. Она встречалась с Ним и познала Его прикосновения в самой своей глубине. Ее боль – это боль любящей, которая однажды познала присутствие любимого, наполняющее счастьем, а теперь лишена его. Вздыхая, он покинул ее. Отсутствие любимого вызывает постоянные «вздохи в сердце любящей… особенно когда она познала его сладостное, подкрепляющее присутствие, а затем оказалась покинутой в одиночестве и пустоте…». Разве не приходят на ум высокие мистические блага, когда говорится о «жгучих любовных прикосновениях… что ранят и пронзают душу, будто горящие стрелы, оставляя ее сожженной огнем любви»? Воля при этом так возгорается, что душе кажется, «будто огонь поглотил ее, будто она вышла из самой себя и совершенно обновилась… как птица Феникс, что умирает и возрождается вновь».
Мы снова узнаём в этом тексте любовное единение, которое, по описанию св. Терезы и св. Хуана, готовит к мистическому обручению и бракосочетанию. Для души это совершенно новое состояние, которого она сама еще не понимает. Поэтому она ищет исчезнувшее в созерцании творение, но не находит в нем удовлетворения. И это отличает ее от начинающих духовную жизнь, которым доставляют радость обычные упражнения в благочестии, поскольку они еще не вступили в Ночь созерцания. Душа, внутренне прикоснувшаяся к Богу, не может более ни в чем, что не есть Бог, найти покоя: «От ран любви можно найти лекарство только у того, кто их причинил». Поэтому израненная душа стремится прочь и зовет Возлюбленного. «Этот уход означает… уход от всех вещей… а также от самой себя, забвение о себе в любви к Богу». Теперь душа способна только любить Бога и изводиться в тоске по созерцанию Его. И Он не может противостоять этой потребности слишком долго. Любовь, которую Он возбудил, побуждает Его Самого ко все новым, неслыханным доказательствам любви. Он неожиданно появляется и возносит душу к Себе в мгновение ока. Такое представление о духовном обручении с полной, так пугающей душу оторванностью от всех естественных условий ее бытия совершенно соответствует тому, что мы находим у св. Терезы в 6-й «обители» ее «Внутреннего замка». Слабая природа боится изнемочь и разражается криком: «Их уклони, Любимый!» (очи, которых она искала с такой тоской). Но эта просьба не серьезна. Душа надеется скорее освободиться от оков этой жизни, чтобы вынести блаженную близость, однако пока еще до этого далеко. «Вернись же, голубица!» (Vuelvete, paloma!) – кричит она вослед земному бытию. Пока ей нужно довольствоваться тем, что может быть дано здесь, а этого более чем достаточно. Затем начинаются любовные игры Божественного Возлюбленного с любимой душой. Ей более не нужно творение, чтобы найти путь к Любимому. Он Сам поражает ее вновь и вновь и раскрывает ей постепенно Свою красоту. Теперь все прелести творения служат ей для прославления Божественной красоты. В единении с небесным Женихом она сама оказывается осыпана дарами, украшена удивительным очарованием и силой, погружена в любовь и мир. Живя одной жизнью с Богом, она радуется огню любви, который Он зажигает в других душах. Ее же саму вводят во «внутренние покои подземелья», сокрытую святыню любви, где Бог Сам отдает ей Себя и преображает ее в Себя. Переполненная бесконечным блаженством новой Божественной жизни, она забывает о всех вещах мира сего, у нее исчезает всякая потребность в них. И как Возлюбленный окружает ее несравненной нежностью, так и она безоговорочно отдает себя, живя только для Него одного и умерев для мира. В этом любовном единении расцветают все добродетели. Душа в блаженстве познаёт небесную красоту, которой теперь и сама украшена. Но она всегда помнит, что все это богатство вызвано одним лишь милостивым взглядом Бога, а потому желает использовать его только на радость Дарителю. Все, что мешает блаженной жизни, должно исчезнуть. Бог Сам заботится о том, чтобы все, что мешает долговечному единению, исчезло. Только так Он может ввести ее в сад, о котором она столь страстно мечтала и где сможет пребывать с Ним в нерушимом покое. Через глубочайшее одиночество Он сможет ввести ее в сокровенные тайны Своей мудрости, даст ей разгореться в огне любви, и ни одно творение не сможет увидеть, что Бог уготовил для души, которую Он навсегда сокрыл в Себе.
Таким образом – в кратком изложении – нам представляется строение «Песнопения»: как восхождение с одной ступени любовного единения на другую или же как все более глубокое погружение; сначала короткая встреча, затем – после тоски и мучительных поисков – взлет до глубочайшего единения, время подготовки к постоянному пребыванию в этом единении и, наконец, нерушимый покой брака. О разделении на три пути, или три стадии: очищение, озарение и единение – здесь не идет речи. Это скорее действия, связанные друг с другом на всем мистическом пути и в иной жизни, хотя на разных этапах выделяется то одно, то другое. Единение в «Духовном песнопении» стоит в начале и в конце и охватывает все целиком. Об очищении больше всего говорится при переходе от обручения к бракосочетанию. Озарение связано с единением.
В порядке строф первой редакции бросается в глаза, что от обручения к браку совершается плавный переход, и начинается он очень рано. В строфе 15 (24) уже вся глубина единения достигнута. Единственное остающееся отличие заключается в том, что еще возможно некоторое беспокойство, которое должно исчезнуть, чтобы связь могла стать прочной. Из-за изменения порядка строф во второй редакции граница между одним и другим состоянием обозначена более четко. Сразу сказано об исключении всего, что может причинить беспокойство, затем следует описание полного единения, включая вхождение в долгожданный сад (строфа 22). Это существенное преимущество второй редакции и возмещает собой маленькую неточность, продиктованную эстетическим чувством, когда после великолепной строфы 15-й с ее волшебством ночи в 16-й неожиданно появляется упоминание «лисиц в винограднике». Вполне понятно, что при первой переписке строф они не сразу были размещены в четко выверенном порядке. Кроме того, строфы возникли не все одновременно. Даже то, что было написано в период тюремного заключения, возникало постепенно, вслед за внутренним опытом. Ранее уже упоминалось, что существуют различные высказывания свидетелей по поводу того, могли ли эти стихи быть написаны в тюрьме или же они появились после бегства. Скорее всего, первое; однако это не исключает, что пленник долгое время вынашивал песнопения в сердце, пока у него не появилось все необходимое для письма. Возможно, он пропевал то одну, то другую строфу, которые соответствовали его настроению, и как только стало возможно, перенес их на бумагу, не особенно обдумывая порядок строф, как это было сделано при последней редакции. Эти предположения кажутся нам разумными, особенно при более внимательном рассмотрении хода размышлений и анализе художественной формы второй редакции. При этом мы не будем терять из виду того, что установили по поводу основного намерения второй редакции, и попытаемся, в противоположность ей, восстановить изначальное значение строф.
с. Основной образ и его значение для содержания «Духовного песнопения»
Первый обзор должен был стать попыткой первого прикосновения к целому. Он едва ли мог дать даже некоторое представление об обилии деталей. Чтобы попытаться это сделать, необходимо проникнуть в образный язык поэзии. Для этого служит путеводителем «словарь» самого святого, при том, что не следует слепо придерживаться его указаний.
Основное настроение «Песнопения» характеризуется напряжением любящей души между болезненной тоской и блаженным обретением. Это настроение нашло выражение в образе, который одновременно охватывает целое, независимо от обилия иных образов, в него гармонично вписывающихся: образ невесты, которая ищет Возлюбленного, отправляется на поиски Его и наконец, исполненная блаженства, находит. В этом для нас нет ничего нового. Так же и в Ночном песнопении невеста покидает дом, спеша к Возлюбленному. Так же и в «Огне любви» она обращается к Жениху. Но там брачные отношения не стоят в центре, скорее это само собой разумеющийся фон. Здесь же все вращается вокруг них. И это отнюдь не аллегория. Когда душу называют невестой Божьей, имеется в виду не просто схожесть отношений, которая позволяет называть одно через другое. Между образом и тем, о чем он сообщает, существует такое глубокое единство, что едва ли здесь можно говорить о двух разных вещах. Так определяются отношения в символе – в узком, собственном смысле слова. Отношение души к Богу, как Господь определил с начала творения, не может быть выражено лучше, чем через брачные отношения. И наоборот: то, что супружество означает в полном смысле, не находит нигде такого полного и точного выражения, как в любовном единении души с Богом. Если это однажды было осмыслено, образ и то, что он означает, могут поменяться ролями: Божественный брак признается изначальным и естественным, а все человеческие брачные союзы представляются несовершенными копиями оригинала – так же, как Отцовство Бога является образцом и оригиналом любого отцовства на земле. На основе отношений копии и оригинала человеческий брак оказывается пригодным для символического выражения Божественного, и в сравнении с этой целью то, что он означает как чисто человеческая связь в реальной жизни, уходит на второй план. То, что есть на самом деле, имеет своим высочайшим смыслом способность выразить Божественную тайну.
d. Образ Невесты и другие образы
В каком соотношении находится основной образ – образ невесты – с огромным богатством иных аллегорических образов? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо обратиться к другому вопросу, о котором уже упоминалось: рассматривать ли эти образы как произвольные фантазии творящего по естественным законам поэта или же как внушения Святого Духа? Этот же вопрос задала святому сестра Магдалена Святого Духа. Она пишет в своих воспоминаниях, что Хуан оставил свою тетрадь со стихами, написанными в тюрьме, в монастыре Беас, и просил сестру сделать несколько копий. Она была восхищена живостью языка, красотой, тонкостью и точностью выражения и однажды спросила поэта: эти слова, которые столько в себе содержат и являются таким украшением, вложил ли их ему Бог? Он ответил: «Дочь моя, иногда мне их давал Бог, иногда приходилось искать самому». Подобные сведения мы можем вычитать и из самих стихов. В предисловии подчеркивается, что строфы продиктованы духом любви, и поэтому невозможно найти подходящие слова для их объяснения. При этом, конечно, подразумевается сложность последующего толкования. Поэтическое выражение кажется продиктованным Святым Духом вместе с содержанием. Но вскоре нам сообщается, что даже непосредственное выражение не в состоянии передать того, что Святой Дух позволяет душе внутренне пережить и понять. Поэтому в комментариях святой прибегает к образам и сравнениям, чтобы дать хоть какое-то представление об этом.
В опыте мистика необходимо отличать духовное и внутреннее от их языкового выражения. Эта «бесформенная и безобразная» полнота духа никогда не даст замкнуть себя в слова. «Схватывание» образов и сравнений может быть истолковано как попытка найти точное выражение. Но это может быть также и попыткой уловить то, что посылает Дух Божий. Когда Хуан указывает на подчас странно звучащие и подвергающиеся неверному толкованию образы Священного Писания, мы вполне можем думать о сверхъестественной помощи и в подборе языковых средств. Хотя понятие «богодухновенный» и не подразумевает, что помимо того, что святые писатели говорят, все их образы и слова тоже должны быть отнесены к Божественному дару, все же во многих местах вполне очевидно, что человеческое слово понимается как «слово Божье» в прямом смысле. По высказываниям самого Хуана, то же было и с ним в некоторых случаях. Но даже когда он сам пытается найти подходящее выражение, не исключена помощь Святого Духа. Живость его поэтической фантазии, увеличивающаяся за счет неестественной оторванности от всего, что могло бы удовлетворить внешние чувства, была способна, как по волшебству, вызвать из его души целую галерею ярких образов. Если же эти образы совпадают с его внутренним опытом, то здесь уже нельзя говорить о фантазии или о произвольных толкованиях: он находит в образах искомое выражение для невыразимого. Святой Дух открывает ему духовный смысл яркой и ясной полноты и направляет его выбор. Отсюда становится понятна целостность и внутренняя убедительная сила образов. Но это относится не ко всем образам. Некоторые из них поэт выбирал естественным способом и действительно «искал» – не в высшем смысле этого слова. Но еще чаще, чем образов, это касается последующих комментариев.
Мир, в который нас вводит «Песнопение», – это мир, каким он предстает перед исполненной тоски, познавшей любовь душой. Она уходит, только чтобы найти Возлюбленного. Она везде пытается отыскать Его следы, все напоминает ей о Нем и имеет для нее значение лишь постольку, поскольку может что-то сказать о Нем или передать Ему весть. Каков олень, внезапно появившийся на опушке леса и мгновенно исчезнувший, как только человеческий взгляд обнаружил его, таков и Бог при первых встречах: Он показывает Себя душе, но исчезает до того, как она успеет схватить Его. Чистый источник, освежающий путника, – это вера для души: истина, которую Он дает, чиста и свободна от всякого замутняющего заблуждения, из нее струится к душе вода жизни, текущая в жизнь вечную (ср. Ин 4, 14). В тоске склоняется она над источником: не засияют ли ей из этого ясного зеркала глаза Возлюбленного? Его глаза – это Божественные лучи, которые коснулись ее в самой глубине души, осветили и зажгли огнем. Она всегда чувствует себя под их взглядом: он запечатлелся у нее в душе. Все это становится понятно исходя из контекста. Но в комментарии читаем, что «облик» – это постулаты веры, которые представляют нам Божественную истину (=лучи) скрытыми и несовершенными. Этот «облик» назван светло-серебристым, потому что чистое золото истины предлагается нам в вере как бы покрытым серебром. Таким образом, мы более не можем следить за описанием и теряем связь с основным символом. Мы оказываемся перед рациональным, искусственным объяснением, которое можем принять из пиетета к поэту и толкователю – а можем и не принимать, поскольку он сам нам это позволил.
Происходит то, чего так долго желала душа и о чем молила. Ищущая внезапно встречает взгляд Божественных глаз. Ее страстное желание подвигло Возлюбленного «поразить ее величественно, нежно, глубоко и с мощной любовной силой». Он снова явился, подобно оленю, на холме, то есть на высокой башне созерцания. Он показывается лишь на одно мгновенье, поскольку «как бы ни были величественны явления, которыми Бог награждает душу в этой жизни, они все же коротки и внезапны, будто из далекой дали». Он тоже ранен. «Ведь у любящих рана одна на двоих, у обоих одно чувство». Легкое дуновение, происходящее от ее полета, дарит Ему прохладу. Он называет ее «голубицей», ибо она возносится в легком высоком полете созерцания, потому что у нее простое сердце, сжигаемое любовью. Ветерок от ее полета – это дух любви, который она выдыхает в своем высоком созерцании и постижении Бога, как Отец и Сын выдыхают Святого Духа. Под «полетом» понимается излитое на душу постижение Бога, под «дуновением» же – любовь, которая от этого происходит. И эта же любовь привлекает Возлюбленного и освежает его, как свежий источник. «Как дуновение ветра дает свежесть и прохладу изможденному жарой, так освежает и дарит прохладу дуновение любви тому, кто пылает в ее огне. Любовь в любящем есть пламень, что горит и желает гореть еще сильней». И поскольку любовь разжигает этот огонь у невесты, она и есть освежающее дуновение.
Так как душа теперь наслаждается присутствием Любимого, ее тоскливые причитания умолкают. Она начинает славить величие, которое познаёт в единении с Ним. В полете души, как мы уже видели, происходит обручение с Сыном Божьим. «Бог награждает душу удивительными озарениями о своем Божестве, украшает ее величием и благородством, обогащает дарами и добродетелями, одевает в Божественное познание и великолепие, как невесту в день обручения». Она вступает «в состояние мира и блаженства вместе со сладостью любви» и отныне только «перечисляет и воспевает славные дела своего Возлюбленного…». В экстазе любви она познаёт то, что имел в виду св. Франциск: мой Бог и мое все. С этого момента Бог действительно становится для души всем, благом превыше всяких благ, и она находит в творении образ Его совершенств. Каждое из этих совершенств есть Бог, и всё вкупе со всем есть Бог. «Когда душа в экстазе соединяется с Богом, ей представляется, что всё вокруг есть Бог», как это познал св. Иоанн Богослов, когда говорил: «все, что начало быть, имело в Нем жизнь» (ср. Ин 1, 3–4. – Прим. ред.). Это не означает, что душа видела творения в Боге, «как при свете становятся видны вещи, но говорит о том, что она, обладая Господом, ощущала, что все вещи есть Бог». Это тоже не совсем ясное и сущностное видение Бога, а скорее «мощная и чрезвычайно богатая весть», которая все же является «слабым отблеском того, чем Он является». Через этот слабый отблеск душе открываются совершенства творения.
Горы с их возвышающимися вершинами и прелестью благоухающих цветов содержат в себе нечто от величия и красоты Возлюбленного. Душа покоится в Его мире, как в прохладной и тихой одинокой лесной долине. Новый, удивительный мир раскрывается ей в постижении Бога, как моряку – далекие острова. Подобно буре, что обрушивается и затопляет все вокруг, заливая низины и заглушая своим воем прочие звуки, «потоки Духа Божьего… так мощно изливаются на душу, что кажется, будто на нее обрушились все бури сего мира». Но это не причиняет ей мучения, поскольку это потоки мира, и, разливаясь, они «наполняют ее миром и величием». Своими водами они наполняют глубины ее смирения и опустошенные ниши желаний, а в шуме бури она улавливает «духовный голос, что… заставляет замолчать все иные голоса и заглушает любой звук этого мира… Таков внутренний голос с неповторимым звучанием, дающий душе силы и мощь», как то произошло при сошествии Святого Духа на апостолов. Сильный шум, который слышали жители Иерусалима, был лишь жалким подобием того, что внутренне услышали апостолы. Несмотря на огромную силу, этот голос необыкновенно приятен для слуха. Св. Иоанн Богослов слышал его, «как шум от множества вод и как звук сильного грома» и одновременно как «голос как бы гуслистов, играющих на гуслях своих» (Откр 14, 2).
Добродетели и прелести Возлюбленного, когда Он ласково наполняет ими душу, подобны шелесту нежного ветерка, пробегающего по щекам: «необыкновенно величественное и сладкое постижение Бога и Его совершенств, которое входит в сознание через прикосновение этих совершенств к самым глубинам души… И как мы ощущаем прикосновение ветра благодаря осязанию, а его шелест – благодаря слуху, так мы ощущаем и наслаждаемся прикосновениями совершенств Возлюбленного с помощью осязания души, то есть в самой ее глубине (при помощи воли). А постижение этих совершенств происходит благодаря слуху души, через разум». Это прикосновение благодатно и нежно. «…Как шелест ветра сообщает о себе отдельно от органа слуха, так и бесконечно нежное и тонкое постижение проникает в глубину души вместе с радостью и блаженством. И блаженство это превосходит всякое иное блаженство… поскольку в душу входит самое главное понимание, свободное от ненужных образов и форм… Этот Божественный «шелест», проникающий в слух души, есть не просто понимание, но откровение Божественных истин в разуме или откровение Божественных тайн… Когда в Священном Писании говорится о том, как Бог сообщает Себя… через слух, под этим можно понимать откровение чистых истин в разуме. Это исключительно духовные откровения или видения, которые сообщаются только душе без посредства или помощи чувств. По этой причине все сообщения Бога о Себе с помощью слуха… совершенно величественны и точны». Так, можно предположить, что св. Илия «в веянии тихого ветра» слышал Бога (3 Цар 19, 12), как и апостол Павел, который «слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор 12, 4), так как «слышание души есть видение разумом». Конечно, под этим подразумевается не совершенное и ясное созерцание Бога, как в жизни вечной, здесь все еще присутствует «луч тьмы».
Поскольку душа принимает подобное темное и необъяснимое познание и наслаждается на груди Возлюбленного освежающим покоем, святой сравнивает это состояние с тихой Ночью. Но с Ночью, которую уже освещают лучи восходящего солнца, поскольку «это покой и тишина в Божественном свете и в новом познании Бога, в котором Дух… наслаждается сладчайшим покоем… Успокоенный и удовлетворенный в Боге, (Дух возносится) от тьмы естественного к свету сверхъестественного познания Бога… При этих вспышках света нет ни полной ночи, ни полноценного дня, это скорее… сумерки…».
В покое и молчании освещенной светом Ночи «душе позволено увидеть великолепную гармонию и порядок Божественной премудрости в разнообразии всех ее творений и дел. Все вместе и каждое из них по отдельности находятся в определенном отношении с Богом, и каждое творение возносит свой голос особенным образом, чтобы провозглашать, как много в нем Бога. Это подобно гармонии величественной музыки, которая превосходит все серенады и мелодии мира». Однако эта музыка беззвучна, потому что тихое познание приходит без словесного шума, «в ней наслаждаются красотой музыки и покоем глубокого молчания». Подобную музыку можно услышать только в одиночестве и оторванности от всех прочих внешних вещей. Потому и само одиночество называется звучащим.
Как созерцание Бога есть пища ангелов и святых, так и душа, будто трапезой, насыщается дарящим покой постижением мирной Ночи. Она наслаждается с радостным чувством, что все страдания и тяготы дня уже позади. Сам Возлюбленный «вечеряет с ней» (ср. Откр 3, 20). Он делится с ней наслаждением от всех Своих благ и воспламеняет ее Своей щедростью к новой любви.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.