*17*

*17*

Второе утро на Острове Солнца. Один на берегу в нескольких сотнях футов ниже места благородной драмы, происходившей прошлой ночью.

Солнце только что взошло с другой стороны острова. Через несколько минут оно достигнет каменного стола и озарит мое любимое место — песчаную бухту в западной части острова. Небо загорается, по нему плывут несколько оранжевых предрассветных облаков.

Наша лодка пришвартована в пятидесяти футах от берега, ее якорь укреплен на берегу. Она заберет нас отсюда, когда мы завершим то, ради чего приехали. Наш капитан, должно быть, обошел вокруг острова; ночевал он на борту. Его голова торчит над рубкой, он энергично машет рукой. Вчера я плавал здесь; вода была ледяной даже в знойный полдень. Наверное, я повторю заплыв, если будет время…

Скоро мне придется возвращаться на гору. Вчера в полдень мы добрались до священной скалы и каменного стола, а затем расстались. Я спустился сюда, а Антонио скрылся в развалинах первобытного Храма Солнца, прилепившегося к западному склону в ста футах от каменного стола. Он хотел побыть один. Это его путешествие, и он знает, что я об этом тоже знаю. У него свой план, и он знает, что, несмотря на мое любопытство и подозрения, я беспрекословно последую за ним.

Итак, я поплавал, улегся на пляже и заснул. Проснулся, когда Солнце окрасило в четыре цвета мир вокруг меня. Свой сон я не помню.

Прошедшая ночь не была слишком темной, так как через час после захода Солнца взошла полная луна и залила всю местность ярким серебристым светом.

Антонио разложил свою теза на восточной стороне. Он сделал четыре dеsрасhоs — приношения в виде кукурузы, коки, рiscо и семян kiwichi на маленьких кусках коры, которую ему дала Ла Маскадора де ла Кока. Он разложил их вокруг стола по всем четырем направлениям, приблизительно в десяти футах за каждым из четырех каменных «стульев».

После восхода луны Антонио обратился к Четырем Сторонам, Матери Земле, Отцу Солнцу, Виракоче. Это было обычное обращение, не такое эмоциональное, как в Силлустани, но произнесенное с чарующей глубиной.

Мы только что медитировали. Мы сели на каменные стулья вокруг стола. Нагретый за день каменный стол постепенно остыл, и в конце концов стало прохладно, затем холодно. Это была его церемония, я ничего не делал, лишь сосредоточился, очистил ум и следил за Антонио. В сущности я просто сидел на этом острове на вершине мира и наблюдал за движением луны и звезд по небу.

Произошло два события. Антонио несколько раз пересаживался с места на место. Он вставал и поджигал dеsрасhо спичкой, затем садился на новом месте. Хотя его место не соответствовало определенному dеsрасhо, мне удалось понять, что существовал определенный порядок занятия мест, но объяснить его я не могу.

Необычное состояло в том, что в течение ночи в ярком свете луны мне не раз казалось, что вокруг стола нас четверо. Иногда я видел Антонио сидящим напротив меня и ощущал двух других с обеих сторон; иногда мне казалось, что я смотрю на себя самого, сидящего напротив. Это было трудноуловимо и фантастично, но незабываемо.

Там было еще что-то. Кажется, я испытал чувство сопереживания. Были мгновения — такие естественные, что об этом трудно писать, — когда я был переполнен чувством свершения и благодарности. Временами, и неоднократно, когда мое сердце так переполняла благодарность, что грудь распирало от чувств и у меня вырывался вздох, я поднимал голову и видел в том месте, где останавливался мой взгляд, падающую звезду. Меня это удивляло, и я долго смотрел в небо, ожидая очередного падения. Но ни в одном из четырех квадрантов неба ничего не происходило. Однако позже, когда я снова был полон чувств и поднял глаза к небесам, еще один метеорит врезался в атмосферу и прочертил в ней след. Это повторилось снова, когда мы уже завершали обряд. Если аупi можно ощущать, то я теперь хорошо знаю, что это такое.

Взошло солнце. Плавать некогда. Я должен снова подняться на остров. Надеюсь, мой друг встретит меня там. Он действительно там, сидит на краю стола. Несмотря на усталость, душевные переживания и бессонные ночи, он выглядит лучше, чем в последние годы. Он сидит прямо и улыбается, его белая рубашка тапta аккуратно заправлена в походные брюки, лицо потемнело от солнца, белки глаз, ровные зубы, седина и усы с проседью выделяются на великолепной загоревшей коже. Вчерашняя отрешенность исчезла бесследно. Это переродившийся человек восьмидесяти с лишним лет.

Он тепло приветствует меня и глядит с нежностью, которая всегда незримо присутствовала в наших отношениях.

— Спасибо, — говорит он, — что вы были со мной прошлой ночью.

— Благодарю, что вы предоставили мне место.

Он уже приготовил завтрак. Еда тщательно разложена на восточном стуле — куске гранита. Холодный чай из коки, маленькие кучки жареных семян kiwichа со вкусом пивного солода, семена quiпоа, бананы и светло-желтые полоски высушенного манго, — очевидно, он нес с собой это всю дорогу из Куско.

— Прекрасно! — Я сажусь рядом с ним и начинаю с чая.

Он чистит банан.

— Прошлая ночь была очень важной для меня. Вы должны были понять… вероятно, вы поняли?

— Нет. Объясните. — В течение тысячелетий мужчины и женщины приходили сюда перед смертью. Вы видели здесь террасы — он сделал жест бананом — большинство из них пустынны.

Когда-то остров принимал тысячи пилигримов, которые приплывали сюда для совершения аyni. Сейчас… в течение последних нескольких сотен лет… сюда приплывают только шаманы, чтобы совершить аупi Четырем Направлениям и освободить расhа — разорвать все, что связывает их с Четырьмя Сторонами Света. Это величайшая аупi, когда ты отдаешь все свое, когда ты сознательно возвращаешь свою жизнь стихиям без какой-либо надежды на взаимность. И существует ли лучшее место для выражения твоего единства с четырьмя стихиями, где встречаются земля, воздух, огонь и вода?

Есть ли более подходящее место, чтобы отпраздновать освобождение от них? — Он разломил банан и дал мне половину.

— Четыре стихии…

— Волшебный Круг приводит к осознанию Природы, гармонии… тесной взаимозависимости со стихиями и всем мирозданием. — Он глотнул чаю.

— Следовательно, сжигание dеsрасhоs…?

— Было символическим актом выражения моей признательности тому, что принадлежит Земле.

Все мои подозрения подтверждаются. Но я все еще не хочу им верить.

— Вы не пришли сюда умирать, — заявил я категорически. Он доел банан и взял высушенное манго.

— Мой друг, вы знаете, что проходит много жизней на протяжении нашего существования. Очень важно осознать момент, когда одна заканчивается и можно начать другую…

— Антонио… — Я жил очень долго в двух мирах. Сейчас я выбрал один. Как Маскадора де ла Кока, я буду использовать свое невидимое состояние.

— Я не понимаю.

— Вы поймете, — сказал он. — Потому что мы вышли из одного источника, наша генеалогия одна и та же.

Психолог, шаман, рассказчик, лекарь, колдун, художник.

Наша власть происходит из опыта, а не социального положения или убеждений. Мы ищем одно и то же. Я изучал философию и религию и исследовал области, где они впервые возникли. И я знаю, что с того мгновения, когда мы впервые увидели свое отражение в лесном озере и осознали нашу смертность, мы начали искать нашего создателя. Род человеческий тратит время своей жизни на поиски творца, изучая его творение. Но в творении нельзя увидеть его творца. Вы не обнаружите рассказчика в сказке, которую он рассказывает, и композитора в музыке, которую он пишет. Создателя нельзя обнаружить, препарируя то, что он создал.

— Невидимость… — начинаю я, не зная, чем закончу.

— И время, — добавляет Антонио. — И способность хранить тайну даже от самого себя — вот уроки мастерства, они дают ключ к тому, чем мы становимся и что начинаем осмысливать в процессе роста. Вы наелись?

Я киваю. Антонио сгребает остатки семян, разбрасывает их вокруг и обметает вершину камня. Что-то должно произойти, это ощущается как электричество в воздухе, мерцающий резонанс, потрескивающее напряжение… вот-вот это случится…

— Ложитесь здесь, — говорит он. — Снимите рубашку и лягте на стол. Здесь есть то, что вам, я надеюсь, удастся почувствовать… лучше понять…

Я снимаю рубашку и взбираюсь на камень, все еще холодный после ночи. Я ложусь на каменный стол головой к Солнцу (оно уже поднялось на 30 градусов над горизонтом). Руки Антонио на моей голове, пальцы на висках, он покачивает мою голову, находясь между мной и Солнцем.

— Дышите, — шепчет он, и я долго лежу совершенно неподвижно, дышу равномерно и глубоко животом, мои мышцы расслаблены. Антонио все еще держит мою голову, как жертву Солнцу, призывает ко мне силы, которые он отпустил прошлой ночью; он говорит шепотом, но я отчетливо слышу, как он призывает духов Иллимани и четырех духов арus: Аусангейта, Салкантая, Хуанакаури и Саксайхуамана, «голову ягуара» Куско.

Затем он осторожно кладет мою голову на камень и уходит, а Солнце проникает сквозь мои веки, заполняет все красным светом, и я продолжаю дышать насыщенным тонким воздухом, чтобы очистить ум и подготовить себя.

— Дышите.

Я выдыхаю. Что-то происходит. Свет меняется, и я не должен думать — одна мысль, и все исчезнет… Красный свет, заполнивший поле зрения, превратился в оранжевый, затем желтый. Он наполняет меня… Я лежу долго, и его слова, произнесенные шепотом, отражаются в сияющей пустоте моей головы. Он рассказывает мне все. Он нашептывает мне правду.

До сих пор он говорил намеками о тайне, которую мы храним даже от самих себя; сейчас он рассказывает мне все, что знает. Он срывает пелену загадочного, которая скрывала простую правду его существования. Прав он или не прав, но он в это верит, а я знаю, что как буддист он верит лишь в то, что знает.

Он шепчет мне:

— Когда Солнце плакало и его слеза упала на Землю, оно Дало своим детям завет, кем они должны стать… То, что началось как солнечный свет, проникающий сквозь мои веки, превратилось в желто-бело-горячее Солнце; оно прожигает дыру в голубом небе, я смотрю на него, а затем опускаю взгляд в песок, в котором мои ботинки утопают на каждом шагу.

Антонио шепчет мне, и я иду на восток к песчаному гребню, его ферма привлекает меня. Я не думаю ни о чем конкретном, просто храню память об Острове Солнца; как всякая память, она где-то размещена, ее нужно вызывать, но я не сознаю этого отчетливо, я продолжаю идти.

Мои ноги обнажены и загорели; толстые белые носки прикрывают верхнюю часть новых высокогорных туристических ботинок; промежутки между шнуровкой забиты песком. Прошел год после моего возвращения из Перу, где я в последний раз видел Антонио Моралеса.

И вот его последние слова возвращаются ко мне. Мои любимые и горько-сладкие воспоминания. Я знаю, это будет то, что я испытал на каменном столе, когда мой друг показал мне Вилкабамбу, когда все мое существо наполнилось светом и на какое-то мгновение я стал невидимым. Песчаная дюна прямо передо мной. Мне интересно, что я увижу за ее гребнем…

А затем он вернул меня обратно. Он коснулся моего плеча, и я открыл глаза; в голове звенело, и я ничего не видел, кроме неба над озером Титикака. Затылком, лопатками, локтями и кончиками пальцев я чувствовал твердую теплую поверхность камня. Я зажмурился и оттолкнулся от плиты; голова кружилась, фосфины, маленькие яркие точки света, носились перед моими глазами. Я опустил ноги с края стола и оказался лицом к лицу с Антонио.

Я удивился, увидев Антонио. Его голова наклонена вперед, лицо тревожно нахмурилось. Он не знал, что я пережил, что видел, но то, что он надеялся мне дать, значило для него очень много, и я знал, что это ему удалось. Я никогда не забуду выражения его лица: я просто никогда раньше не видел его встревоженным. И пока я восстанавливал дыхание — неожиданно я осознал, что перестал дышать и не знаю, как долго был бездыханным, — и пытался выдохнуть подобие изумленного смеха, он тоже первый раз вдохнул. Требовалось время, чтобы разобраться, что же случилось и что я знаю об этом.

Потому что я спонтанно перенесся вперед, во время, где все, что он хотел мне сказать, было памятью.

— Антонио…

Он поднял руку и остановил меня. Я теперь знаю, что он должен был меня прервать. Хотелось сказать много, очень много. Понадобились все мои способности, вся моя воля, чтобы сконцентрироваться на его словах, а не на явлении, которое я пережил, чтобы слушать его слова и игнорировать все, что я знал о цели нашего пребывания здесь.

А потом он что-то сказал. И вместо того, чтобы нарушить мерцающую между нами тишину, его слова прозвучали как часть этой тишины.