Фотограф потусторонних гостей 2-й Красносельский переулок, № 5

Фотограф потусторонних гостей

2-й Красносельский переулок, № 5

– Тогда огонь! – вскричал Азазелло. – Огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем.

Михаил Булгаков.

Мастер и Маргарита

В начале XIX века был в Москве только один Красносельский переулок, да и тот именовался Малоярославским. Но после постройки Ново-Алексеевского монастыря этот переулок получил наименование 1-го Красносельского, а в недрах за монастырской оградой из выросших строений образовалось еще несколько переулков, так что теперь их стало шесть. На 2-й Красносельский переулок выходил храм Алексея, человека Божия, а потом шли монастырские дома-кельи, которые после революции были преобразованы в жилые дома. В одном из таких домов и проживал старый-престарый фотограф Иван Алексеевич, помнивший, наверное, еще первые шаги становления фотографического дела. Ходил он всегда в черной шапочке, говорил, что у него мерзнет голова, однако соседи перешептывались, что, мол, франт Иван Алексеевич, скрывает под шапочкой лысину, хочет казаться моложе. Дедок действительно всегда был подтянут, никаких свитеров и курток не признавал, ходил в стильном костюме в полоску и драповом длинном пальто. Уж неизвестно, то ли костюмов и пальто было у него много, то ли он так старательно ухаживал за одеждой, что создавалось ощущение новой. Жил Иван Алексеевич один, супруга давно бросила его. Как шептались соседи, она не вынесла соперничества с другой страстью мужа – фотографией.

Действительно, Иван Алексеевич был предан одному делу жизни. Он фотографировал всегда и везде. Причем новыми фотоаппаратами не пользовался, считая, что они не передают настроение так, как его старые треноги. Да-да, он таскал за собой эту неподъемную треножную конструкцию, наводил камеру, устанавливал свет, «ловил освещение» и применял множество других старинных, а теперь абсолютно забытых приемов.

Но стоит признать, что фотографии его действительно выходили предметами искусства. Даже самые старые и озлобленные временем обитатели Красносельской слободы выглядели на его фотопортретах прекрасными людьми, всего лишь умудренными жизнью.

Но однажды фотограф слег. Соседи всполошились. Кто-то же должен за ним ухаживать! Конечно, участковый мог бы вызвать скорую и сдать старика в больницу. Но, собравшись всем миром, соседи решили, что пока не стоит предпринимать таких радикальных мер. Можно по графику приносить фотографу еду и сидеть с ним, чтобы развеять скуку. А там, глядишь, Иван Алексеевич и поправится. В больницу же упечь человека всегда можно.

Сказано – сделано. Соседи стали по очереди являться к болящему. Тогда это казалось обычным делом. Но, глядя из «сегодня», я понимаю, что это было проявление соседской самоотверженности, если не подвига. Кто сейчас будет сидеть со стариком из соседнего дома?! Никто! Мы потеряли чувство сострадания и понятие доброты. Стали воспринимать окружающее как некое виртуальное пространство, где все – нереал. И все – не наше дело! Мы перестали жить – носимся по пространству и времени как неприкаянные души. Отсюда и пустота внутри, которую мы никак и ничем не можем заполнить. И начинаем носиться с еще большим ускорением. Мы достигаем того, в чем тут же и разочаровываемся. Ищем того, что, находясь, оказывается совершенно ненужным.

А ведь еще несколько десятилетий назад в душах людей была некая основа, на которую всегда можно было опереться. Именно эта нравственная основа и не позволила соседям сбагрить старого фотографа в больницу – выкинуть с глаз долой.

Хотя, наверное, все было немного не так. Ведь и в то время люди жили по законам – делаю только для себя, а на чужих плюю. Вспоминается, как мою подругу после смерти родителей ее же соседи решили переселить из отдельной квартиры в комнату в коммуналке. Ну к чему ей одной занимать столько метров жилой площади?! Особенно когда рядом в однокомнатной квартире ютится семья из пяти человек, которая вполне может отселить своих только что поженившихся детей в отдельную квартиру – моей подруги. А она вполне может съехать в соседний дом, там как раз в пятикомнатной коммуналке освободилась комната. И ведь соседи начали целый процесс! Правда, происходило это на Зубовском бульваре. А мы ведем речь о Красносельской.

Не в этом ли закавыка? Гений места, обительский, доброжелательный, добрососедский, хоть и потревоженный выдворением монастыря, оставался. И не он ли настраивал соседей, проживающих в бывших домах обители, на мирный и добрый лад? Тут не вспыхивали уличные склоки, в округе не совершалось никаких правонарушений. Соседи привыкли помогать друг другу во всем. Вот и теперь они по очереди стали закупать продукты для заболевшего Ивана Алексеевича и заходить проведать его по вечерам.

Но и в месте почти святом, обительском, существовали свои грешки. Соседи по Красному селу весьма обожали поговорить-посплетничать на лавочках – и около домов, и в парке. И скоро же выяснилось немыслимое. Думая, что он очень болен, Иван Алексеевич выболтал кому-то из соседей свою тайну. Оказывается, бродя со своим аппаратом по округе бывшего монастыря и кладбища, он сумел заснять пару десятков невиданных странных сущностей. В его коллекции оказались и расплывчато-прозрачные монахини, и бродящие по месту несуществующего погоста дамы в старинных платьях со шлейфами, от которых рассыпаются искры. Несколько раз фотограф ухитрился запечатлеть и рыдающих мужчин в военных мундирах прошлого века, и даже… похоронную процессию, спешившую по аллеям кладбища, которого уже давно нет.

Вести о странных фотографиях разнеслись по округе. Народ повалил валом, чтобы взглянуть на них. Но Иван Алексеевич уже сообразил, что сболтнул лишнего. Он начал ссылаться на то, что засунул фотографии подальше, чтобы сохранить, да вот теперь запамятовал, куда положил. Потом стал говорить, что вообще нес в болезненном бреду околесицу, никаких фотографий потусторонних гостей вообще не существовало. Только вот оставалась одна закавыка – соседи, первыми навещавшие больного, видели эти мистические фото.

Впрочем, когда долго и упорно убеждаешь людей, они поверят. Понемногу все и уверились, что никаких изображений призраков не существует. Да и вышло некрасиво – кто-то сообщил участковому о странных фотографиях. И тот долго беседовал со стариком. Иван Алексеевич, к тому времени уже выздоровевший, показал представителю власти все свои фотозакрома. Никаких подозрительных изображений не было найдено. На том история и закончилась. Соседи возблагодарили Бога, что Иван Алексеевич выздоровел, и еще долго гордились тем, как сами, без больницы, поставили человека на ноги.

Но однажды у нас в институте отменили лекции по изобразительному искусству, и я прибежала домой на два часа раньше. Оказалось, у нас гость. В тесной нашей комнатушке горела печь (да-да, у нас была настоящая печь, топившаяся дровами, – и это в центре Москвы конца ХХ века!). Раскаленной печке я не удивилась – баба Маня готовила на ней, хоть и нечасто. Еда получалась райская, такую ни в одном ресторане не отведаешь. Но в тот день в печке горели не дрова, а фотографии. Милейший Иван Алексеевич собственноручно жег труды своей жизни. Скажу честно, запах был не из приятных. Как потом рассказала мне баба Маня, Иван Алексеевич дважды обжег руку, мучаясь с фотобумагой, – изображения никак не хотели загораться. Словно хотели остаться на фото навсегда!

Но Иван Алексеевич боялся их соседства и бормотал, объясняя то ли своим фотографиям, то ли нам, соседям, то ли самому себе:

– А если опять придут, а ну как обыск устроят?! Нет уж – от греха подальше! Я когда первый такой снимок сделал, на меня осветительная лампа упала. Прямо на руку. И ожог был – вот как сейчас! Вот пусть круг и замкнется – от ожога до ожога!

Не понимая, о чем он, я подошла к столу. Там оставалось всего три фото. Дама в темной накидке и белой горжетке, перекинутой от плеча к плечу, быстро шла куда-то. Монахиня в развевающейся черной рясе стояла на ветру. Обычные фото. Вот только надо было учитывать то, что в советской современной действительности ни одна дама уже не могла носить такого одеяния и ни одна монахиня вообще не появлялась на улице. К тому же – я присмотрелась повнимательнее – сквозь накидку и сквозь рясу просвечивали деревья современного парка, а слева даже виднелась карусель… Да они были прозрачными, эти гости, запечатленные стариком фотографом!

И что-то знакомое вдруг привиделось мне в чертах дамы с горжеткой. Не может быть! Да это же строгое лицо Надежды Филаретовны фон Мекк, известной меценатки, чье имя неразрывно связано с именем ее великого друга – композитора Петра Ильича Чайковского. Впрочем, отчего не может?! Вполне может! Ведь Надежда Филаретовна была похоронена на кладбище Алексеевского монастыря. Какая странная судьба! Эта женщина всю жизнь преданно любила Чайковского, но так и не решилась встретиться с ним лично. Да она даже его смерти не пережила – умерла 13 января 1894 года, через два месяца после кончины Чайковского. И вот улыбка судьбы – сын Надежды Филаретовны Николай женился на племяннице Чайковского Анне Давыдовой…

А на другом снимке монахиня, поднявшая руку. Интересно, кто она? Одна из насельниц обители, а может, сама матушка настоятельница? И вот теперь, на фотографии, она словно благословляет кого-то крестным знамением. Кого?! Фотографа, который увидел ее? Или всех нас, кто будет жить на этом месте в веках?..

Я взяла третью фотографию, и ноги чуть не подкосились… На меня смотрели Иринушка в перчатках и дедушка в котелке. А сквозь них видны были наши старые качели…

С тех пор я не удивляюсь, когда слышу, что на месте Алексеевской обители встречаются не только живущие там сейчас в новопостроенном доме по Верхней Красносельской, № 17/2, но и призрачные горожане. Кто-то видел там даже старика фотографа со старинным фотоаппаратом. Он стоял под фонарем (там больше света), а желто-красные осенние листья падали прямо через него на асфальт.

Ну а на Рижской эстакаде водители и пассажиры иногда видят монахинь в черных рясах, колышущихся на ветру. Они не выбегают на дорогу, не бросаются наперерез, вообще не причиняют никакого беспокойства. Просто смотрят на невидаль – поток машин, с гулом несущийся мимо них во времени в пространстве…

Впрочем, однажды одна из монахинь возникла прямо на дороге – вскинула руки так резко, что рукава ее рясы взметнулись вверх, словно крылья огромной черной птицы. Таксист затормозил. И вовремя! Прямо перед ним невесть откуда выскочил пьяный парень. Выходит, монахиня предупредила, охранила, сберегла…

Получается, и после того, как от обители уже почти ничего не осталось, ее ушедшие в иной мир обитательницы стараются помочь живым.