Глава I Никодим

Глава I

Никодим

Деснин вновь перенёсся в церковь семилетней давности.

Он возился с Николаем Угодником. Полная луна освещала церковь. Вдруг раздался скрип церковных ворот. Затем послышалась шаркающая старческая походка. Вскоре в лунном свете перед Десниным предстал седенький старичок среднего роста в подряснике, из-под которого виднелись заношенные валенки. В руке старичок держал свечку, в свете которой отчетливо выделялся на груди его маленький серебряный крестик на тесемочке. Деснин обратил на это внимание, так как крестик этот был копией того, что подарила ему мать перед смертью.

— Грех это, сынок, воровать-то. Тем паче в храме Господнем, — тихо и как-то вкрадчиво произнёс старичок.

— А ты кто? Поп что ли? — как можно спокойнее спросил Деснин, а сам тем временем поудобнее перехватил нож.

— Да, я настоятель здешний, — охотно, и вполне миролюбиво ответил старичок. Деснин еще раз пригляделся к крестику. Ему почему-то подумалось, что это именно тот крестик, материн. И еще вспомнилось, как в детдоме злая воспитательница выкинула эту единственную вещь, оставшуюся на память о матери, и как сквозь слезы он искал крестик. И сразу старичок стал как-то ближе. Деснин уже с любопытством рассматривал его и удивлялся все больше. В лице старичка, да и во всём его облике было нечто такое, что возникало ощущение, будто бы он перенёсся только что из девятнадцатого или ещё более раннего века в наш. Что-то было в нем эдакое… искреннее. Деснин разжал пальцы и уже без напряжения держал нож в руке.

— Но ты возьми, коли тебе так надо, — вдруг предложил старичок, указывая на икону. «Испугался дедок, — решил Деснин, — Но странно, почему шуму не поднял. Похоже, стыдить будет». Но вместо этого старичок неожиданно спросил:

— Да только… а крещёный ли ты?

— Н-нет, — Деснин был явно ошарашен подобным вопросом.

— Да как же ты так? До таких годов дожил, а не крещёный? Ох, как душеньке-то твоей тяжело, ой как тяжко-то.

Деснин уже совсем ничего не понимал.

— Нельзя тебе в таком разе икону-то брать. Да и в храме, вообще-то, находиться не положено. Идём-ка, идём со мной.

Старичок развернулся и пошёл в притвор. Деснин ещё силился понять, что тут происходит, но ноги уже сами несли его за старичком. Тот открыл боковую дверь в притворе и предложил Деснину:

— Проходи-ка.

В свете, исходившем от свечи, Деснин разглядел небольшую комнатку. Это была крещальня. На восточной стороне висело несколько больших икон, в том числе икона Иоанна Крестителя. Старичок зажёг ещё несколько свечей, стало совсем светло.

— Раздевайся пока, — сказал он, и куда-то вышел.

Деснин присел на деревянную лавочку, стоявшую в углу, и бесчувственными пальцами стал развязывать шнурки ботинок, затем расстёгивать пуговицы одежды. Он очень смутно понимал, что делает, где находится и что предстоит ему, но какая-то неведомая сила толкала его, заставляла делать все это, и он не противился ей.

Он уже стоял босиком, по пояс голый, когда в комнату вошёл старичок, неся в руках таз с водой.

— Да ты и это сымай, — сказал он, указывая Деснину на штаны. — Али стесняешься? А потом вставай вот в водичку. А я сейчас.

И старичок вновь вышел.

Он возвратился, когда Деснин уже стоял в тазу в одних трусах. Старичок успел облачиться в длинную рясу, очевидно ещё дореволюционного покроя, надел поповский крест и выглядел теперь более торжественно. В руках у него было Евангелие и небольшой свёрток, который он положил на лавку рядом с одеждой Деснина. Евангелие было возложено на аналой.

— Как тебя звать-то? — спросил старичок, подавая Деснину уже зажженную свечку.

Деснин назвал своё имя. Старичок повернулся к нему спиной, а к иконам лицом и принялся что-то невнятно читать, изредка громко выкрикивая некоторые фразы, то и дело крестясь и отдавая поклоны. Читал он долго. Голос его становился всё слабее и неразборчивее. В конце концов, старичок и вовсе замолчал и стоял неподвижно, осев на аналой.

«Ну вот, — подумал Деснин, — похоже, заснул. И по кой чёрт я стою в этом дурацком тазу, как идиот? Голый… А вон, кстати, икона школьная висит. Загнать дорого можно. Взять доску и делать ноги». Но Деснин так и не шевельнулся. Все эти шальные мысли промелькнули и тут же куда-то исчезли.

В этот момент, тряхнув головой, старичок вновь принялся читать. Дочитав, произнеся «аминь», поклонившись и перекрестившись на иконы, он подошёл к Деснину и, невнятно бормоча что-то себе под нос, из чего Деснин разобрал лишь: «Крещается раб Божий Николай», зачерпнул пригоршней воду из таза. Затем он со словами «Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь» окропил водою голову Деснина. Сладко запахло елеем. Старичок начертал на лбу Деснина крест и, достав из-под Евангелия крестик, надел его прозелиту на шею. Затем приказал: «Крестись за мной да повторяй» и прочел «Верую». Деснин неумело перекрестился и столь же неумело отвесил поклон на иконы. Старичок на это едва заметно улыбнулся, дал Деснину поцеловать свой крест и произнёс «аминь».

После всего этого священник подошёл к лавке и взял с неё свёрток.

— Вот, одень, — подал он свёрток Деснину. — Надо чтоб всё теперь было чистое, ибо в жизнь иную вступил ты. Кто во Христе, тот новое творение: старое прошло, теперь все новое.

Деснин развернул свёрток. В нём оказалось исподнее — фланелевая рубашка и кальсоны.

— Переодевайся. Мне всё равно великовато, а тебе в самый раз будет, — сказал старичок и вышел.

Деснин присел на лавочку, зажав в руках исподнее. Ком подступил к горлу. Впервые он почувствовал заботу о себе, о себе именно, а не о себе как о члене семьи, общества и т. д., о себе как отдельном человеке. О себе таком, каков он есть. Впервые он почувствовал свою… нужность. Именно — нужность.

Этот старичок, которого Деснин собирался грабануть, он… он… Мозг пытался осмыслить только что произошедшее и… не мог. Потому что здесь напрочь отсутствовал рационализм. Человеческий рационализм. Здесь было нечто больше человеческого. Здесь было…

В холодной комнате вдруг стало тепло и уютно. Повеяло до боли знакомым и приятным запахом из детства, затем послышалось пение, и все будто подернулось какой-то синеватой дымкой. Ветерок пронесся по комнате и отклонил огоньки свечей в сторону. Деснин вслед за ними повернул голову… с иконы на него смотрел Христос. «Господи! — слово это, никогда не входившее в лексикон Деснина, как-то само пришло. — Что же это такое?» Он посмотрел на крестик, который повесил ему на шею старичок — копия материн, что был так дорог Деснину. И тут давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились сами собой и повисли на ресницах. Ноги сами подогнулись. И вот он уже на коленях перед крещающимся Христом. А в душе — Благодать.

Деснин смутно помнил, как он переоделся, как старичок сводил его в алтарь, как они вышли из церкви. Сейчас они всходили по хлипкому крыльцу в ветхую, махонькую избушку. Старичок отворил дверь и включил свет.

Голая лампочка под потолком высветила крохотную комнатку. В красном углу висели образа с зажжённой под ними лампадкой. Посреди комнатки стоял грубой работы стол, около него две лавки. К небольшой печурке было пристроено некое подобие кровати. В углу стоял небольшой шкафчик. И всё. В комнате больше абсолютно ничего не было. Пока Деснин осматривался и дивился на убогость обстановки, старичок успел разоблачиться и стал теперь менее торжественен, но более близок.

— Ты, вижу, тоже дивишься на мою келью? — спросил он мимоходом. — Чего странного, ведь сказано же: «Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогащаться, впадают в искушение и в ловушку, и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу». Все излишки от лукавого, а в погоне за излишним можно и необходимое потерять. Так что все богатство ни к чему, ибо мы ничего не принесли с собой в мир, ничего не сможем и вынести из него. Но ты присаживайся, в ногах правды нет, — предложил хозяин, указывая Деснину на лавку. Сам он расположился напротив.

Еще в крещальне Деснину вдруг захотелось рассказать о себе все, не утаить, что он убийца, вор, в общем, выложить душу. Но вот теперь наваждение почему-то прошло. Какое-то время сидели молча.

— Голоден, чай поди? — наконец спросил старичок. Поднялся, вытащил из печки чугунок с картошкой в мундире и предложил: — Вот с маслицем постным.

«Как в детстве», — думал Деснин, взяв картошину в руки и сковырнув кожуру. Вновь все это напомнило мать. Запах тот же, вид, вкус… Стало совсем не по себе. Он отодвинул чугунок, хотел сказать спасибо и улыбнуться, но улыбка получилась натяжной. Он уперся лбом в руку, словно поддерживая голову. И вдруг странное ощущение какой-то едкой ненависти к старичку, вплоть до желания убить того, неожиданно прошло по душе. Удивляясь и даже испугавшись этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на старичка. Но встретил на себе спокойный, заботливый взгляд. Тут была любовь. Ненависть его исчезла. А старичок смотрел на него таким твердым и полным мысли взглядом, а вместе с тем с таким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул. Ему с чего-то показалось, что старичок уже знает, что произошло с ним в церкви, с чем он пришел и лишь ждет того, чтобы он заговорил первым.

И вдруг Деснин, неожиданно для себя самого, рассказал старичку о себе все самое плохое, что только мог припомнить. При этом говорил он с такой странною откровенностью, не виданную в нем никогда, с таким простодушием, совершенно ему несвойственным, что, казалось, в нем вдруг вовсе исчез прежний человек. Даже речь его изменилась. Куда-то пропал весь блатной жаргон. Речь была ровная и плавная.

Деснин ожидал, что старичок поразится или даже возмутится тем, насколько он плох и мерзок в своих грехах, но тот, задумчиво глядя куда-то в сторону, произнес совершенно неожиданное:

— Эх, порушили храмы-то. Тепереча, говорят, заново строят. Да только не с того начали. Снутри надо начинать-то. Сказано: человек есть храм Господень. Так сперва его надо восстановить, а уж потом всё прочее. Ведь человек — это самый главный храм, ибо служба в нём идёт постоянно. Поэтому-то и надо именно его сперва отстроить, чтоб было куда Богу поместиться. Душу надо людям вертать, хотя бы душу.

Старичок говорил о своем, наболевшем, но в то же время Деснина не покидало ощущение, что вся эта речь касается и его непосредственно, что где-то и его судьба пересекается с проблемами, о которых говорил старичок.

— Вот ты как полагаешь, есть у тебя душа? — вновь совершенно неожиданно спросил старичок.

— Да она вроде как всем полагается, — в явной растерянности проговорил Деснин.

— Так то так, да вот я про тебя спрашиваю, — настаивал старичок.

— Ну, вроде есть. Только…

— Только что?

— Да дефективная она у меня, что ли. Словно, — Деснин запнулся, стараясь подобрать более верное слово, затем произнес неожиданно для себя самого, — словно с дырой какой. Как матери не стало, так… И через ту дыру куда-то все вылетает, не держится ничего.

Старичок ничуть не удивился такому странному объяснению, словно знал, что Деснин заговорит непременно об этом.

— А хочешь ту дыру залатать? — спросил он.

— Да кто же может дыру в душе залатать? — удивился Деснин.

— Он может. Оттого и дыра, что пока нет Бога в душе твоей. Хочешь жить с цельной душой, безо всякой там дыры?

— Хочу, — ответил Деснин, совершенно не понимая, как такое возможно.

— Тогда покайся, — как-то особо мягко и вкрадчиво произнес старичок.

— Так я ж покаялся! — почти прокричал Деснин. Он был в полном замешательстве, совершенно не понимая, что еще от него хотят.

— Не раскаянье это, а лишь исповедь, ибо уверен ты в правоте своей, — тихо, с разочарованием в голосе произнес старичок. — Нет, не покаяние это, а скорее вызов от виновного к судье.

— Да где же вызов-то? — Деснин испытывал раздражение, досаду даже, на этого старичка.

— А вот в том, что уверен в правоте своей, в том, что так говоришь о грехе своем, будто хвастаешь — в том и вызов.

— Да, уверен, — Деснин почувствовал, что наваждение вдруг прошло, и он вновь стал самим собой, — а как же такую мразь терпеть-то?

— Хм, старая история. Люди больше ненавидят зло, чем любят добро.

— Да не было там никакого добра и зла. Я и убил, потому что этот Аптекарь не человек уже был и других такими делал. По-твоему, лучше такому мудаку жить и паскудство делать?

— Так ведь никто Божьего промысла знать не может. Исправить несправедливость ему захотелось. Лишь один судья есть, который может спасти и уничтожить, а кто ты такой, чтобы судить, и тем более приговор вершить? Сказано: «Будьте сострадательны, как сострадателен ваш Отец. И не судите, и да несудимы будете. Давайте и вам будет дано, мерой хорошей, утрясенной, ибо какой мерой судишь, такой и тебя судить будут».

— Убьют что ли? — прикинул Деснин ситуацию на себя.

— Смерть тела не страшна. Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь, кто может и душу и тело погубить. Себя бойся. Справедливость далеко не всегда оказывается добром, поэтому Христос говорил лишь о милосердии. И убивать не имел права уже оттого, что жизнь — это возможность искупить грех еще до Суда, и никто не вправе лишать этой возможности. Ты же покусился на дар Божий, на его волю, и душу убиенного обрек на вечную погибель, и свою заодно. Но все еще можно поправить…

— Раскаяться, да? — Деснин был раздражен.

— Во власти человека судить лишь то зло, что внутри него, — невозмутимо говорил старичок. — Не самосуд чинить, а себясуд. Многие видят соринку в чужом глазу, а в своем бревна не замечают. Другого осудить легко — попробуй осудить себя. Великое это дело.

— В тюрьму что ли сесть? — пытался подначить Деснин.

— А хоть бы и так, — неожиданно ответил старичок. — Ты и так не свободен, потому что свобода есть житие по совести. А на тебе грех великий, вот ты и маешься.

— Ха! — воскликнул Деснин, думая, что поймал собеседника на слове. — А я и не маюсь совсем!

— Маешься. Просто еще не осознал этого. Чего человек боится пуще всего? Того, что его грех явлен будет людям. Вот совершил грех, сотворил втайне и никто не заметил. Разве что Бог. Но он милостив, он простит. Ты знаешь, что он еще и не такое видал. Но на страшном Суде все грехи будут явлены всем воскресшим, на людской суд вынесены. В этом-то и ужас и смысл Суда. И главное покаяние — когда перед всеми признаешь — да, это я делал. А застыдишься своих поступков, отпираться станешь — и не будет прощения.

Деснин задумался. До сего дня он был далек от всего того, что говорил старичок. Но говорил тот так убедительно, так точно, что Деснин и вправду начинал ему верить. Однако с прежним мировоззрением расстаться было не так легко:

— Значит, покаяться, никого не судить и, как там… Возлюбить ближнего своего, как самого себя?

— Да. Так говорил Господь. А еще говорил Он — любите врагов ваших, ибо что толку…

— А что… что если я себя ненавижу?! — вдруг выпалил Деснин.

Вопрос нисколько не смутил собеседника.

— Очень хорошо. Значит, все же маешься.

— Да не из-за убийства я маюсь, а вообще по жизни. Из-за мира этого вот, где все не так как надо. И что толку, если я один покаюсь? Надо чтоб и все покаялись.

— А ты сперва за себя ответь. Потом уж и за других думай. «Не мстите за себя, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: «Мне отмщение и Аз воздам».

Слова о мести вновь заставили Деснина задуматься.

— А точно воздаст? — наконец спросил он.

— Что? — старичок впервые удивился.

— Ну, Он точно воздаст?

— А ты не сомневайся в Божией справедливости. Тамошний суд не здешний, его не купишь. А еще Христос говорил: «Во мне вы имеете покой, а в мире имеете скорбь, но мужайтесь: Я победил мир».

— Хм, если победил, то почему ж допускает всякое такое?

— Чтобы с плевелами не вырвать и пшеницу, — чувствовалось, что на этот вопрос старичок отвечал не раз. — И то и другое растет вместе до жатвы, а затем плевела соберут и сожгут.

— А точно сожгут? — все еще сомневался Деснин.

— Да ты не об том думай, о себе думай, чтоб самому плевелом не оказаться. Ибо всякий, кто совершает грех — раб греха. Только если Христос освободит вас, действительно будете свободны, ведь истинная свобода — свобода от греха.

— А что вообще есть истина?

— Ты прямо как Понтий Пилат, — старичок как-то загадочно улыбнулся и просто ответил:

— Истина есть Христос.

— У тебя на все есть ответ, — досадовал Деснин.

— У меня нет. У Бога — есть.

— Ну если есть, то… А эти плевелы зачем? А грехи?

— Затем, что никто не достигнет царствия небесного, кто не прошел через искушения. Чей подвиг выше: пустынников, добровольно ушедших от мира, или тех, кто жил в этом мире и не поддался на искушения? Первые вытерпели голод, жару и стужу, но что это все в сравнении со свободой? Вон ангелы неизменны, а человек может стать хуже, но может стать и лучше. На это ему и дана свободная воля. Все в нас самих.

— Хм, не пойму: если он Бог, то что ж сразу не сделал нормальных людей, без плевелов там всяких? — не унимался Деснин.

— Так в том и дело, Богу нужен именно свободно выбирающий Его человек; ведь он мог бы сразу создать Свое царство из послушных людей-автоматов, но в этом не было бы ни соучастия людей, ни их осознанной верности и любви, а значит и духовной ценности такого царства. Поэтому Бог, уважая свободу человека, дает ему возможность сознательно избрать путь служения Истине, сделавшись сопричастным ей.

— Ну и сложно же у Него все, — Деснин не до конца понял ответ.

— Хм, в том и дело, что момент осознания стоит тысячи молитв. Я многие книги в семинарии прочел, прежде чем понять, а тебе бы все сразу.

Действительно, объем информации нежданно обрушившейся на Деснина был немал. Нужно было подумать, поцепляться к словам. Но сейчас его заботило другое:

— Но почему ты ко мне-то прицепился с этим покаянием? Вон людей сколько, и не убивали никого. Зачем на меня столько времени тратишь? Обычно попы столько не разговаривают.

— Да, к сожалению. А вот Христос не гнушался с каждым лично поговорить. Такая беседа ценнее даже проповеди.

— Но я-то тебя грабить лез. Я вор, я преступник…

— Христос говорил, что не здоровым врач нужен, а больным, и что Он пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию, — снова чувствовалось, что и на такое старичок отвечал не раз. — Вот представь: У одного человека было два должника: один был должен пятьсот рублей, а другой — пятьдесят. Но так как им нечем было заплатить, он простил обоим. Кто из них будет любить его больше?

— Тот, которому он простил больше, — не задумываясь ответил Деснин.

— Правильно. Вот поэтому на Небе будет большая радость об одном кающемся грешнике, чем о девяноста девяти праведниках, которые не имеют нужды в покаянии. И Отец Небесный скажет: Надо веселиться и радоваться, потому что сын мой был мертв и ожил, был потерян и нашелся.

Деснин вновь задумался. Впервые с ним говорили вот так, по душам, о самом сокровенном. Со своими корешами приходилось базарить о всякой ерунде, да и то по-пьяни. Но он и сейчас был словно пьяный, оттого, очевидно, и вырвалось вдруг:

— Ну прости. Каюсь я, каюсь.

— Хм, — печально усмехнулся старичок. — Отпущение грехов дает не священник, а сама исповедь. Не передо мной ты должен каяться, а…

— А перед кем же?

— Перед Ним.

— Но где Он? Где?

— Сказано, где двое или трое собрались во имя Мое — и Я среди них.

Деснин обвел взглядом комнату. Старичок на это лишь улыбнулся:

— Всем надо непременно потрогать, пощупать. А вера в том и состоит, чтоб верить безо всяких доказательств. Вера лишь через смирение и терпение дается и царство Божие не где-то, а внутри нас. Чтобы найти Бога, надо смотреть в себя. И верить нужно не для того, чтобы поселиться на Небесах, а чтобы поселить Небеса в себе. В тебе же пока лишь гордыня и самосуд. А ведь все так просто. Раз Бог создал мир таким, каков он есть, то и принимай его таким, каков он есть. Во всем воля Божья. Терпи. Господь терпел — и нам велел. Смирись с миром и верь Богу. А первый шаг к этому — покаяние. Ибо суть покаяния в том и есть, чтобы признать себя виновным безо всяких там оговорок и полностью довериться милосердию Божьему, а, стало быть, и уверовать. А как уверуешь, так и мир другим тебе покажется, в истинном его свете. Только поверь Ему, впусти его в себя — все легко будет. Невозможное человеку возможно Богу. А Бог, Он в тебе будет, и не станет для тебя ничего невозможного. Доверься Богу. Сказано: «Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему».

На лице Деснина было изображено колоссальное напряжение. Его даже немного трясло. Нет, не от речи старичка — в ее суть он до конца не вник. Ему чудилось, будто в комнате и вправду есть еще кто-то. Как там, в крещальне.

— Нет! — наконец отрезал он. — Не могу. Понять все это не могу.

— Можешь, — уверенно произнес старичок. — Это только ум твой не может, но Бога и нельзя умом понять.

— А чем же тогда?!

— Всем, что ты есть.

Казалось, старичок вложил в эти слова всего себя, всю душу свою, энергию всю. Выдохнул и как-то осел. И что-то шевельнулось внутри Деснина, дернулось. Старичок, похоже, почувствовал это и был доволен результатом, но было видно, что он заметно устал:

— На сей раз хватит. Утро вечера мудренее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.