Глава 12 Малая и большая колесницы

Глава 12

Малая и большая колесницы

Термины «махаяна» и «хинаяна» хорошо знакомы тем, кто читал работы по буддизму, поэтому излишне объяснять их здесь. Тем не менее поскольку буддисты, и особенно посвященные ламаисты, придают им во многом значение, отличное от того, которое обычно принято на Западе, то следует обсудить это.

На языке востоковедов термины «хинаяна» (тибет. тэг-мэн) и «махаяна» (тибет. тэгпа-ченпо) применяются в делении буддизма на первоначальное учение и более поздние учения, представляющие собой либо развитие, либо искажение древнего учения.

В мои задачи не входит разъяснение философских концепций, характеризующих эти две «колесницы». Более того, деление буддийского мира на две отдельные фракции чисто теоретическое и лишь немного согласуется с действительными фактами.

Прежде всего название «хинаяна», «низшая колесница», первоначально данное последователями ортодоксальной традиции своим оппонентам, последними не признается. Сингалезцы, бирманцы, сиамцы (таиландцы) и все буддисты, которых иностранцы включают в число хинаянистов, совершенно справедливо считают себя не ниже своих единоверцев в Китае, Японии и Тибете во всех вопросах буддийской философии. Напротив, они утверждают, что они являются обладателями единственно верного учения – учения Тхера (древних).

Буддисты стран Северной Азии, которых иностранцы без разбора называют махаянистами, как правило, относятся к подобной классификации более сдержанно.

Здесь я буду обсуждать только тибетцев, точнее, учителей мистицизма, которые учат дам-нгагу и даруют эзотерические и мистические посвящения. Как уже было сказано, выражение «большая колесница» обозначает учение, более приемлемое для большинства последователей, чем учение древних, которое более способно вести за собой верующих к спасению.

Такая интерпретация, которой я в действительности в Азии не встречала, неизвестна и ламаистам. По их мнению, махаяну следует понимать как «большую колесницу» в том смысле, что она превосходит «малую колесницу» и является возвышенной.

Если им говорят, что развитие учений махаяны следовало бы приписывать Ашвагхоше, Нагарджу– не или какому-нибудь другому буддийскому философу, то они решительно опровергают это мнение. Они отвечают, что эти учителя учили доктринам, относящимся к «большой колеснице», но они вовсе не изобрели их. «Большая колесница» существовала во все времена; она включает в себя разнообразные высшие учения, которые недоступны обыденному сознанию. Отсюда, согласно ламаистам, следует, что махаяна – это не всеобъемлющая «колесница», легко доступная массам, а скорее путь, доступный только для избранных.

Ламаистские мистики не рассматривают все свои канонические писания как относящиеся исключительно к махаяне. Они включают в «низшую колесницу» работы, связанные с предписаниями по обычной этике, правилами монастырского поведения и всем тем, что хоть как-то связано с этим.

«Спасение, – не переставая повторяют они, – это чисто духовное дело; это – овладение «знанием», освобождение (тхарпа или толба)[109] от заблуждения, к тому же все эти предписания и правила необходимы как подготовительная тренировка для «очищения» сознания».

Ламаисты признают не только две «колесницы». Они говорят о множестве «колесниц», соответствующих философским системам, которые мы относим к махаяне, пытаясь отстаивать ее отдельное значение.

Тем не менее обычно упоминаемые «колесницы» можно расположить в следующем порядке:

1. «Низшая колесница» (тэг-ман).

2. «Колесница ран-сангьяй», то есть колесница «будд, достигших просветления для себя», которые не проповедуют Учение.

3. «Колесница чангчуб-семпа», то есть колесница тех, кто вкладывает всю свою энергию в практики безграничного сострадания и работает на благо и ради просветления всего человечества.

4. «Наивысшая совершенная колесница» (лама– мэд-па-тэгпа).

«Низшая колесница», часто называемая «колесницей слушающих» (ньян-той-кьи тэгпа), соответствует хинаяне. Она ведет к нирване самым длинным путем людей, не способных усвоить труднопостижимое учение махаяны. Кроме того, как говорят тибетцы, адепты этой «колесницы» стремятся только к личному освобождению от страдания, не трудясь ради спасения других существ, и по этой причине духовно они уступают альтруистичным бодхисаттвам.

Как будет показано впоследствии, такая оценка тибетцами «слушающих» ошибочна и является следствием полного непонимания не только первоначального буддийского учения, но и его последующего философского и мистического развития в махаяне. «Колесница ран-сангьяй», на взгляд ламаистов, – это «колесница» исключительной интеллектуальности. Ран-сангьяй – это подлинный Будда. Он постиг знание путем исследования, интроспективного анализа и созерцания, и теперь он наслаждается плодами своего духовного просветления. Он не проповедует учение и никак не трудится на благо других. Ламаисты описывают его как сверхинтеллектуала в башне из слоновой кости. Иногда его называют как «тот, кто постиг только одну причину», подразумевая, что он постиг Пустоту, но не Сострадание. Такой персонаж не пользуется популярностью в Тибете. Тибетцы обвиняют его в эгоизме, не замечая, однако, что он очень похож на героя, столь превозносимого в «высшей совершенной колеснице» (лама-мэд-па-тэгпа), который достиг состояния абсолютной неактивности.

«Великой колесницей», строго говоря, махаяной является «колесница чангчуб-семпа» (санскр. бодхисаттва). Она характеризуется тем, что ее целью является не нирвана, а состояние бодхисаттвы, чье сердце преисполнено сострадания к страданиям других существ и кто способен прийти к ним на помощь. Во всех ситуациях это является его самой поразительной чертой. Однако в Тибете Сострадание, хотя и признается махаянистским, должно сопровождаться совершенным осознанием Пустоты.

Отсутствие такого осознания низвело бы Сострадание до уровня обычной жалости.

«Пустота и Сострадание едины» (тонг гнид нъин– дже зунг джуг) – таков девиз тибетских адептов «великой колесницы». Бодхисаттва практически осуществляет свое сострадание, когда освобождается от иллюзии, которую создает вера в реальность воспринимаемого нами мира. Его умственная позиция, труднопостижимая для тех, кто не достиг ее, ясно описывается в «Алмазной сутре». Там мы читаем: «Когда бодхисаттва больше не верит ни во что, приходит время совершать дары», только тогда эти дары эффективны. Кроме того, сказано, что «когда бодхисаттва приведет в нирвану существ больше, чем песчинок в реке Ганг, он должен осознать, что не спас никого». Почему? Потому что если он поверит, что спас какое-то число существ, он сохранит идею «я», и в этом случае он не будет бодхисаттвой.

Это весьма трудные для понимания учения, каждый термин которого с трудом можно перевести на западный язык, причем и в этом случае он потребует пространного комментария.

Четвертая «колесница» – лама-мэд-па-тэгпа (буквально означает «нет более высшей»). Ее адепты учат, кроме всего прочего, что нирвана и мир явлений (нангси)[110] фундаментально тождественны, это два аспекта одного и того же, или скорее два в равной мере иллюзорных взгляда на Реальность.

Кроме вышеописанных четырех «колесниц», существует также «мистическая колесница» (нгаг-къи тэгпа), «тантрическая», или «магическая колесница» (гъюд-къи тэгпа) и некоторые другие.

Роль и личность бодхисаттвы по-разному понимается во всех «колесницах», но ему отводится важное место, и обычно необходимо получение ангкура бодхисаттвы, прежде чем будет получено допущение к мистическим «посвящениям».

Сомнительно, чтобы сам Будда проповедовал о бодхисаттвах. Истории его прошлых жизней – «Джатаки», в которых он предстает как бодхисаттва, – это явно измышления низшего порядка тех верующих, которые переиначивали традиционные индийские истории о перевоплощениях или выдумывали свои в том же духе. Кроме того, поведение исторического Будды было лишено эксцентричности, присущей многим бодхисаттвам. В его учении это также не поощрялось. Пример, который он рекомендовал своим ученикам, – это умиротворенный образ архата, мудреца, полностью сбросившего десять оков[111], достигшего неколебимой безмятежности ума и живущего в нирване.

Впоследствии те из буддистов, чей разум не смог подняться до высот духовного совершенства этого рода, противопоставили бодхисаттву архату. Они превратили бодхисаттву в фантастического героя, чье чрезмерное милосердие часто проявлялось в невероятных деяниях, которые иногда противоречили здравому смыслу или даже были жестокими и безнравственными.

Самой популярной историей о бодхисаттве, вызывающей слезы у тысяч простодушных верующих от далеких границ тропического Цейлона до северных степей Монголии, является рассказ о Вессантаре.

Вессантара дал обет никогда не отказывать в том, о чем его просят, чтобы посредством накопления заслуг и благодеяний подготовить себя к возможности стать буддой.

Получилось так, что, будучи принцем и наследником трона, он отдал врагу волшебный камень[112], который обеспечивал процветание и непобедимость отцовского царства. Завладев этим талисманом, враги вторглись в страну, грабя и убивая ее жителей. Безмятежность нашего героя ни в коей мере не была нарушена этим несчастьем. Он оставался верен своему обету – только обет имел для него значение.

Абстрактная добродетель такого рода не получила одобрения у министров при дворе отца: они изгнали принца. Верная жена Вессантары разделила его участь вместе с двумя детьми. Они поселились в лесу в убогой лачуге. Однажды там появился старый брахман. У него не было слуг, и поэтому он попросил Вессантару отдать ему детей в услужение. И тот с радостью сразу же отдал их брахману. Маленькая девочка и ее брат просили отца не отдавать их, потому что злой брахман будет с ними плохо обращаться, но и здесь принц не нарушил своего обета. Он даже обрадовался такой возможности проявить свое милосердие. Вскоре ему представилась еще одна возможность: в этот раз он отдал свою жену. В конце концов он предложил свои глаза слепому, чтобы «тот мог воспользоваться ими вместо своих»[113].

Авторы таких историй представляют себе права главы семьи совершенно не так, как мы. С их точки зрения муж является законным собственником жены и детей. Отдавая их, он просто распоряжается своим имуществом. Поэтому поступок бодхисаттвы не вызывает у них возмущения: они расценивают этот поступок просто как отказ от очень дорогих вещей, то есть как великую жертвенность. В настоящее время такие варварские представления существенно изменились даже у народов, стоящих в стороне от цивилизованного мира, и современные последователи Вессантары часто утверждают, что «на самом деле он отдал свою жену и детей с их согласия».

Разумеется, эта история заканчивается хорошо: старый брахман оказался богом, который хотел испытать Вессантару, и вернул ему жену и детей. Другой бог «вернул ему глаза, ставшие еще более прекрасными, чем прежде», а вражеский царь возвратил драгоценный камень. Было бы удивительно, если бы совесть авторов подобных историй не возмутилась страданиями невинных жертв своего чрезмерно милосердного героя. Однако, по-моему, было бы ошибочно допускать такую оценку. Этих авторов интересовал один только принц, именно его они не хотели покинуть в его несчастьях, остальные же были для них просто номинальные персонажи, статисты, не представляющие никакого интереса. И, как это часто случается не только в сказках, но и в реальной жизни, экстравагантное милосердие, к которому обязывает бодхисаттву его обет, оборачивается не чем иным, как чудовищным эгоизмом.

Некоторые ламы-мистики отказываются признавать эту историю, хотя она и повсеместно известная, но никак не может быть связанной с махаяной. Они говорили мне, что она характерна для «малой колесницы». Ее герой жаждет сам насладиться восторгом от распространения в мире счастья и просветления; он не испытывал бы тех же чувств, если бы то же самое даровал человечеству другой будда. Он полон веры в реальность своего «я». Кроме того, здесь будда рассматривается как «личность». Принц не понял истинную суть будды как существа вселенской «мудрости».

С другой стороны, есть истории о бодхисаттвах, которые считаются этими ламами, как выражающие подлинный дух махаяны. Следующая история пользуется широкой известностью во всех буддийских странах.

По лесу бродил некий молодой принц (говорят, что это был исторический Будда в одной из своих прошлых жизней). Страшная засуха иссушила родники, в руслах рек остались только песок и галька, листья деревьев, сожженные солнцем, превратились в пепел, звери убегали в другие земли. И вот, среди всего этого опустошения принц увидел неподалеку тигрицу с тигрятами, умирающую от голода. Дикий зверь тоже заметил бодхисаттву. В глазах тигрицы можно было прочесть желание напасть на столь доступную добычу, чтобы накормить своих детенышей, которых она больше не могла кормить и которые скоро должны были погибнуть от голода. Но она обессилела и не могла встать на лапы и совершить прыжок и продолжала лежать – этакое жалкое воплощение материнского отчаяния и жажды жизни.

После этого молодой принц, преисполненный сострадания и жалости, свернул с пути, подошел к тигрице и предложил ей в качестве корма свое тело.

Самое прекрасное в этой истории то, что она лишена обычного в таких случаях чудесного конца. Ни один бог не вмешивается, принца заживо съедают, и занавес опускается, скрывая тайну того, что может последовать дальше.

По всей вероятности, это всего лишь легенда, но мне кажется, и не вполне безосновательно, что поступок подобного рода и впрямь мог произойти. Трудно измерить глубину милосердия и самоотречения, которой достигают некоторые буддийские мистики.

Единственным в сущности махаянистским актом, который вызывает величайшее почитание у массы верующих ламаистов, является отказ мифических бодхисаттв, как, например, Ченрези, от вступления в нирвану.

Хотя благодаря этому благодеянию они и получают право на нирвану, но их ревностный альтруизм заставляет их отказаться от нее, чтобы продолжать помогать своим смертным собратьям, ибо будды, вступившие в нирвану, больше не могут этого делать.

Сентиментальные произведения такого рода имеют огромный успех в Тибете. Отзвук этого мы встречаем в многочисленных ритуалах, когда святых лам и других героев умоляют не вступать в нирвану, чтобы они продолжили защищать своих собратьев.

Невозможно придумать что-либо более противоречащее учению буддизма, чем идею о том, что нирвану можно отвергнуть. Можно не войти в рай как определенное место, но нирвана по сути своей – состояние, автоматически возникающее вслед за исчезновением неведения, и тот, кто достиг знания, не может, как бы он ни хотел этого, не знать того, что он уже знает.

Учителя мистицизма не заблуждаются на сей счет, и, несмотря на свою популярность, эти ошибочные представления о поведении бодхисаттв отсутствуют в наставлениях, даваемых ученикам, которых они приняли для посвящений высших уровней.

Желание самому стать буддой кажется им свидетельством полного непонимания того, что они называют «сознанием Будды». Будды в человеческом облике или те, кто способен принять различные формы в других мирах, – всего лишь манифестация (тулку) этого «я», которое мы тем не менее должны остерегаться воспринимать как «личность».

Чтобы выразить свое отношение к усилиям легендарных бодхисаттв или тех, кто хотел бы подражать им, некоторые ламы прибегают к необычным притчам.

«Представьте себе, – сказал мне один из них, – что в ясный солнечный день человек упорно пытается зажечь светильник, свой светильник, чтобы посветить самому себе и кому-нибудь другому. Тщетно указывать ему на ясный день, на то, что солнце одинаково светит для всех. Он отказывается воспользоваться этим сиянием и жаждет только света, порожденного им самим. Весьма вероятно, что глупость этого человека вызвана его неспособностью увидеть солнечный свет; для него он не существует, непроницаемая завеса мешает ему воспринять его. Что же такое это завеса? Страстная влюбленность в свое «я», свою личность, свои деяния, рассудок (ртогпа), столь далекий от понимания (ртогспа)».

Здесь перед нами весь тибетский мистицизм, великий принцип которого гласит: нет ничего, что нужно «делать», есть только то, что надо «не-де-лать». Я уже как-то говорила, что созерцатели среди лам сравнивают духовную тренировку с процессом очищения или прополки.

В то время как малочисленная элита мыслителей придерживается этих или сходных с ними идей, популярные верования в бодхисаттв все больше вязнут в трясине нелепицы и порождают множество смешных случаев. Они позволяют некоторым ламам оправдывать те противоречия в поведении, которые оскорбительны для чувств верующих, и превращать их в достойные похвалы акты самоотречения и почитания. Посмотрим, как это происходит.

Лама – глава школы или линии преемственности учителей, или просто настоятель монастыря, но в любом случае тулку[114] – искусно распространяет слух о том, что и на протяжении своих прошлых жизней он выполнял роль того же настоятеля, теперь же он достиг последнего воплощения. Его духовное совершенство достигло конечной стадии, и после своей смерти он войдет в нирвану.

Однако если святой лама или великий маг, которого он ныне воплощает, перестает возрождаться в этом мире, что же будет с массой верующих, которых он защищал на протяжении прошедших веков? Что будет со всеми этими покинутыми сиротами, которые станут добычей неисчислимых злых духов, которых раньше сдерживал милосердный могущественный лама? Паству теперь будут косить болезни, ураганы будут уничтожать посевы, множество умерших не сможет достичь рая Великого Блаженства, в то время как, выполняя необходимые ритуалы, великий лама делает столь легким попадание в рай для тех умерших, чьи родственники щедро вознаграждали его за погребальную службу.

Великий лама не может спокойно смотреть на все эти горести и беды, его сердце обливается кровью. Чтобы спасти от этих страданий как монахов, так и мирян, он жертвует собой. Он отказывается от нирваны и продолжит перевоплощаться. Но каким образом предотвратить, чтобы его высокое совершенство не последовало своим естественным ходом и не увлекло его из этого мира? Существует только одно – очень болезненное средство: нарушить добродетель и совершить грех.

Часто выбранный грех заключается в том, чтобы официально или как-то иначе взять себе жену, если этот лама связан обетом целомудрия. Брак великого ламы школы кармапа, все предшественники которого начиная с XII века были холостыми, приписывается именно такому проявлению милосердия.

Можно добавить к этому, что тибетцы, по большей части прирожденные шутники, несмотря на свой простоватый вид и склонность к суевериям, обычно воспринимают этих чрезмерно сострадательных лам с добродушной насмешкой.

Однажды я совершенно случайно приняла участие в одной из подобных комедий, героем которой был добрый и образованный человек, сторонник прогресса и многих европейцев, живущих вблизи китайской границы. Поскольку возможно, что они могут прочесть эти строки и переведут их ему, то я сочла необходимым не называть его по имени.

В то время я жила в монастыре Кум-Бум. Однажды мне сообщили, что меня хотела бы видеть одна путешествующая в этих местах дама из далекой Лхасы. Я сердечно приняла ее. Из разговора я узнала, что она «морганатическая» жена одного тулку, настоятеля богатого монастыря «желтошапочни– ков», который из сострадания, чтобы отказаться от нирваны, вынужден был жениться. Эта история позабавила меня. Дама была совершенно очаровательна и роскошно одета. Но в выражении ее лица было нечто привлекшее мое внимание.

Когда она ушла, я сказала своему слуге, который представлял ее: «В этой женщине есть что-то необычное. Она – лхамо (богиня), принявшая человеческий облик». Я сказала это в шутку и была удивлена, что он воспринял это со всей серьезностью. Человек, с которым я говорила, родился в Лхасе и был знаком с мужем моей очаровательной посетительницы, так как служил у них много лет доверенным слугой. Взволнованный, он переспросил меня:

– Это правда, о преподобная госпожа, что вы заметили в ней особые знаки?

– Конечно, – ответила я, продолжая насмехаться, – она – воплощенная лхамо. Ее лицо имеет голубоватый оттенок.

Смуглая кожа лица некоторых тибетских женщин иногда имеет голубоватый или розоватый оттенок[115]. Предполагается, что этот признак является свидетельством того, что его носительница является воплощением дакини или богини.

– В таком случае лама оказался прав в том, что увидел в Лхасе, – сказал слуга.

По моей просьбе он рассказал историю своего прежнего хозяина.

Это случилось в его доме в Лхасе. Однажды, прогуливаясь на террасе крыши[116] своего дома, он заметил молодую женщину, которая что-то шила на террасе соседнего дома. Лама, будучи тридцатилетним мужчиной в расцвете сил, ничем не занятый в святом городе, вероятно, переживал один из тех моментов томительного одиночества, когда не мог не мечтать о незнакомой красавице.

Наутро и на следующий день он снова увидел ее на том же месте. Без дальнейших церемоний он направил своего доверенного (который и рассказал мне эту историю) к ее родителям, чтобы просить ее руки. Он обосновал свою просьбу, пояснив, что в результате своего сверхъестественного ясновидения обнаружил знаки, свидетельствующие о ее волшебном воплощении. Вдобавок к этому благодаря глубокой медитации он узнал, что должен на ней жениться, чтобы избежать нирваны и тем самым остаться полезным для всех окружающих.

Такие заявления, исходящие от великого ламы, к тому же подкрепленные существенными дарами, не могли не убедить бедных родителей, чья дочь оказалась в этом мире «дакини». Они немедленно дали свое согласие.

Таким образом, случилось так, что мои слова оказались ценным подтверждением заявления ламы. Я обнаружила на лице его жены те знаменитые «признаки», которые прежде, вероятно, замечал только он один. Я не могла отказаться от своих слов… Эта дама была богиней в изгнании.

Высказанное мною мнение быстро достигло ее ушей и наконец стало известно самому ламе, который, как я поняла по ценности подарка, присланного мне в обмен на несколько подаренных его жене безделушек, был в большом восторге.

Два года спустя я гостила у него в степях Северного Тибета, где на склонах, окружающих пустынную долину, стоял его монастырь, в котором хранились накопленные за многие века сокровища художественного искусства.

Рядом, в окруженном садами летнем домике, жила героиня этой истории. Независимо от того, была она «дакини» или нет, монастырский устав запрещал ей находиться на территории самого монастыря.

Она показала мне свои драгоценности, одежды с дорогой вышивкой, платье из золотой парчи… сомнительная роскошь, которой в любой момент может прийти конец: либо в случае смерти ее супруга, либо в случае угасания его хрупкой любви к ней.

Совершения греха, который лишил великого ламу нирваны, уже было достаточно для обеспечения его последующего воплощения на благо верных последователей. Но повторение этого греха было излишним, и сообщница ламы в его милосердном деле становилась бесполезной. Монахи, которые не осмеливались противиться воле своего господина– настоятеля, с удовольствием приветствовали бы его развод с молодой женой, присутствие которой в непосредственной близости от монастыря нарушало дисциплину этой школы.

Внушительных размеров монастырь с его храмами, почитаемыми дворцами, кельями для отшельников гордо возвышался на холмах, полностью заслоняя маленький домик, затерявшийся в его тени. Бедная маленькая «дакини»!..

Хотя тибетцы осторожно и высмеивают лам, использующих женитьбу как средство избежать нирваны, тем не менее они проявляют большую снисходительность в оценке их поведения. Эта снисходительность отчасти обусловлена тем, что в морали тибетцев любовь не драматизируется. Возможно, они, хотя и бессознательно, находятся под влиянием религиозного учения, которое ставит разум на порядок выше всего прочего, и считают проявления чувственной любви тривиальными, не малозначащими.

Тем не менее снисходительность, проявляемая к ламам-тулку, которые тем или иным образом нарушают монастырские правила, происходит также из неясного страха, почти всегда присущего даже наименее суеверным из тибетцев. Предполагается, что ламы обладают сверхъестественными способностями, позволяющими узнать то, что о них говорят, и, соответственно, отомстить. Кроме того, тибетцы верят, что человек, критикующий ламу – своего покровителя, разрывает связывающие их психические узы и таким образом автоматически лишается его покровительства.

Можно также добавить, что большинство верующих вообще не считают, что великий лама должен быть святым и вести аскетическую жизнь. Это необходимо только для немногих анахоретов. Особый статус лам-тулку, как я уже говорила, основан на том убеждении, что они обладают способностью эффективно защищать своих последователей, а в случае далай-ламы, таши-ламы и некоторых других выдающихся личностей – защищать весь Тибет, людей, животных и вообще все. Поэтому единственное, что от них требуется, – это выполнять эту защитную роль наилучшим образом в меру своих сил, а средства и методы остаются полностью на их усмотрении, так как основная масса населения считает себя неспособной понять всю глубину их мысли.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.